Отправлено: 25.09.07 09:45. Заголовок: Анна Ахматова

Из Путеводителя «Петербург Ахматовой»
«Фонтанка - плотно насыщенное памятью петербургское место: в доме № 20 молодой Пушкин бывал у братьев Тургеневых в литературном обществе "Арзамас"; в Михайловском замке, где был убит Павел I, а позже разместилось Инженерное училище, жил и учился Федор Михайлович Достоевский.

В конце лета 1921 года Ахматова поселилась на Фонтанке в доме 18 вместе со своей подругой – актрисой, художницей, создательницей волшебных кукол Ольгой Афанасьевной Глебовой-Судейкиной. Чтобы попасть к ним, надо было пройти в четвертый двор, во флигель, подняться по черной лестнице на самый верхний этаж и сначала открыть дверь в кухоньку, а через нее – в темные комнаты со старинной мебелью, увешанные иконами и картинами Сергея Судейкина.
Фонтанка, 18 – это напоминание о любовном увлечении Ахматовой Артуром Лурье – адресатом нескольких ее стихов. Но в своих записных книжках рядом с этим адресом Ахматова указывает написанное здесь стихотворение "Страх", которое она включает в свой пятый поэтический сборник "Anno Domini". Состояние страха было связано для нее с переживанием смерти самых духовно близких ей людей – Александра Блока, Николая Гумилева и брата – Андрея Горенко.»

В. Недошивин «Четвертый двор…»
Дома на Фонтанке, наискосок от Летнего сада, напоминают мне иногда гордый строй знаменитых и даровитых предков наших: Олсуфьева, Кочубея, Голицына. Их впору награждать как людей - вешать ордена на фасады. Ведь они привечали, а порой и давали кров великим русским поэтам: Жуковскому, Пушкину, Батюшкову, Вяземскому. И – Ахматовой.
Она жила в доме Голицына (наб. Фонтанки, 18), жила два года. Здесь, заскочив к ней на минуту в 22-м году, Чуковский скажет: "У вас теперь трудная должность: вы и Горький, и Толстой, и Леонид Андреев, и Игорь Северянин – все в одном лице – даже страшно". Но она была только молодой и хорошенькой женщиной – "Ведьмушкой", как называла себя.
Да, из изысканных и поныне ворот этого дома выпархивали две женские фигурки в сопровождении темного спутника. Они жили в четвертом дворе. Ахматова напишет: "А в глубине четвертого двора / Под деревом плясала детвора, / В восторге от шарманки одноногой, / И била жизнь во все колокола… / А бешеная кровь меня к тебе вела / Сужденной всем, единственной дорогой". Теперь тут правнуки той детворы; они, думаю, и шарманки-то настоящей не видели. И нет того дерева, давно, говорят, срубили. Жили втроем в 28-й квартире, которую тоже не найти – изменилась нумерация. Знаю лишь, что занимали половину 8-комнатной квартиры, где у Ахматовой была узкая комната, что жили на верхнем этаже и из окон была видна глухая, заплесневелая стена.
К кому же вела ее "бешеная кровь"? К Артуру Лурье, композитору с обглоданными ногтями, мечтавшему о новой эре в музыке, а в 20-х – комиссару музотдела Наркомпросса. Тому, кто спас ее от Шилейко. Настоящее имя его Наум Лурье. Артуром, как писал поэт Лившиц, он звался в честь Шопенгауэра. А еще пижонски звал себя Артур-Винсент, в честь Ван-Гога, Артур Перси-Биши, в честь Шелли. С ним у Ахматовой уже был роман в 13-м году; Лурье жаловался, что она "как коршун" разорила его семейное гнездо… Теперь их вновь кинет друг к другу. И он поселит ее здесь, где жил с Олечкой Судейкиной, давней подругой Ахматовой. Через много лет Ахматова, говоря об Ольге, признается: "Мы обе любили одного человека". Но кого – не скажет. Может, первого мужа Ольги – художника Судейкина (Ахматова посвящала ему стихи еще в 1910-х годах), но, скорее всего, все-таки о Лурье.
Артур, Анна и Ольга. Четвертой была старуха Макушина, кухарка с единственным ее "сокровищем" – юбилейной книгой "Трехсотлетие дома Романовых", которую она держала под матрацем. Но в историю литературы кухарка вошла тем, что от нее Ахматова получила имя "Олень", которым, смеясь, даже подписывалась. Просто Макушина, упрекнув как-то в безделье Судейкину, добавила и про Ахматову: "Раньше хоть жужжала, а теперь распустит волосы и ходит, как олень!" "Жужжанием" старуха называла бормотание поэта, проговаривавшего рождавшиеся.

 Отправлено: 25.09.07 17:05. Заголовок: "будка" Ахматовой в Комарово

 Отправлено: 09.10.07 10:49. Заголовок: АннА. Юрий Анненков (1921 - расстрелян Н.Гумилев)

 Отправлено: 12.10.07 17:49. Заголовок: В Сочельник 24 декабря "Последний день в Риме" (1964)

Заключенье небывшего цикла / Часто сердцу труднее всего,
Я от многого в жизни отвыкла, / Мне не нужно почти ничего, -
Для меня комаровские сосны / На своих языках говорят
И совсем как отдельные весны / В лужах, выпивших небо, - стоят.

 Отправлено: 13.10.07 18:26. Заголовок: Из "Вереницы четверостиший" А.А.А.:

Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор. К смерти все готово.
Всего прочнее на земле - печаль
И долговечней - царственное слово.
1945

И было сердцу ничего не надо,
Когда пила я этот жгучий зной...
"Онегина" воздушная громада,
Как облако, стояла надо мной.

 Отправлено: 17.10.07 21:29. Заголовок: Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой:

4 сентября 1952
Вчера я была у Анны Андреевны.
Она показала мне экземпляр своей книжки - той, уничтоженной. Ей ее подарил Сурков. Построен сборник так же, как и "Из шести книг"; есть и новый отдел: "Нечет", на который я сразу накинулась.
Но Анна андреевна вынула у меня книгу из рук, заявив, что ей скучно так сидеть: "лучше я расскажу вам о Пушкине".
Она по-своему анализирует обстолятельства, приведшие к дуэли. Исходит она из того, что роман Дантеса с Натальей Николаевной длился не 2 года, как принято полагать, а всего полгода.
Пушкин угадал автора анонимных писем - Геккерна - и убедил в его авторстве Бенкендорфа и царя; но на этом удачи его наступления кончились. Женитьба на Екатерине Гончаровой, к которой Пушкин принудил Дантеса, на самом деле вполне устраивала жениха, потому что Наталию Николаевну он уже не любил, а женитьба на девушке хорошей фамилии была ему необходима. Геккерн и Дантес, в противовес пушкинской, создали собственную версию этой женитьбы: Дантес, мол, героически женится на Екатерине Гончаровой во имя своей высокой страсти к Наталии Николаевне: чтобы быть поближе к любимой женщине. Этой версией они уничтожали пушкинскую, для Дантеса позорную.
Говорила Анна Андреевна с большой горячностью.
- Пушкин, который даже Музу свою не подпускал к своему семейному очагу! и вдруг царь унтер-офицерскими лапами лезет в его семейную жизнь и делает замечание Наталии Николаевне, "предостерегая ее отечески"! Мог ли он это перенести?
Любовную связь Пушкина с Александриной Гончаровой Ахматова отвергает решительно.
Рассказала мне также о дневнике Александрины, найденном в Австрии во время войны.
Из него явствует, что Наталия Николаевна виделась с Дантесом, уже сделавшись Ланской.
- Конечно, она в ту пору была уже старая толстая бабища, так что никакие зефиры и амуры тут не при чем. Ей просто захотелось дружески побеседовать с человеком, который убил ее мужа и оставил сиротами ее четверых детей.

 Отправлено: 19.10.07 12:51. Заголовок: Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой:

3 сентября 1956
- В Блоке жили два человека: один гениальный поэт, провидец, пророк Исайя; другой - сын и племянник Бекетовых и Любин муж.
"тете нравится"... "маме не нравится"... "Люба сказала"... Почему Пушкин никогда не сообщал никому, что сказала Наталия Николаевна?

Н.С.Гумилев "ПОЭТУ":
Пусть будет стих твой гибок, но упруг,
Как тополь зеленеющей долины,
Как грудь земли, куда вонзился плуг,
Как девушка, не знавшая мужчины.

Уверенную строгость береги:
Твой стих не должен ни порхать, ни биться.
Хотя у музы легкие шаги,
Она богиня, а не танцовщица.

И перебойных рифм веселый гам,
Соблазн уклонов легкий и свободный
Оставь, оставь накрашенным шутам,
Танцующим на площади народной.

И, выйдя на священные тропы,
Певучести пошли свои проклятья.
Пойми: она любовница толпы,
Как милостыни, ждет она объятья. [Из невошедшего в авторские сборники. Цит: Н.Гумилев. Стихотворения и поэмы. БП БС - СП, ЛО, 1988]

 Отправлено: 19.10.07 15:43. Заголовок: Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой:

20 января 1954
...Уже и "Подвал памяти" записан... Но там и сейчас нет первых двух строчек...
- А этого вы не помните, Лидия Корнеевна? Что там дальше?
Показала страницу. Вижу - вверху "Б.П.". А потом записаны несколько строчек, первая такая:
И снова осень валит Тамерланом...
Читаю. Неуверенно спрашиваю:
- "Могучая языческая [евангельская - в оконч.вар.] старость"?
Как хищно сверкнули у нее глаза, я никогда не видывала такого сверкания!
- Да, да, конечно!
И сразу схватила рукопись, спрятала ее в чемоданчик и заговорила о другом.
Опять она показалась мне сегодня изваянием самой себя - а, м.б., собственной Музы. Каждое ее движение, и, главное, каждую ее неподвижность, необходимо запечатлевать - кистью, резуом, а лучше бы всего кинопленкой. Вот сидит на постели, опираясь на обе ладони, голова поднята, в глазах - ум и насмешка, каждая черта оживлена, на устах слово, которое сейчас зазвучит - насмешливое или гневное; вот наклонилась над столиком, на котором раскрыта тетрадь - в руке карандаш - глаза опущены, веки неподвижны... лицо как на замке... ее будто нет здесь, она где-то у себя, далеко, "у памяти в гостях". Мрамор? Бронза? Подпись: "Ахматова над своими стихами".

 Отправлено: 27.11.07 22:24. Заголовок: Декларация Гумилева «Наследие символизма и акмеизм» («Апполон», 1913):

Скрытый текст

«Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает. И то, что символические произведения уже почти не появляются, а если и появляются, то крайне слабые, даже с точки зрения символизма, и то, что все чаще и чаще раздаются голоса в пользу пересмотра еще так недавно бесспорных ценностей и репутаций, и то, что появились футуристы, эго-футуристы и прочие гиены всегда следующие за львом.* На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, – акмеизм ли (от слова άχμη – высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора), или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), – во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме. Однако, чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо, чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом. Французский символизм, родоначальник всего символизма, как школы, выдвинул на передний план чисто литературные задачи, свободный стих, более своеобразный и зыбкий слог, метафору, вознесенную превыше всего, и пресловутую «теорию соответствий». Последнее выдает с головой его не романскую и следовательно не национальную, наносную почву. Романский дух слишком любит стихию света, разделяющего предметы, четко вырисовывающего линию; эта же символическая слиянность всех образов и вещей, изменчивость их облика, могла родиться только в туманной мгле германских лесов. Мистик сказал бы, что символизм во Франции был прямым последствием Седана. Но, наряду с этим, он вскрыл во французской литературе аристократическую жажду редкого и трудно-достижимою и таким образом спас ее от угрожавшего ей вульгарного натурализма. Мы, русские, не можем не считаться с французским символизмом, хотя бы уже потому, что новое течение, о котором я говорил выше, отдает решительное предпочтение романскому духу перед германским. Подобно тому, как французы искали новый, более свободный стих, акмеисты стремятся разбивать оковы метра пропуском слогов, более, чем когда либо, вольной перестановкой ударений, и уже есть стихотворения, написанные по вновь продуманной силлабической системе стихосложения. Головокружительность символических метафор приучила их к смелым поворотам мысли; зыбкость слов, к которым они прислушались, побудила искать в живой народной речи новых – с более устойчивым содержанием; и светлая ирония, не подрывающая корней нашей веры, – ирония, которая не могла не проявляться хоть изредка у романских писателей, – стала теперь на место той безнадежной немецкой серьезности, которую так возлелеяли наши символисты. Наконец, высоко ценя символистов за то, что они указали нам на значение в искусстве символа, мы не согласны приносить ему в жертву прочих способов поэтического воздействия и ищем их полной согласованности. Этим мы отвечаем на вопрос о сравнительной «прекрасной трудности» двух течений: акмеистом труднее быть, чем символистом, как труднее построить собор, чем башню. А один из принципов нового направления – всегда идти по линии наибольшего сопротивления. Германский символизм в лице своих родоначальников Ницше и Ибсена выдвигал вопрос о роли человека в мироздании, индивидуума в обществе и разрешал его, находя какую-нибудь объективную цель или догмат, которым должно было служить. В этом сказывалось, что германский символизм не чувствует самоценности каждого явления, не нуждающейся ни в каком оправдании извне. Для нас иерархия в мире явлений – только удельный вес каждого из них, причем вес ничтожнейшего все-таки несоизмеримо больше отсутствия веса, небытия, и поэтому перед лицом небытия – все явления братья. Мы не решились бы заставить атом поклоняться Богу, если бы это не было в его природе. Но, ощущая себя явлениями среди явлений, мы становимся причастны мировому ритму, принимаем все воздействия на нас и в свою очередь воздействуем сами. Наш долг, наша воля, наше счастье и наша трагедия – ежечасно угадывать то, чем будет следующий час для нас, для нашего дела, для всего мира, и торопить его приближение. И как высшая награда, ни на миг не останавливая нашего внимания, грезится нам образ последнего часа, который не наступит никогда. Бунтовать же во имя иных условий бытия здесь, где есть смерть, так же странно, как узнику ломать стену, когда перед ним – открытая дверь. Здесь этика становится эстетикой, расширяясь до области последней. Здесь индивидуализм в высшем своем напряжении творит общественность. Здесь Бог становится Богом Живым, потому что человек почувствовал себя, достойным такого Бога. Здесь смерть – занавес, отделяющий нас, актеров, от зрителей, и во вдохновении игры мы презираем трусливое заглядывание – что же будет дальше? Как адамисты, мы немного лесные звери и во всяком случае не отдадим того, что в нас есть звериного, в обмен на неврастению. Но тут время говорить русскому символизму. Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. Попеременно он братался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом. Некоторые его искания в этом направлении почти приближались к созданию мифа. И он вправе спросить идущее ему на смену течение, только ли звериными добродетелями оно может похвастать, и какое у него отношение к непознаваемому. Первое, что на такой допрос может ответить акмеизм, будет указанием на то, что непознаваемое, по самому смыслу этого слова, нельзя познать. Второе – что все попытки в этом направлении – нецеломудренны. Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе. Бедность воображения обнаружит тот, кто эволюцию личности будет представлять себе всегда в условиях времени и пространства. Как можем мы вспоминать наши прежние существования (если это не явно литературный прием), когда мы были в бездне, где мириады иных возможностей бытия, о которых мы ничего не знаем, кроме того, что они существуют? Ведь каждая из них отрицается нашим бытием и в свою очередь отрицает его. Детски-мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания, – вот то, что нам дает неведомое. Франсуа Виллон, спрашивая, где теперь прекраснейшие дамы древности, отвечает сам себе горестным восклицанием: Mais оu sont les neiges d’antani! И это сильнее дает нам почувствовать нездешнее, чем целые томы рассуждений, на какой стороне луны находятся души усопших… Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками – вот принцип акмеизма. Это не значит, чтобы он отвергал для себя право изображать душу в те моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному; но тогда она должна только содрогаться. Разумеется – познание Бога, прекрасная дама Теология останется на своем престоле, но ни ее низводить до степени литературы, ни литературу поднимать в ее алмазный холод акмеисты не хотят. Что же касается ангелов, демонов, стихийных и прочих духов, то они входят в состав материала художника и не должны больше земной тяжестью перевешивать другие взятые им образы. Всякое направление испытывает влюбленность к тем или иным творцам и эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона и Теофиля Готье. Подбор этих имен не произволен. Каждое из них – краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии. Шекспир показал нам внутренний мир человека; Рабле – тело и его радости, мудрую физиологичность; Виллон поведал нам о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе, хотя знающей все – и Бога, и порок, и смерть, и бессмертие; Теофиль Готье для этой жизни нашел в искусстве достойные одежды безупречных форм. Соединить в себе эти четыре момента – вот та мечта, которая объединяет сейчас между собою людей, так смело назвавших себя акмеистами. * Пусть не подумает читатель, что этой фразой я ставлю крест над всеми крайними устремлениями современного искусства. В одной из ближних книжек «Аполлона» их разбору и оценке будет посвящена особая статья.»

мы очень попросим Кочубеевну, когда закончатся её рабочие "гонки и запарки", дать свою расшифровку и комментарий ко всему этому

Николай Гумилев. Жизнь стиха.
Скрытый текст

I. Крестьянин пашет, каменщик строит, священник молится, и судит судья. Что же делает поэт? Почему легко запоминаемыми стихами не изложит он условий произрастания различных злаков, почему отказывается сочинить новую "Дубинушку" или обсахаривать горькое лекарство религиозных тезисов? Почему только в минуты малодушия соглашается признать, что чувства добрые он лирой пробуждал? Разве нет места у поэта, все равно, в обществе ли буржуазном, социал-демократическом или общине религиозной? Пусть замолчит Иоанн Дамаскин! Так говорят поборники тезиса "Искусство для жизни". Отсюда – Франсуа Коппэ, Сюлли-Прюдом, Некрасов и во многом Андрей Белый. Им возражают защитники "Искусства для искусства": "Подите прочь, какое дело поэту мирному до вас ... душе противны вы, как гробы, для вашей глупости и злобы имели вы до сей поры бичи, темницы, топоры, довольно с вас, рабов безумных"... Для нас, принцев Песни, властителей замков грезы, жизнь только средство для полета: чем сильнее танцующий ударяет ногами землю, тем выше он поднимается. Чеканим ли мы свои стихи, как кубки, или пишем неясные, словно пьяные, песенки, мы всегда и прежде всего свободны и вовсе не желаем быть полезными". Отсюда – Эредиа, Верлен, у нас – Майков. Этот спор длится уже много веков, не приводя ни к каким результатам, и не удивительно: ведь от всякого отношения к чему либо, к людям ли, к вещам или к мыслям, мы требуем прежде всего, чтобы оно было целомудренным. Под этим я подразумеваю право каждого явления быть самоценным, не нуждаться в оправдании своего бытия, и другое право, более высокое, – служить другим. Гомер оттачивал свои гекзаметры, не заботясь ни о чем, кроме гласных звуков и согласных, цезур и спондеев, и к ним приноравливал содержание. Однако, он счел бы себя плохим работником, если бы, слушая его песни, юноши не стремились к военной славе, если бы затуманенные взоры девушек не увеличивали красоту мира. Нецеломудренность отношения есть и в тезисе "Искусство для жизни", и в тезисе "Искусство для искусства". В первом случае искусство низводят до степени проститутки или солдата. Его существование имеет ценность лишь постольку, поскольку оно служит чуждым ему целям. Неудивительно, если у кротких муз глаза становятся мутными, и они приобретают дурные манеры. Во втором – искусство изнеживается, становится мучительно-лунным, к нему применимы слова Малларме, вложенные в уста его Иродиады: ...J'aime l'horreur d'etre vierge et je veux Vivre parmi l'effroi que me font mes cheveux... (Я люблю позор быть девственной и хочу жить среди ужаса, рождаемого моими волосами...). Чистота – это подавленная чувственность, и она прекрасна, отсутствие же чувственности пугает, как новая неслыханная форма разврата. Нет! возникает эра эстетического пуританизма, великих требований к поэту, как творцу, к мысли или слову – как материалу искусства. Поэт должен возложить на себя вериги трудных форм (вспомним гекзаметры Гомера, терцины и сонеты Данте, старо-шотландские строфы поэм Байрона) или форм обычных, но доведенных в своем развитии до пределов возможного (ямбы Пушкина), должен, но только во славу своего Бога, которого он обязан иметь. Иначе он будет простым гимнастом. Все же, если выбирать из двух вышеприведенных тезисов, я сказал бы, что в первом больше уважения к искусству и понимания его сущности. На него накладывается новая цепь, указывается новое применение кипящим в нем силам, пусть недостойное, низкое – это не важно: разве очищение Авгиевых конюшен не упоминается наравне с другими великими подвигами Геракла? В старинных балладах рассказывается, что Роланд тосковал, когда против него выходил десяток врагов. Красиво и достойно он мог биться только против сотни. Однако, не надо забывать, что и Роланд мог быть побежден... Сейчас я буду говорить только о стихах, помня слова Оскара Уайльда, приводящие в ужас слабых и вселяющие бодрость в сильных: "Материал, употребляемый музыкантом или живописцем, беден по сравнению со словом. У слова есть не только музыка, нежная, как музыка альта или лютни, не только – краски, живые и роскошные, как те, что пленяют нас на полотнах венециан и испанцев; не только пластичные формы, не менее асвые и четкие, чем те, что открываются нам в мраморе или бронзе – у них есть и мысль, и страсть, и одухотворенность. Все это есть у одних слов". А что стих есть высшая форма речи, знает всякий, кто, внимательно оттачивая кусок прозы, употреблял усилия, чтобы Сдержать рождающийся ритм. II. Происхождение отдельных стихотворений таинственно схоже с происхождением живых организмов. Дума поэта получает толчок из внешнего мира, иногда в незабываемо-яркий миг, иногда смутно, как зачатье во сне, и долго приходится вынашивать зародыш будущего творения, прислушиваясь к робким движениям еще неокрепшей новой жизни. Все действует на ход ее развития – и косой луч луны, и внезапно услышанная мелодия, и прочитанная книга, и запах цветка. Все определяет ее будущую судьбу. Древние уважали молчащего поэта, как уважают женщину, готовящуюся стать матерью. Наконец, в муках, схожих с муками деторождения (об этом говорит и Тургенев), появляется стихотворение. Благо ему, если в момент его появления поэт не был увлечен какими-нибудь посторонними искусству. соображениями, если кроткий, как голубь, он стремился передать уже выношенное, готовое и, мудрый как змей старался заключить все это в наиболее совершенную форму. Такое стихотворение может жить века, переходя от временного забвения к новой славе, и даже умерев, подобно царю Соломону, долго еще будет внушать священный трепет людям. Такова Илиада... Но есть стихотворения невыношеиные, в которых вокруг первоначального впечатления не успели наслоиться другие, есть и такие, в которых, наоборот, подробности затемняют основную тему; они – калеки в мире образов, и совершенство отдельных их частей не радует, а скорее печалит, как прекрасные глаза горбунов. Мы многим обязаны горбунам, они рассказывают нам удивительные вещи, но иногда с такой тоской меч таешь о стройных юношах Спарты, что не жалеешь их слабых братьев и сестер, осужденных суровым законом. Этого хочет Аполлон, немного страшный, жестокий, но безумно красивый бог. Что же надо, чтобы стихотворение жило, и не в банке со спиртом, как любопытный уродец, не полужизнью больного в креслах, во жизнью полной и могучей, – чтобы оно возбуждало любовь и ненависть, заставляло мир считаться с фактом своего существования? Каким требованиям должно оно удовлетворять? Я ответил бы коротко: всем. В самом деле, оно должно иметь; мысль и чувство – без первой самое лирическое стихотворение будет мертво, а без второго даже эпическая баллада покажется скучной выдумкой (Пушкин в своей лирике и Шиллер в своих балладах знали это), – мягкость очертаний Юного тела, где ничто не выделяется, ничто не пропадает, и четкость статуи, освещенной солнцем; простоту – для нее одной открыто будущее, и – утонченность, лак живое призвание преемственности от всех радостей и печалей прошлых веков; и еще превыше этого – стиль и жест. В стиле Бог показывается из своего творения, поэт дает самого себя, но тайного, неизвестного ему самому, позволяет догадаться о цвете своих глаз, о форме своих рук. А это так важно. Ведь Данте Алигьери – мальчика, влюбившегося в бледность лица Беатриче, неистового гибеллина и веронского изгнанника – мы любим не меньше, чем его "Божественную Комедию" ... Под жестом в стихотворении я подразумеваю такую расстановку слов, подбор гласных и согласных звуков, ускорений и замедлений ритма, что читающий стихотворение невольно становится в позу его героя, перенимает его мимику и телодвижения и, благодаря внушению своего тела, испытывает то же, что сам поэт, так что мысль изреченная становится уже не ложью, а правдой. Жалобы поэтов на тот факт, что публика не сочувствует их страданиям, упиваясь музыкой стиха, основаны на недоразумении. И радость, и грусть, и отчаяние читатель почувствует только свои. А чтобы возбуждать сочувствие, надо говорить о себе суконным языком, как это делал Надсон. Возвращаюсь к предыдущему: чтобы быть достойным своего имени, стихотворение, обладающее перечисленными качествами, должно сохранить между ними полную гармонию и, что всего важнее, быть вызванным к жизни не "пленной мысли раздражением", а внутренней необходимостью, которая дает ему душу живую – темперамент. Кроме того, оно должно быть безукоризненно даже до неправильности. Потому что индивидуальность стихотворению придают только сознательные отступления от общепринятого правила, причем они любят рядиться в бессознательные. Так, Charles Asselineau рассказывает о "распутном сонете", где автор, сознательно нарушая правила, притворяется, что делает это в порыве поэтического вдохновения или увлечения страстью. И Ронсар, и Мейнар и Малерб писали такие сонеты. Эти неправильности играют роль родинок, по ним легче всего восстановить в памяти облик целого. Одним словом, стихотворение должно являться слепком прекрасного человеческого тела, этой высшей ступени представляемого совершенства: недаром же люди даже Господа Бога создали по своему образу и подобию. Такое стихотворение самоценно, оно имеет право существовать во что бы то ни стало. Так для спасения одного человека снаряжаются экспедиции, в которых гибнут десятки других людей. Но, однако, раз он спасен, он должен, как и все, перед самим собой оправдывать свое существование. III. Действительно, мир образов находится в тесной связи с миром людей, но не так, как это думают обыкновенно. Не будучи аналогией жизни, искусство не имеет бытия вполне подобного нашему, не может нам доставить чувственного общения с иными реальностями. Стихи, написанные даже истинными визионерами в момент транса, имеют значение лишь постольку, поскольку они хороши. Думать иначе – значит повторять знаменитую ошибку воробьев, желавших склевать нарисованные плоды. Но прекрасные стихотворения, как живые существа, входят в круг нашей жизни; они то учат, то зовут, то благословляют; среди них есть ангелы-хранители, мудрые вожди, искусители-демоны и милые друзья. Под их влиянием люди любят, враждуют и умирают. Для многих отношений они являются высшими судьями, вроде тотемов североамериканских дикарей. Пример – тургеневское "Затишье", где стихотворение "Анчар" своей силой и далекостью ускоряет развязку одной, по русскому тяжелой, любви; или – "Идиот" Достоевского, когда "Бедный рыцарь" звучит, как заклинание, на устах Аглаи, безумной от жажды полюбить героя; или – "Ночные пляски" Сологуба с их поэтом, зачаровывающим капризных царевен дивной музыкой лермонтовских строф. В современной русской поэзии, как на пример таких "живых" стихотворений, я укажу всего на несколько, стремясь единственно к тому, чтобы иллюстрировать вышесказанное, и оставляя в стороне многое важное и характерное. Вот хотя бы стихотворение Валерия Брюсова "В склепе": Ты в гробнице распростерта в миртовом венце. Я целую лунный отблеск на твоем лице. Сквозь решетчатые окна виден круг луны. В ясном небе, как над нами, тайна тишины. За тобой у изголовья венчик влажных роз, На твоих глазах, как жемчуг, капли прежних слез. Лунный луч, лаская розы, жемчуг серебрит, Лунный свет обходит кругом мрамор старых плит. Что ты видишь, что ты помнишь в непробудном сне? Тени темные все ниже клонятся ко мне. Я пришел к тебе в гробницу через черный сад. У дверей меня лемуры злобно сторожат. Знаю, знаю, мне не долго быть вдвоем с тобой! Лунный свет свершает мерно путь свой круговой. Ты – недвижна, ты – прекрасна, в миртовом венце. Я целую свет небесный на твоем лице! Здесь, в этом стихотворении, брюсовская страстность, позволяющая ему невнимательно отнестись даже к высшему ужасу смерти, исчезновения, и брюсовская нежность, нежность почти девическая, которую все радует, .все томит, и лунный луч, и жемчуг, и розы, – эти две самые характерные особенности его творчества помогают ему создать образ, слепок, быть может, мгновения встречи безвозвратно разлученных и навсегда отравленных этой разлукой, влюбленных. В стихотворении "Гелиады" ("Прозрачность", стр. 124) Вячеслав Иванов, поэт, своей солнечностью и чисто-мужской силой столь отличный от лунной женственности Брюсова, дает образ Фаэтона. Светлую древнюю "сказку он превращает в вечно юную правду. Всегда были люди, обреченные на гибель самой природой .их дерзаний. Но не всегда знали, что пораженье может быть плодотворнее победы. Он был прекрасен, отрок гордый, Сын Солнца, юный Солнцебог, Когда схватил рукою твердой Величья роковой залог, – Когда бразды своей державы Восхитил у зардевших Ор, – А кони бились о заставы, Почуя пламенный простор! И, пущены, взнеслись, заржали, Покинув алую тюрьму, И с медным топотом бежали, Послушны легкому ярму... и т. д. "Отрок гордый" не появляется в самом стихотворении, но мы видим его в словах и песнях трех девушек Гелиад, влюбленных в него, толкнувших его на погибель и оплакивающих его "над зеленым Эриданом". И мучительно-завидна судьба того, о ком девушки поют такие песни! И. Анненский тоже могуч, но мощью не столько Мужской, сколько Человеческой. У него не чувство рождает мысль, как это вообще бывает у поэтов, а сама мысль крепнет настолько, что становится чувством, живым до боли даже. Он любит исключительно "сегодня" и исключительно "здесь", и эта любовь приводит его к преследованию не только декораций, но и декоративности. От этого его стихи мучат, они наносят душе неисцелимые раны, и против них надо бороться заклинаниями времен и пространств. Какой тяжелый, темный бред! Как эти выси мутно-лунны! Касаться скрипки столько лет И не узнать при свете струны! Кому ж нас надо? Кто зажег Два желтых лика, два унылых? И вдруг почувствовал смычок, Что кто-то взял и кто-то слил их. О, как давно! Сквозь эту тьму Скажи одно: – ты та ли, та ли? И струны ластились к нему, Звеня, но, ластясь, трепетали. Неправда ль? Больше никогда Мы не расстанемся – довольно? И скрипка отвечала: "да", Но сердцу скрипки было больно. Смычок все понял, он затих, А в скрипке эхо все держалось, И было мукою для них, Что людям музыкой казалось. Но человек не погасил До утра свеч... и струны пели, Лишь утро их нашло без сил На черном бархате постели. С кем не случалось этого? Кому не приходилось склоняться над своей мечтой, чувствуя, что возможность осуществить ее потеряна безвозвратно? И тот, кто, прочитав это стихотворение, забудет о вечной, девственной свежести мира, поверит, что есть только мука, пусть кажущаяся музыкой, тот погиб, тот отравлен. Но разве не чарует мысль о гибели от такой певучей стрелы? Затем, минуя "Незнакомку" Блока, – о ней столько писалось, – я скажу еще б "Курантах любви" Кузмина. Одновременно с ними автором писалась к ним и музыка, и это положило на них отпечаток какого-то особого торжества и нарядности, доступной только чистым звукам. Стих льется, как струя густого, душистого и сладкого меда, веришь, что только он – естественная форма человеческой речи, и разговор или прозаический отрывок после кажутся чем-то страшным, как шепот в тютчевскую ночь, как нечистое заклинание.* Эта поэма составлена из ряда лирических отрывков, гимнов любви и о любви. Ее слова можно повторять каждый день, как повторяешь молитву, вдыхаешь запах духов, смотришь на цветы. Я приведу из нее один отрывок, который совершенно зачаровывает наше представление о завтрашнем дне, делает его рогом изобилия: Любовь расставляет сети Из крепких шелков; Любовники, как дети, Ищут оков. Вчера ты любви не знаешь, Сегодня весь в огне. Вчера меня отвергаешь, Сегодня клянешься мне. Завтра полюбит любивший И не любивший вчера, Придет к тебе не бывший Другие вечера. Полюбит, кто полюбит, Когда настанет срок, И, будет то, что будет, Что приготовил нам рок. Мы, как малые дети, Ищем оков, И слепо падаем в сети Из крепких шелков. Так искусство, родившись от жизни, снова идет к ней, но не как грошовый поденщик, не как сварливый брюзга, а как равный к равному. IV. На днях прекратил свое существование журнал "Весы", главная цитадель русского символизма. Вот несколько характерных фраз из заключительного манифеста редакции, напечатанного в № 12: "Весы были шлюзой, которая была необходима до тех пор, пока не слились два идейных уровня эпохи, и она становится бесполезной, когда это достигнуто, наконец, ее же действием. Вместе с победой идей символизма в той форме, в какой они исповедывались и должны были исповедываться Весами, ненужным становится и сам журнал. Цель достигнута, и ео ipso средство бесцельно! Растут иные цели! Мы не хотим сказать этим, что символическое движение умерло, что символизм перестал играть роль идейного лозунга нашей эпохи... Но завтра то же слово станет иным лозунгом, загорится иным пламенем, и оно уже горит по иному над нами". Со всем этим нельзя не согласиться, особенно если дело коснется поэзии. Русский символизм, представленный полнее всего "Весами", независимо от того, что он явился неизбежным моментом в истории человеческого духа, имел еще назначение быть бойцом за культурные ценности, с которыми от Писарева до Горького у нас обращались очень бесцеремонно. Это назначение он выполнил блестяще и внушил дикарям русской печати, если не уважение к великим именам и идеям, то, по крайней мере, страх перед ними. Но вопрос, надо ли ему еще существовать, как литературной школе, сейчас имеет слишком мало надежд быть вполне разрешенным, потому что символизм создался не могучей волей одного лица, как "Парнас" волей Леконта де Лиль, и не был результатом, общественных переворотов, как романтизм, но явился следствием зрелости человеческого духа, провозгласившего, что мир есть наше представление. Так что устаревшим он окажется только тогда, когда человечество откажется от этого тезиса – и откажется не только на бумаге, но всем своим существом. Когда это случится, предоставляю судить философам. Теперь же мы не можем не быть символистами. Это не призыв, не пожелание, это только удостоверяемый мною факт.

http://gumilev-nik.narod.ru/page_04.htm
http://www.litera.ru/stixiya/authors/gumilev.html
http://risunok.kulichki.net/literatu/silver_age/gumilev/
http://www.gumilev.ru/main.phtml?aid=225085324
http://www.gumilev.ru/

Скрытый текст

Душа и тело I. Над городом плывет ночная тишь И каждый шорох делается глуше, А ты, душа, ты всё-таки молчишь, Помилуй, Боже, мраморные души. И отвечала мне душа моя, Как будто арфы дальние пропели: — Зачем открыла я для бытия Глаза в презренном человечьем теле? — Безумная, я бросила мой дом, К иному устремясь великолепью. И шар земной мне сделался ядром, К какому каторжник прикован цепью. — Ах, я возненавидела любовь, Болезнь, которой все у вас подвластны, Которая туманит вновь и вновь Мир мне чужой, но стройный и прекрасный. — И если что еще меня роднит С былым, мерцающим в планетном хоре, То это горе, мой надежный щит, Холодное презрительное горе. — II. Закат из золотого стал как медь, Покрылись облака зеленой ржою, И телу я сказал тогда: — Ответь На всё провозглашенное душою. — И тело мне ответило мое, Простое тело, но с горячей кровью: — Не знаю я, что значит бытие, Хотя и знаю, что зовут любовью. — Люблю в соленой плескаться волне, Прислушиваться к крикам ястребиным, Люблю на необъезженном коне Нестись по лугу, пахнущему тмином. И женщину люблю… Когда глаза Ее потупленные я целую, Я пьяно, будто близится гроза, Иль будто пью я воду ключевую. — Но я за всё, что взяло и хочу, За все печали, радости и бредни, Как подобает мужу, заплачу Непоправимой гибелью последней. III. Когда же слово Бога с высоты Большой Медведицею заблестело, С вопросом, — кто же, вопрошатель, ты? — Душа предстала предо мной и тело. На них я взоры медленно вознес И милостиво дерзостным ответил: — Скажите мне, ужель разумен пес Который воет, если месяц светел? — Ужели вам допрашивать меня, Меня, кому единое мгновенье Весь срок от первого земного дня До огненного светопреставленья? — Меня, кто, словно древо Игдразиль, Пророс главою семью семь вселенных, И для очей которого, как пыль, Поля земные и поля блаженных? — Я тот, кто спит, и кроет глубина Его невыразимое прозванье: А вы, вы только слабый отсвет сна, Бегущего на дне его сознанья!

 Отправлено: 28.11.07 09:27. Заголовок: Очень-очень благодар..

Очень-очень благодарна за Гумилёва. Пробуждение души божественными глаголами бывает не только у поэтов...

 Отправлено: 28.11.07 18:51. Заголовок: Ирэна Вербловская "Горькой любовью любимый Петербург Анны Ахматовой. Молодой век":

...На высоких беззвучных лапах
разведчика, пряча за спину еще не
изобретенную смертоносную ракету,
к миру подкрадывался ХХ век...
Ахматова

Петербург - 1890-1910-е годы
«На скупых страницах прозы, почти чудом дошедших до нас, так как Ахматова неоднократно уничтожала свои рукописи, она сообщает, что помнит Петербург еще 90 х годов XIX века. Если учесть, что родилась она в июне 1889 года в Одессе, в двухлетнем возрасте перевезена была в Царское Село, а в Петербурге бывала наездами, то это не начало 90-х годов, а последние годы XIX века.
Скрытый текст

В то время Петербург населяло около полутора миллионов человек. Из всех столиц европейских государств он занимал 5-е место по численности населения, уступая Берлину, Лондону, Парижу и Вене3. "...Это в сущности Петербург Достоевского"4, - писала Ахматова, справедливо считая, что с начала 80-х до середины 90-х годов XIX века город почти не изменился. Россия Достоевского. Луна Почти на четверть скрыта колокольней. Торгуют кабаки, летят пролетки, Пятиэтажные растут громады В Гороховой, у Знаменья, под Смольным. Везде танцклассы, вывески менял, А рядом: "Henriette", "Basile", "Andre" И пышные гроба: "Шумилов-старший". Но, впрочем, город мало изменился. Не я одна, но и другие тоже Заметили, что он подчас умеет Казаться литографией старинной, Не первоклассной, но вполне пристойной, Семидесятых кажется годов. Особенно зимой, перед рассветом Иль в сумерки - тогда за воротами Темнеет жесткий и прямой Литейный, Еще не опозоренный модерном, И визави меня живут - Некрасов И Салтыков… Обоим по доске Мемориальной...2* Город, который она считала своим, населен дорогими ей писателями и поэтами. Она прекрасно знала и с детских лет любила Некрасова. Но именами Салтыкова и Некрасова не исчерпывается перечень тех, кто жил и бывал в разное время поблизости от дома, где многие годы жила Ахматова3*. В доме № 24 по Литейному пр. жили Н.С. Лесков, Д.С. Мережковский, З.Н. Гиппиус, Д.В. Философов. Но главное, что здесь не только сосредоточены десятки знаменитых писателей, прославивших русскую литературу, а то, что Петербург, по словам Ахматовой, "воспет первым поэтом". Это город Пушкина, любовь в которому выразилась не только в ее великолепном знании его творчества, но и в ее пушкиноведческих статьях и неугасаемом интересе к личности поэта, который был ей присущ до конца ее дней. Как не вспомнить строки из "Медного всадника", читая ахматовское признание в любви этому городу: Как люблю, как любила глядеть я / На закованные берега. Да и в облике для нее дороже всего были черты пушкинского Петербурга. Вообще, набережные многочисленные реки, вся природная среда, создающая неповторимость и особый колорит города, глубоко трогали ее: "...была в Неве высокая вода...", "...и к брюху мостов подступает вода...", "...широких рек сияющие льды...", "Как ты можешь смотреть на Неву...". Набережные Невы, распахнутые к Неве площади, мосты - места любовных свиданий и драм ее лирической героини. "Пятиэтажные громады" - в приведенном выше стихотворении - те новые дома, которые строились в городе на рубеже ХХ века и в первые его десятилетия преимущественно в стиле модерн. Примером могут служить первые по нечетной стороне дома на улице Восстания - "у Знаменья", дома № 4, 6 по Гороховой - "В Гороховой", дом № 38 по Суворовскому - "под Смольным". Не только увеличивается объем зданий - отсюда ахматовское "громады", - но в отделке используются до той поры не употреблявшие материалы, такие как металл, стекло, глазурованная плитка, куски гранита, создающие впечатление необработанного камня. Вместо строгих четких линий в оформлении фасадов появляются плавные, овальные, что типично для модерна. В это же время строятся дома в эклектической манере. Это было смелым новшеством в городе с классической архитектурой. Поэтому Ахматова пишет: "еще не опозоренном модерном". Ахматова горячо любила архитектуру пушкинского Петербурга с его четкими объемами, светлыми красками и убранством, свойственным классической архитектуре. К этому надо прибавить те шедевры архитектуры, которые были уже в допушкинскую пору, и в первую очередь яркий, синий с белым расстреллиевский ансамбль Смольного монастыря. "...В окраске домов очень много красного, багрового, розового, и совсем не было этих бежевых и серых колеров, которые так уныло сливаются с морозным паром или ленинградскими сумерками..."5 Ахматова предпочитала в окраске домов удачно подобранный оттенок розового или голубого6. Это напоминало ей Италию, зодчие которой щедро отдавали свой талант строительству Петербурга4*. Новое строительство она не воспринимала, в этом отношении ее вкусы были устойчиво консервативны. Но архитектурная среда города менялась у нее на глазах. Так, кроме модерна и эклектики, город обретает постройки в "русском" или, точнее, в "ложно-русском" стиле. Это храм Спаса-на-Крови, построенный по проекту архитектора А. Парланда; не дошедший до нас, уничтоженный в 1933 году, храм Спаса-на-Водах, построенный по проекту архитектора М. Перетятковича как копия древнерусской церкви Покрова-на-Нерли. Перед именными досками, установленными в этом храме в память о погибших в русско-японской войне моряках, всегда горели лампады. Это было напоминанием о Цусиме. ("...Призрак цусимского ада", "...и облака сквозили кровавой цусимской пеной" и еще не одно упоминание о Цусиме, которая была для Ахматовой, как она вспоминает, первым сильным потрясением). Благодаря этому храму, построенному за Адмиралтейским каналом на продолжении Английской набережной. Цусима казалась не столь далекой. В том же "русском" стиле построен архитекторами А. Гогеном, В. Ивановым, В. Гаугером дом Офицерского собрания - Литейный, дом 20, где неоднократно бывала Ахматова. Начало ХХ века характеризуется интенсивной застройкой правого берега Невы. К этому времени Петербургская сторона (Петроградская) была преимущественно деревянной. Еще и в послевоенные годы в конце Каменноостровского проспекта стоял двухэтажный страшно обветшавший деревянный дом, постройка которого приписывалась А. Воронихину. На Каменноостровском проспекте едва ли не единственным каменным зданием был дом на углу Б. Монетной улицы, построенный Л. Шарлеманем в 30-х годах XIX века для сиротского заведения, куда в 1844 году был переведен из Царского Села Александровский лицей. В начале ХХ века в нем, кроме учебного заведения, располагался музей А.С. Пушкина. К 200-летию Санкт-Петербурга, в 1903 году, был построен Троицкий мост. Он связал северную Петербургскую сторону с центром и дал возможность развернуть строительство тех хорошо нам известных зданий, целых кварталов, которые сейчас представляют Петроградскую сторону. В основном вся застройка Петроградской стороны - Каменноостровского, Большого, Геслеровского проспектов и прилегающих улиц - приходится на 1903-1913 годы. В 1904 году был построен архитектором А. Гогеном особняк для балерины Кшесинской, а в 1906 году началось строительство здания на Каменноостровском, дом 5, рядом с небольшим особняком графа Витте. В начале 1910-х годов по проекту архитектора С. Кричинского построена магометанская мечеть, ставшая доминантой этой части города. Тогда же был возведен по проекту архитекторов Ю. и Л. Бенуа огромный дом 26-28 по Каменноостровскому. Так что современный облик этого района складывался на глазах у Ахматовой. Вплоть до самой войны жители Петроградской стороны, отправляясь на другой берег Невы, говорили, что они едут "в город". На Петроградской в 1910-е годы жили друзья Ахматовой - М. Лозинский, О. Мандельштам. А в последние годы жизни и сама Ахматова жила на Петроградской стороне. Облик города неразрывно связан с городским бытом, который Ахматова прекрасно знала. Это особенно интересно, потому что сама в своей повседневной жизни она уделяла быту самое минимальное внимание. Первые ее впечатления о городе в прозе: "Это Петербург дотрамвайный, лошадиный, конный, коночный, грохочущий и скрежещущий, лодочный, завешанный с ног до головы вывесками, которые безжалостно скрывали архитектуру домов"7. Через какое-то время она прибавит, что, когда устроили комсомольский субботник и убрали старые вывески, архитектура города обнаружилась: "Хорошая архитектура, наличники, кариатиды, но что-то ушло, стало мертвей. Достоевский его видел еще в вывесках"8. В начале века вывески были непременным атрибутом городского убранства. Часто их создавали маститые художники. Поэтому неудивительно, что Ахматова перечисляет самые разнообразные вывески: менял, ресторанов, даже гробовых дел мастера Шумилова-старшего. Известный художник, оформивший сборник стихов Ахматовой "Подорожник", М.В. Добужинский позже писал в своих мемуарах: "Меня занимали и окна "гробового мастера" Шумилова - там выставлены гробы на овальных щитах, настоящие белые и черные страусовые перья... и длинные картинки, изображающие похоронную процессию с лошадьми в попонах и с факельщиками около лестниц... А совсем старинными были и золотая виноградная гроздь, висевшая над виноторговлей "К.О. Шитт 1818" (всегда в подвале углового дома), и золотой ботфорт со шпорой... на Владимирской, столько привычные в Петербурге золотые кренделя под короной немецких булочных..."9. Добужинский как будто комментирует строки ахматовских стихов Вспоминая в 60-е годы город на рубеже XIX и ХХ веков, она напишет, что он был "с головы до ног увешан безобразными вывесками". "Внутри Гостиного двора тучи голубей, в угловых нишах галерей большие иконы в золоченых окладах и неугасимые лампады. Нева в судах. Много иностранной речи"10, - вспоминает Ахматова. Петербург конца 90-х годов XIX - начала ХХ века делился довольно четко на центральную благоустроенную, аристократическую часть с многоэтажными домами (Невский проспект, Литейный проспект, часть Васильевского острова, часть Петроградской стороны), на торгово-ремесленную часть, где было немало деревянных домов на тихих улицах (Коломна) и окраину - район у Обводного канала, районы застав Невской, Нарвской, Московской, Выборгская сторона11. Ахматова прекрасно знала и парадный город, и окраины ...А я один на свете город знаю / И ощупью во сне его найду. В начале ХХ века было еще много великолепных деревянных домов на Каменноостровском проспекте и вокруг Царскосельского вокзала. Еще лучше были двухэтажные особняки XVIII века, иногда построенными большими зодчими. Вблизи Царскосельского вокзала проходил Введенский канал, по берегам которого стояли живописные дачи. После Великой Отечественной войны их почти не осталось, а канал был засыпан в 50-х годах ХХ века. Деревянные дома в значительной мере разобрали на топливо в 1919 году, но окончательно сожгли не тогда, а в буржуйках 1941-1942 годов. Как пишет Ахматова: "Плохая им досталась доля", - не без горечи цитируя Лермонтова12. Ахматова называет город "лодочным", поскольку летом переправа на противоположный от центра берег зачастую осуществлялась лодками. За пять копеек можно было в восьмиместном ялике переплыть на другой берег реки. Строго по расписанию ходили паромы. В начале ХХ века лед был крепким, зимы морозными и прямо по льду по рельсам шел трамвай5*. По современным меркам мы бы назвали его трамвайчиком. Лед прекрасно выдерживал такую нагрузку. В 10-е годы ХХ века по Неве и ее рукавам проходили маршруты многочисленных пассажирских пароходиков, позднее получивших название "речных трамваев". Они обслуживали три постоянных маршрута: "продольный" - вверх по Неве от Васильевского острова, линию по Фонтанке - от Калинкина моста и через Неву на Выборгскую сторону и "островной" - от Летнего сада до Крестовского острова с множеством остановок на пути. Последним маршрутом Ахматова пользовалась многократно, так как на Крестовском острове жил ее отец13. Потеряв со временем свою транспортную функцию, "речные трамваи" стали прогулочно-экскурсионными, но остались неотъемлемой частью городского пейзажа. Cardan solaire на Меншиковом доме. / Подняв волну, проходит пароход. О, есть ли что на свете мне знакомей, / Чем шпилей блеск и отблеск этих вод! Так писала Ахматова в 1941-м... За исключением стоящих с ХIХ века Николаевского (1850) и Литейного (1879), остальные мосты в центре города появились в ХХ веке. Троицкий в 1903-м, Охтинский, или мост Петра Великого, в 1908-1911 годах, Исаакиевский деревянный стоял против Сенатской площади с 1912 года, когда началось строительство Дворцового моста. Дворцовый мост был открыл летом 1916 года, но ограда была еще несколько десятилетий деревянной. Исаакиевский мост, освещаемый керосиновыми фонарями, сгорел в одночасье в июне 1916 года, когда из трубы проходившего под ним буксира вылетела искра, от которой загорелся хранившийся тут же, на мосту, керосин. Это произошло как раз в тот день, когда Ахматова уезжала из Петрограда в Севастополь. Она видела этот пожар. "...Деревянный Исаакиевский мост, пылая, плывет к устью Невы, а я с моим спутником с ужасом глядим на это невиданное зрелище"14. Зрелище было действительно впечатляющее - огонь, отражающийся в воде, недоступный для пожарных, - и страшно, и красиво! С причаливавших лодок весной шла бойкая торговля невской корюшкой и плотвой. У Тучкова моста на обоих берегах реки, т.е. на Петроградской стороне и на Васильевском острове, размещались два "пеньковых буяна" - два грандиозных амбара для льна и пеньки. Ахматова называет город той поры "дотрамвайным". Основным общественным транспортом были конки - конно-железные дороги. Одноэтажный или двухэтажный вагон по рельсам везла лошадь или две. У двухтэтажного вагона крыши не было. На втором этаже (на империале), куда вела крутая винтовая лестница, посредине стояла двухсторонняя скамейка, на которой пассажиры сидели спиной друг к другу. Внизу же вдоль стен вагона были обычные скамьи. Проезд стоил 3-5 копеек внизу, 2 копейки наверху. Первый трамвай был пущен в Петербурге в 1907 году. За пять лет трамвай почти полностью вытеснил конку. В 1913 году в городе существовало уже 14 трамвайных маршрутов. По сравнению с вагоном конки трамвай был очень красив - снаружи вагон снизу красный, сверху белый. У него - большие окна, поэтому внутри было светло, сверкали медные поручни, ручки и лакированная отделка стен. Проезд на трамвае стоил не дороже, чем конкой15. Кроме трамвая, приводимого в движение электричеством, был еще паровой трамвай. Жители называли его паровичком. Паровик идет до Скорбящей, / И звоночек его щемящий / Откликается над Невой. Паровик - это поезд из 5-6 вагонов. Паровоз закрыт металлической коробкой, из-под которой во время движения шел густой дым. Машинист все время звонил в звоночек, предупреждая прохожих. Маршрутов было два. Один проходил от Знаменской площади к Троицкому полю, к церкви Всех Скорбящих Радости. Когда был установлен памятник Александру III, кольцо перенесли со Знаменской площади на 1-ю Рождественскую улицу, туда, где теперь тупик из-за построенных "номеров" принадлежавших барону Фредериксу, а теперь модернизированных под один из корпусов гостиницы "Октябрьская". Основная часть маршрута проходила по Шлиссельбургскому тракту, что диет вдоль Невы, и поэтому звоночек откликался над Невой. Второй маршрут проходил на Выборгской стороне от клиники Вилие (от того здания, лицом к которому стоит памятник Боткину), т. е. от угла Сампсониевского проспекта и Боткинской улицы до парка в лесном (парк Лесотехнической академии). Вагон паровичка освещался лишь висевшим на пуговице у кондуктора фонариком, а стоимость проезда была от 12 до 20 копеек. Таким был общественный транспорт. Но, разумеется, был и индивидуальный. Так, Ахматова вспоминает первые автомобили: "Мне было 10 лет. Живущий поблизости гусарский офицер выезжал на своем красном и дикого вида автомобиле, проезжал квартал или два, затем машина портилась, и извозчик вез ее с позором домой"16. Эту сцену она наблюдала в Царском Селе. Но в 10-х годах появились автотакси. Стоянка была в центре города, около Гостиного двора. Легковые машины были заграничные, разных фирм и фасонов. Их шоферы одевались так, чтобы соответствовать новой диковинке: каскетка на голове, краги на рукавах. Но все же слова из "Петербургских строй" О. Мандельштама: "Летит в туман моров вереница" - преувеличение. Не так уж много было этих "моторов"! Индивидуальным транспортом являлась преимущественно извозчичья пролетка. В пролетке чаще всего и ездила А. Ахматова. Легковых извозчиков в городе насчитывалось около 15 тысяч17. У них была своя форма одежды и обязательная бляха с номером. Экипах-пролетка должен был иметь приличный вид, так же как лошадь - исправную сбрую. Экипаж имел подъемный верх, а у извозчика был специальный кожаный фартук для седока - укрывать ноги во время дождя. Сам же извозчик сидел на облучке и ничем от дождя защищен не был. Ахматова пишет: "Зато какой был запах мокрой кожи в извозчичьей пролетке с поднятым верхом во время дождя. Я почти все "Четки" сочинила в этой остановке..."18. "Грохочущим и скрежещущим" Ахматова называет город оттого, что мостовые были покрыты булыжником. Лишь проспекты в центре города мостились брусчаткой, т.е. диабазовыми плитками. некоторые улицы и проспекты имели торцовые мостовые, т.е. шестигранные колобашки пригонялись друг к другу на деревянной, а позже бетонной основе. Это были самые удобные, мягкие, бесшумные и красивые покрытия. Постепенно в городе брусчатку заменили на торец, булыжник на брусчатку. Ахматова запечатлела торцовую мостовую в строчках, обращенных к О. Судейкиной: И топтала торцы площадей Ослепительной ножкой своей... Знала она и отнюдь не аристократические районы города: А вокруг старый город Питер, Что народу бока повытер (Как народ тогда говорил), - В гривах, сбруях, мучных обозах, В размалеванных чайных розах И под тучей вороньих крыл. Сбруи и мучные обозы, размалеванные розами чайные, чашки, чайники, самовары в чайных, где грелись ломовые извозчики, - все это принадлежность рынков и постоялых дворов. Когда Ахматова размышляет о своей "Поэме без героя", о попытках ее "заземлить", она упоминает и Вяземскую лавру, что была вблизи Сенного рынка, и Горячее поле, и ряд других мест городской окраины. Горячее поле - место городской свалки, где от тления всегда шел пар. Ахматова пишет о Горячем поле за Невской заставой. Оно располагалось за церковью Всех Скорбящих Радости. Горячее поле - место, где обитали бездомные, бродяги. Существовало Горячее поле и на Забалканском проспекте, на месте, где стоят дома № 79-81 по Московскому проспекту, неподалеку от Московской заставы. В темном воздухе злоба и воля, Тут уже до Горячего поля, Вероятно, рукой подать... А вот и другая окраина: За заставой воет шарманка, Водят мишку, пляшет цыганка На заплеванной мостовой. На окраинах мостовые были действительно заплеваны семечной лузгой. Так что Ахматова абсолютно точна в своих описаниях города, отметив эту характерную деталь. Цыгане, сохранившие и до наших дней свой особый национальный колорит и в облике, и в образе жизни, стояли таборами за Невской заставой и в Новой деревне. Во времена народных гуляний на Царицыном лугу они даже имели свой балаган. Город был многонациональным с самого основания. К 1900 году в Петербурге, согласно переписи населения, из 1000 жителей 874 человека считали родным русский язык, 35 - немецкий, 32 - польский, 13 - финский, 9 - еврейский19. Если же говорить о вероисповедании, то, помимо подавляющего большинства православных здесь жили протестанты, католики, иудеи, магометане. Буддисты же самостоятельной общины не имели, и построенный в начале века храм имел представительное значение. В городском пейзаже Ахматовой присутствует фабричная и портовая жизнь. В "дымный полдень" в свой единственный визит к Блоку, в дом на углу Офицерской улицы и набережной р. Пряжки, у морских ворот Невы, где из окна она видела предпортовую приморскую часть города с судостроительными верфями и ...малиновое солнце над лохматым сизым дымом... Дым шел не только от фабричных и заводских труб. Отопление в городе было преимущественно печное. Топили дровами, и из многочисленных труб шел дым: ...Дым плясал вприсядку на крыше... И в других стихах: Ветер душный и суровый С черных крыш сметает гарь. Дровами забивали подвалы домов, на пустырях отводились для них места, впрочем, поленницы были на всех площадях, даже на парадных, не говоря уже о внутренних дворах, где из-за дров почти не оставалось свободного места. Когда от реки по городу везли дрова, на всех людных перекрестках, обязательно сбрасывали несколько поленьев. Зимой на улице можно было греться около костра. ...Вкруг костров кучерская пляска... В "Поэме без героя": Были святки кострами согреты, И валились с мостов кареты... Костры на площадях и перекрестках - характерный признак зимнего Петербурга. А спуски с мостов стали со временем более пологими, когда постепенно, в связи с асфальтированием набережных, изрядно поднялся их уровень. Из этих деталей складывается внешний облик города. Ахматова любила город и хранила в своей памяти самые разнообразные подробности его жизни. В конце 50-х годов, вспоминая 10-е, она писала, что на парадных лестницах жилых домов были высокие зеркала, запахи дорогих сигар или духов проходивших господ и дам, тогда как на черной лестнице пахло жженым кофе, постным маслом на масленицу, корюшкой весной и всегда кошками. Она помнила звуки двора - точильщика, приглашавшего точить ножи и ножницы, старьевщика, кричавшего: "Халат! Халат!"2 Электричество стало входить в быт города с 1883 года. Тогда осветили Невский от Б. Морской до набережной Фонтанки. Первые электростанции появились на барках на реках Мойке и Фонтанке. К 1900 году в городе уже было 294 частные электростанции21. В первую очередь электрическое освещение в квартирах появилось в центральных районах города, а также в новых домах, строительство которых велось с расчетом на максимальный комфорт. Следует отметить, что в начале века даже в тех квартирах, где появилось электричество, оно было не во всех комнатах (например, его не было на кухне), и его дополняли и частично дублировали керосиновые лампы и свечи, так как электричество часто гасло: ...И вот - в столовых и гостиных, Над грудой рюмок, дам, старух, Над скукой их обедов чинных - Свет электрический потух. К чему-то вносят, ставят свечи...6* Как о чуде пишет О. Мандельштам о квартире, где жил на 4-й Рождественской В. Шилейко: "Кнопки коснется рукой, сам зажигается свет!"22 Освещение электричеством всего города относится лишь к 20-м годам. В середине 20-х годов, согласно плану ГОЭЛРО, происходит сплошная электрификация города. Ток дала построенная на Волхове ГЭС.»

 Отправлено: 28.11.07 19:34. Заголовок: Ирэна Вербловская "Горькой любовью любимый Петербург Анны Ахматовой. Молодой век":

Петербург - 1890-1910-е годы (продолжение):
«Весной 1910 года Ахматова вышла замуж на Николая Гумилева и с осени поселилась в доме у своей свекрови А.И. Гумилевой в Царском Селе. А в октябре 1912 года Гумилев был зачислен на историко-филологический факультет Петербургского университета, и они с Ахматовой сняли комнату поблизости, в доме № 17 по Тучкову переулку, и лишь на последние дни недели обычно уезжали в Царское Село.
Скрытый текст

Был переулок снежным и недлинным, И против двери к нам стеной алтарной Воздвигнут храм Святой Екатерины... В повседневном обиходе они называли свой адрес "Тучкой", а описание его местонахождения в приведенных строчках фотографически точное. В двух кварталах от "Тучки", на углу Большого проспекта и 1-й линии (Ахматова ошибочно называет 2-ю линию), в доме, где, как она правильно пишет, располагается парикмахерская, был ресторан "Кинши". Они с Гумилевым иногда ходили туда завтракать, и порой к ним присоединялся снимавший на Кадетской линии комнату О. Мандельштам. Когда-то в этом ресторане пропил казенные часы М. Ломоносов, замечает она. До чего Ахматова любила такие полуанекдотические детали! Никогда не упускала случая ими поделиться7*. Однако дом, в котором располагался ресторан, был построен в 80-х годах XVIII века, через 15-20 лет после смерти Ломоносова. Так что в этом ресторане Ломоносов не бывал. Но, возможно, на этом месте во времена Ломоносова стоял другой дом с питейным заведением. Вспоминая 10-е годы, Ахматова писала: Я, тихая, веселая, жила На низком острове, Который, словно плот, Остановился в пышной невской дельте. Сравнение Васильевского острова с плотом особенно правомерно, когда смотришь на Стрелку8*. Но не надо забывать, что плот – это что-то зыбкое, не очень надежное. Это даже не лодка. Да и весь город, не имея опоры, плывет куда-то: ...город плыл По неведомому назначенью По Неве иль против теченья... Мы встретим у нее и такие строчки: ...Достоевский и бесноватый, Город в свой уходил туман... Упоминание Достоевского в ее стихах не единично и не случайно. "Омский каторжанин все понял и на всем поставил крест", – прочтем мы у Ахматовой. Но вот текст из "Подростка" Достоевского: "...мне сто раз среди этого тумана задавалась странная и навязчивая греза: – А что как разделится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе этот гнилой склизкий город, поднимется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди него, пожалуй, для красы бронзовый всадник на жарко дышащем загнанном коне..."23. Как это близко к ахматовскому "город в свой уходил туман". А может быть, над ней имели власть строки И.Ф. Анненского, которого она считала своим учителем: А что было у нас на земле, Что вознесся орел на двуглавый, – В темных лаврах гигант на скале. Завтра станет ребячьей забавой... ...Ни кремлей, ни чудес, ни святынь, Ни миражей, ни слез, ни улыбки. Только камни из мерзлых пустынь Да сознанье проклятой ошибки... Она остро чувствовала какое-то неблагополучие в атмосфере города, может быть даже его обреченность. Поэтому город был "горькой любовью любимый". Во всяком случае, она всегда ощущала исключительность этого особенного, "задуманного" города. "Опальный, кромешный, милый", – напишет она много позже. Если архитектура города – его анатомия, быт – физиология, то духовная жизнь – это его культура. Как уже сказано выше, в 1912 году Н. Гумилев поступил на романо-германское отделение историко-филологического факультета Петербургского университета. Факультет имел богатые научные и литературные традиции. Для людей ахматовского круга важно, что когда-то, еще в 80-е годы XIX века, здесь учился И.Ф. Анненский. Но и такой известный старший современник, как Д.С. Мережковский, тоже был выпускником Петербургского университета... Гумилев занимался старофранцузским языком. Его однокурсником был поступивший в 1911 году на этот же факультет О. Мандельштам9*. С академической программой справлялись они с грехом пополам. Но оба посещали Пушкинский семинарий, как тогда называли занятия, которые вел С.А. Венгеров, бывший выпускник, а в те годы профессор университета. Думается, что та блестящая плеяда пушкинистов, с которыми тесные дружеские отношения свяжут Ахматова – Б. Томашевский, Б. Эйхенбаум, Б. Энгельгардт, – появилась благодаря этому семинару. Вспоминая студенческие годы, Ю. Тынянов писал: "На своем отделении больше всего занимался у Венгерова, который был старым мастером, а не казенным профессором и любил вспоминать свои встречи с Тургеневым. Его Пушкинский семинарий был скорее литературным обществом, чем студенческими занятиями. Там спорили обо всем: спорили о сюжете, стихе..."24. Б.М. Энгельгардт, например, работал над статьей "Историзм Пушкина", которую детально обсуждали. "Сияло солнце Александра" в стихах Мандельштама – дань преклонения перед великим гением Пушкина, образ, возникший не без влияния этих университетских занятий. Вне аудиторий студенты чаще всего обрались в знаменитом университетском коридоре. В старинном здании Петровских коллегий фасад, выходивший во двор, представлял собой открытую галерею. Это напоминало о том, что Доменико Трезини – первый архитектор здания – был итальянцем... Архитектор А.Ф. Щедрин в 30-х годах XIX превратил второй этаж этой галереи в коридор с венецианскими окнами. Одна сторона коридора – окна, заменившие аркаду галереи, другая – сплошь идущие, оставляющие лишь проемы дверей, книжные стеллажи университетской библиотеки. Коридор не очень широк, но зато длина его почти 400 метров. Такой интерьер уникален. В. Шкловский писал: "Студенты ходили в университетском коридоре, считая, что именно здесь с криком решаются все планы будущего. Шумели. Бастовали. Спорили. Стояли в очередях. Решали научные вопросы"25. Удивительно совпали эти слова с ахматовскими строчками: Коридор Петровских коллегий Бесконечен, гулок и прям. Что угодно может случиться, Но он будет упрямо сниться Тем, кто нынче проходит там... В то время, когда друзья Ахматовой были студентами, женщин в университет не допускали. Для них существовали частные бестужевские курсы. Там преподавали те же профессора, предъявлялись те же требования. Эти Высшие женские курсы располагались поблизости от университета, на 10-й линии Васильевского острова, 33. Большинство женщин высшее образование получали в Европе. Многие из них наравне с мужчинами работали в многочисленных музеях столицы. В начале ХХ века в Петербурге было несколько десятков музеев. Их разнообразию мог бы позавидовать и современный город. Путеводитель 1903 года называет 24 музея. Среди них есть те, что и сейчас работают в городе, есть и такие, что до наших дней не дожили. В их числе: Музей М.Ю. Лермонтова на Ново-Петергофской (Лермонтовском пр.), Музей А.С. Пушкина в Александровском лицее, Музей общества спасения на водах, Императорский сельскохозяйственный музей, Технический музей, принадлежащий Императорскому русскому техническому обществу, Педагогический музей военно-учебных заведений, Музей мясной патологии при городской бойне... Особое внимание хочется обратить на художественные музеи. Это музей барона Штиглица, Музей общества поощрения художников на Б. Морской, открытый в Михайловском дворце в 1898 году, Музей Александра III (ныне Русский музей) и Эрмитаж. Эти музеи формировали художественный вкус Ахматовой. Им она обязана своим великолепным знанием русского и мирового изобразительного искусства. Она начала посещать Эрмитаж еще в детстве, когда, как она вспоминает, отец возил ее в гимназической форме туда или в Мариинский театр. Она признавалась, что в европейской живописи ей ближе всего большие полотна испанцев, а Эль Греко всегда вызывал ее восхищение26. В ее воображении возникает ...посланец давнего века Из заветного сна Эль Греко... А в вариантах "из заветнейших снов Эль Греко", "что сошел с полотна Эль Греко" – этот персонаж "Поэмы без героя" пришел к ней через живопись великого мастера. В другом месте "Поэмы", описывая Владыку Мрака, она говорит: Маска это, череп, лицо ли - Выражение злобной боли, Что лишь Гойя мог передать. Ахматова говорила, что любит леонародвскую "Мадонну Литту" за прозрачный голубой фон – воздух в этой картине. "Мадонна Литта" – одна из знаменитейших картин эрмитажного собрания. Воспитанный Эрмитажем художественный вкус позволил Ахматовой обратиться в своей поэзии к живописным образам, запечатленным на полотнах, которых нет в Эрмитаже. Так, "Весна" Боттичелли напоминает ей о далекой к этому времени (1940) подруге О. Судейкиной: ...вся в цветах, как "Весна" Боттичелли... Со временем она подружилась со многими сотрудниками Эрмитажа. Многолетняя дружба связывала ее с тонким и глубоким искусствоведом Антониной Николаевной Изергиной. Не менее значителен для Ахматовой был и Русский музей. Особо она выделяла картины Сурикова как в Русском музее, так и в Третьяковской галерее, "Какой сумасшедший Суриков мой последний напишет путь?..", "Мне с Морозовою класть поклоны...". А личных друзей у Ахматовой в Русском музее было не меньше, чем в Эрмитаже. Достаточно сказать, что в течение 16-ти лет спутником ее жизни был человек, определявший художественную политику музея, – Н.Н. Пунин. Иногда она приходила в музей с томиком стихов. Так, посмертно опубликованную книгу И. Анненского "Кипарисовый ларец", оказавшую на нее огромное влияние, она впервые прочла, сидя в Брюлловском зале Русского музея. Книга вышла вскоре после его кончины. Именно в тот, 1910 год началась петербургская жизнь взрослой Ахматовой. Это был год великих утрат. Таким и запечатлелся он в ее поздних записях: "10-е годы начались с похорон Л. Толстого, Врубеля, Комиссаржевской". Этими словами она подводит итог ушедшей эпохе. Парадоксальность этой фразы заключается в том, что похоронами ничего не начинается... И М. Врубель, и В. Комиссаржевская похоронены на петербургских кладбищах – Врубель на Новодевичьем, неподалеку от могил Некрасова и Тютчева – любимых поэтов Ахматовой, а Комиссаржевская – в Александро-Невской лавре, вблизи от могил Достоевского и Чайковского. Ахматова не раз упоминает М. Врубеля в своих "Записных книжках". Это и "Врубель вдохновенный", и мистицизм, присутствующий в его полотнах: "Тень Врубеля, от него все демоны ХХ века, и первый – он сам"27. В Демоне Врубеля она узнает лермонтовского Демона. Несколько раз в своих записках она приводит блоковское описание голоса Комиссаржевской: "...Комиссаржевская голосом своим вторила мировому оркестру. Оттого ее требовательный и нежный голос был подобен голосу весны. Он звал нас безмерно дальше, чем содержание произносимых слов"28. В ее голосе, его модуляциях было что-то похожее на музыку – не поддающееся словесному воплощению, но влияющее на слушателя независимо от произнесенных слов. "...Возможность звать голосом неизмеримо дальше, чем это делают произносимые слова", В.М. Жирмунский и имеет в виду, говоря о "Поэме без героя"29. Это по-особенному роднило Ахматову с великой актрисой прошлого. Театральный мир всегда был близок Ахматовой. Особая роль среди драматических театров выпала Александринке, где одно время работал режиссером Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Позже у него был уже свой театр. Новаторство режиссера Мейерхольда не одно десятилетие было незаурядным явлением на петербургской-петроградской и даже ленинградской сцене, и рассказ об этом будет ниже. Не меньше любила Ахматова знаменитую Мариинку. На сцене Мариинского театра ставили балет Стравинского "Петрушка". Ахматова считала Стравинского гениальным композитором, и в стихах ее встречается "Петрушкина пляска". В 10-е годы Мариинский театр был для нее неразрывно связан с музыкой Стравинского. ...театр Мариинский Он предчувствует, что Стравинский, Расковавший недра души, Ныне юноша, обрученный С девой Музыкой. Обреченный Небывалое совершить30. "...судьба Стравинского ... не осталась прикованной к 10-м годам ... творчество его стало высшим музыкальным выражением духа ХХ века", – писала она много позже31. Балет Ахматова любила и хорошо знала. Ей были понятны его условный язык и пластика. неоднократно она пыталась написать балетное либретто на тему своей "Поэмы". Но это будет в другое время. Но летит, улыбаясь мнимо, Над Мариинской сценой prima Ты – наш лебедь непостижимый... Эти строчки посвящены несравненной балерине Анне Павловой. Актрисой и танцовщицей была ближайшая подруга Ахматовой Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина – адресат многих стихов Ахматовой и одна из ключевых фигур "Поэмы без героя". В позднейшие времена Ахматова дружила с балериной Мариинского театра Татьяной Михайловной Вечесловой. Познакомившись с композитором Артуром Лурье, она писала на его музыку либретто блоковской "Снежной маски": И во сне мне казалось, что это Я пишу для Артура либретто, И отбоя от музыки нет... (Вариант "Поэмы без героя"). Не только балет, но и оперу в Мариинском театре она знала прекрасно. Прослушала, и не по одному разу, все оперные спектакли. Бывала она и в Михайловском театре. Особое место в культурной жизни города занимали концертные залы. Ахматова, любившая с юности серьезную музыку, посещала концерты в Малом (Глазуновском) зале консерватории, в Капелле, в зале Городской думы. А когда Филармоническое общество в 1915 году заняло здание бывшего Дворянского собрания, стала завсегдатаем хорошо по сей день известного Большого зала филармонии. Высокий уровень музыкальной культуры и исполнительского мастерства обеспечивала возглавляемая сначала Н. Римским-Корсаковым, затем А. Глазуновым Консерватория. Учились в Консерватории М. Юдина, знаменитая пианистка, Д. Шостакович – на фортепианном и композиторском отделениях. С обоими Ахматова была знакома. Одним из педагогов Консерватории были Изабелла Венгерова, родственница О. Мандельштама, – будущая наставница Вана Клиберна. Многие годы центром музыкальной жизни был Павловский Вокзал. Ахматова вспоминала: "Запахи Павловского Вокзала. Обречена помнить их всю жизнь, как слепоглухонемая. Первый – дым от допотопного паровозика, который меня привез, – Тярлево, парк, salon de musique (который называли "соленый мужик"), второй – натертый паркет, потом что-то пахнуло из парикмахерской, третий – земляника в вокзальном магазине (павловская!), четвертый – резеда и розы (прохлада в духоте) свежих мокрых бутоньерок, которые продаются в цветочном киоске (налево), потом сигары и жирная пища из ресторана"32. Но главное, конечно, это звуки. Многие годы бессменным дирижером в Павловске был Н.В. Галкин, культивировавший серьезную музыку и горячо любивший творчество П.И. Чайковского. Каждый сезон он начинал с какой-нибудь симфонии Чайковского. На окраине, почти в предместье, были разнообразные увеселительные заведения. На Новодеревенской набережной была знаменитая "Вилла Родэ". Там в 1910 году Блок написал "В ресторане". Стихи были адресованы сидевшей за другим столиком актрисе Е.А. Нелидовой: Я сидел у окна в переполненном зале, Где-то пели смычки о любви, Я послал тебе черную розу в бокале Золотого как небо аи. Предпоследняя строчка приобретает для Ахматовой особое значение при создании ею образа Блока как одного из своих современников в "Поэме без героя": Плоть, почти что ставшая духом, И античный локон над ухом - Все таинственно в пришлеце. Это он в переполненном зале Слал ту черную розу в бокале... В конце XIX века в Россию с Запада приходит кино. В мае 1896 года в театре "Аквариум" (где сейчас "Ленфильм" – на Каменностровском, до 10) были показаны "живые фотографии" синематографа Люмьера. Появление на неподвижном экране движущихся фигур и поезда произвело огромное впечатление на зрителей33. Перед Первой мировой войной только на Невском было 18 кинотеатров. Самые известные – "Паризиана", "Пикадилли", а на Петроградской стороне – "Молния". Долгие годы кино называли "великим немым", так как еще не была изобретена звуковая дорожка. Артисты кино были, по существу, мимическими актерами. Именно в 10-е годы впервые появился на экране великий Чаплин, как называла его Ахматова – светило. Это необыкновенный актер навсегда занял особое место в сознании Ахматовой. Свою автобиографию она начинает словами: "Я родилась в один год с Чарли Чаплином...". В ее поздних стихах встретятся строчки: "...такое выдумывал Кафка и Чарли изобразил".»

 Отправлено: 28.11.07 19:38. Заголовок: Хорошо...

Хорошо.

 Отправлено: 28.11.07 20:02. Заголовок: Это, конечно, очень ..

Это, конечно, очень интересно! Правда! НО! Посмотрите в заглавие темы. Куда смотрит Сверчок? Это же всё не по теме! Может, это всё роскошество перенести в другую тему? У нас, у нянь, должон быть порядок во всём!

 Отправлено: 28.11.07 20:06. Заголовок: А.Р.

Шершелафам. (А мы - за ними: еле поспевали.) Но Вы, как всегда... Никакого отношения к Коломне Н.С. не имел, разве что - через А.А.
Стоп: в Коломне жил Блок. Согласитесь - это уже КОЕ-ЧТО!

Гумилев - Гржебин - Блок: 30 марта 1919 - Петроград (справа, кажется, Одоевцева?). Ещё фото Николая Гумилева в гражданском.

 Отправлено: 28.11.07 21:06. Заголовок: Он имел отношение к ..

Он имел отношение к поэзии

 Отправлено: 28.11.07 21:21. Заголовок: "От царскосельских лип"

Дьявол не выдал. Мне всё удалось,
Вот и могущества явные знаки.
Вынь из груди моей сердце и брось
Самой голодной собаке.
Больше уже ни на что не гожусь,
Ни одного я не вымолвлю слова.
Нет настоящего - прошлым горужсь
И не задохнулась от срама такого.

 Отправлено: 28.11.07 22:16. Заголовок: А.А.А.:

Александру Блоку

«Я пришла к поэту в гости.
Ровно полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз.

И малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом...
Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня.

У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен,
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.

Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье,
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.» Январь 1914


Творчество

«Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шепотов и звонов
Встает один все победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растет трава,
Как по земле идет с котомкой лихо.
Но вот уже послышались слова
И легких рифм сигнальные звоночки, -
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.» 1936. Ленинград


Наследница

От Сарскосельских лип...
Пушкин


«Казалось мне, что песня спета
Средь этих опустелых зал.
О, кто бы мне тогда сказал,
Что я наследую все это:
Фелицу, лебедя, мосты
И все китайские затеи,
Дворца сквозные галереи
И липы дивной красоты.
И даже собственную тень,
Всю искаженную от страха,
И покаянную рубаху,
И замогильную сирень.» 1959. 20 ноября. Ленинград

 Отправлено: 28.11.07 23:19. Заголовок: Ахматова - о Гумилеве (отрывок):

 Отправлено: 29.11.07 00:02. Заголовок: Ирэна Вербловская "Горькой любовью любимый Петербург Анны Ахматовой. Молодой век":

Петербург - 1890-1910-е годы (окончание):
«В начале 10-х годов, точнее под новый, 1912 год, на Михайловской площади открылось литературно-художественное кабаре "Бродячая собака".
Скрытый текст

Европа еще с 80-х годов знала подобные заведения, делались попытки в конце XIX века создать такое кабаре в Москве. Но неудачно. Петербургская же "Бродячая собака" прославилась. Борис Пронин, актер Александринского театре, прекрасно образованный человек, обладавший безукоризненным вкусом и чутьем, знавший, без преувеличения, весь творческий художественный мир города, создал это литературно-художественное кабаре, которым необычайно обогатил художественную, литературно-театральную жизнь Петербурга в 10-е годы прошедшего века. размещалась "Собака" в подвале второго двора старинного дома на углу Итальянской и Михайловской улиц – официальный адрес: Михайловская площадь, дом 5. Стены подвала расписали известные художники – С.Судейкин, Н. Сапунов, В. Белкин, Н. Кульбин и другие. Мы эту роспись узнаем в строчках Ахматовой – "...по стенам цветы и птицы томятся по облакам...". Над входом, когда посетитель уже спустился на 14 ступенек, он видел бронзовый барельеф собаки с колокольчиком на шее, положившей лапу на театральную маску. У входа справа на конторке лежала толстая большая книга записей в переплете из свиной кожи, так называемая – "Свиная книга". В ней оставляли свои автографы-экспромты поэты, рисунки – художники. Собака, дорогая! Под землю ты зовешь. / Сама того не зная, на небо уведешь! – написал С. Городецкий. Здесь встречались поэты разных направлений и школ, и общение это было для всех плодотворным. Здесь бывали Н. Клюев, М. Кузмин, З. Венгерова, жена литератора Минского, издававшего в 1905 году в Петербурге газету "Новая жизнь" либерального толка, А. Толстой, В. Маяковский, В. Хлебников. Двое последних были футуристами. Завсегдатаями бывали здесь акмеисты: А. Ахматова, Н. Гумилев, М. Зенкевич, О. Мандельштам. Где подвала под сводами низкими / Становились далекие близкими... А. Блок не бывал в "Собаке", но Любовь Дмитриевна, его жена, выступала там неоднократно. В "Записках" Блока: "Люба просит написать ей монолог для произнесения на судейкинском вечере в "Бродячей собаке". Повлиял на дух "Собаки" гениальный режиссер и мастер самых неожиданных мизансцен В. Мейерхольд, одно время друживший с Прониным. Театральные импровизации в "Собаке" особенно интересны тем, что они не делили зал на играющих и зрителей. Все действия происходили без подмостков и вовлекали в себя не только актеров. Но были и специально подготовленные вечера. был там однажды вечер художника Судейкина, был бенефис балерины Карсавиной. Его описывает С.Ю. Судейкин: "А вечер Карсавиной, этой богини воздуха. Восемнадцатый век – музыка Куперена... "Элементы природы" в постановке Бориса Романова, наше трио на старинных инструментах. Сцена среди зала с настоящими деревянными амурами 18-го столетия, стоявшими на дивном голубом ковре той же эпохи при канделябрах. Невиданная интимная прелесть: 50 балетоманов (по 50 рублей место!) смотрели, затаив дыхание, как Карсавина выпускала живого ребенка – амура из клетки, сделанной из настоящих роз"34. "Сказочной" называла Ахматова балерину Тамару Карсавину. Как песню, слагаешь ты легкий танец, О славе он нам сказал, – На бледных щеках розовеет румянец, Темней и темней глаза. И с каждой минутой все больше пленных, Забывших свое бытие. И клонится снова в звуках блаженных Гибкое тело твое. Это стихотворение написано в марте 1914 года после знаменитого бенефиса балерины, который состоялся у нее в "Бродячей собаке"10*. И лаконичная запись есть в поздних записных книжках Ахматовой: "..."Бродячая собака" – вечер Тамары Карсавиной – она танцует на зеркале"35. Ольге Судейкиной адресованы строки: "...А та, что сейчас танцует, непременно будет в аду" – в "Собаке" ставился балет И. Саца "Пляс козлоногих", где она танцевала. Ахматова в "Поэме без героя" описывает этот танец: Через призрачные ворота И мохнатый и рыжий кто-то Козлоногую приволок. Всех наряднее и всех выше, Хоть не видит она и не слышит - Не клянет, не молит, не дышит, Голова madame de Lamballe, А смиренница и красотка, Ты, что козью пляшешь чечетку, Снова гулишь томно и кротко: "Que me veut mon Prince Carnaval?" <...> Как копытца, топочут сапожки, Как бубенчик, звенят сережки, В бледных локонах злые рожки, Окаянной пляской пьяна, - Словно с вазы чернофигурной Прибежала к волне лазурной Так парадно обнажена. Бывали в "Бродячей собаке" и чисто литературные вечера – вечер французской поэзии с участием приезжавших французских поэтов, московских поэтов. Уже во время войны, когда с фронта на несколько дней приехал Гумилев, был его вечер. Очень веселым был вечер, посвященный "юбилею" коллективного автора Козьмы Пруткова, когда Поликсена Соловьева, художница и поэтесса, сестра известного философа Вл. Соловьева, просидела весь вечер с высоко поднятым корнем хрена, не отрывая от него глаз. Это был воплощенный прутковский лозунг: "Зри в корень!". Да, я любила их, те сборища ночные, – На маленьком столе стаканы ледяные, Над черным кофеем пахучий, тонкий пар, Камина красного тяжелый, зимний жар, Веселость едкую литературной шутки И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий. Стихи посвящены Артуру Лурье, знакомство с которым произошло в 1914 году в "Собаке". Лурье был первым композитором, положившим на музыку стихи Ахматовой. В 1914 году он написал музыку к 10 стихотворениям из сборника "Четки". Впоследствии, в течение всей своей жизни (он пережил Ахматову на несколько месяцев), он обращался к ее стихам, а в 1959 году сочинил музыку к фрагменту "Поэмы без героя". Собирались обычно часов в 11 вечера и расходились в 4-6 утра. Много позже нам встретятся ахматовские строки: "Где зимы те, когда я спать ложилась в шестом часу утра..." Вот как пишет о "Собаке" актриса Александринского театра, будущая звезда немого кино, Лидия Рындина: "...Подвальчик был разрисован Судейкиным. В нем душно, накурено, но весело и приятно. Заранее приготовленной программы не было, но так как кабачок всегда наполнялся артистически-литературной братией, то программы налаживались сами собой. Иной раз были программы лучше, а другой – слабее. Всегда, однако, было интересно. При мне, помню, пел свои "Куранты любви" Кузмин. Голоса у него было мало, мотивы, скорее, примитивные, но была своя особая, элегантная передача. Пел он, сам себе аккомпанируя на рояле: Всех впуская, выпуская, Дней, ночей недосыпая, Я, привратница, стояла И ключи в руках держала, А любовь прошла тайком..."36 Однажды, в декабре 1913 года, играли в литературную игру. Ее придумал Вл. Шилейко – надо было сочинить четверостишие, где в каждой строчке был бы "Жора". все погрузились в сочинение. Пришел, немного опоздав, Г. Иванов. Шилейко потребовал от него заявление с просьбой разрешить ему принять участие в "Жоре". Затем от потребовал от него заявление с просьбой разрешить ему принять участие в "Жоре". Затем он потребовал заявления родителей, что они согласны, и на ответ Г. Иванова, что отец его умер, Шилейко сказал, что это не имеет значения. Все дурачились и смеялись. Первым "Жору" сочинил Мандельштам: Вуаяжор арбуз украл / Из сундука тамбурмажора. "Обжора" – закричал капрал: – / Ужо расправа будет скоро". В "Собаке" произошло знакомство Ахматовой и Гумилева с Маяковским. Мандельштам представил Маяковского Ахматовой, а Гумилев, прежде чем обменяться с с ним рукопожатием, попросил выяснить, "не возводил ли Маяковский хулу на Пушкина". Двадцатилетний Маяковский носил тогда черно-желто-белую полосатую кофту и не столько видом, сколь своим поведением эпатировал публику. В своих поздних записных книжках Ахматова вспомнит молодого, еще "добриковского" Маяковского, курящего у камина"11*. В начале 1913 года в связи с годовщиной открытия "Собаки" Ахматова написала: Все мы бражники здесь, блудницы, Как невесело вместе нам! На стенах цветы и птицы Томятся по облакам. Ты куришь черную трубку, Так странен дымок над ней. Я надела узкую юбку, Чтоб казаться еще стройней. Навсегда забиты окошки: Что там, изморозь или гроза? На глаза осторожной кошки Похожи твои глаза. О, как сердце мое тоскует! Не смертного ль часа жду? А та, что сейчас танцует, Непременно будет в аду. Когда Ахматова пишет: "Что там – изморозь или гроза?" – она подчеркивает изолированный, самодостаточный мир этого ночного кабаре с его специфической атмосферой. На одном из вечером в начале 1913 года Кузмин исполнил "Собачий гимн": От рождения подвала Пролетел лишь быстрый год. Но "Собака" нас связала В тесно-дружный хоровод. Чья душа печаль узнала, Опускайтесь в глубь подвала, Отдыхайте, отдыхайте, отдыхайте от невзгод! "Бродячая собака" была задумала только для деятелей искусства и поэзии. "Фармацевтов не пускать!" – лозунг завсегдатаев "Собаки". Фармацевтами считали всех, кто был лишь потребителем, а не творцом в области музыки, живописи, театра, поэзии. Впрочем, их пускали – за изрядную плату. В марте 1915 года, уже во время войны, "Собака" была закрыта. Ее вскоре сменил "Привал комедиантов" на Марсовом поле, дом 7, подвал в доме братьев Адамини, также созданный Б. Прониным и просуществовавший до 1919 года. В "Поэме без героя" Ахматова упоминает не только "Собаку": "На Исакьевской ровно в шесть..." "Как-нибудь побредем по мраку, Мы отсюда еще в "Собаку". "Вы отсюда куда?" - "Бог весть!" На Исаакиевской площади, в доме 5, принадлежавшем графу В. Зубову, в 1912 году был открыт Институт искусств. Институт был создан и содержался хозяином дома, с которым Ахматову связывали добрые отношения. Об этом свидетельствует подаренная им Ахматовой книга "Gedichte" с дарственной надписью: "Глубокоуважаемой Анне Андреевне Ахматовой на добрую память. В. Зубов. СПб. 2 декабря 1912 г.". В свою очередь Ахматова посвятила ему новогоднее стихотворение: Как долго праздник новогодний, Как бел в окошках снежный цвет. О Вас я думаю сегодня И нежный шлю я Вам привет. И дом припоминая темный На левом берегу Невы, Смотрю, как ласковы и томны Те розы, что прислали Вы. В 1916 году Институт истории искусств приобрел статус государственного, но до 1920 года носил имя своего основателя. Кроме искусствоведческого, в нем вскоре после открытия прибавились отделения музыковедения и словесных искусств. На последнем преподавали и учились многие друзья Ахматовой. Это были Б. Томашевский, Г. Гуковский, В. Жирмунский, Б. Энгельгардт. Преподавал в институте и Н.С. Гумилев. Занимались там Л. Гинзбург, Т. Хмельницкая. Этот круг ученых был ей так же близок, как и представители тогдашней художественной богемы. После 1920 года его перестали называть "зубовским", а закрыт он был в 1930 году. В конце первого десятилетия ХХ века в литературной жизни Петербурга царило большое оживление. Появилось Общество ревнителей художественного слова – Про-Академия, вскоре переросшая в Академию художественного слова. Весной 1910 года Ахматова просила г. Чулкова дать ей рекомендацию для вступления в это общество, где особую роль играл Вячеслав Иванов. Часто собрания Общества ревнителей художественного слова, так же как и Академии, происходили в редакции начавшего выходить осенью 1909 года журнала "Аполлон" (Мойка, 24, кв. 6). А. Толстой, близкий к инициаторам журнала и к самому журналу, писал: "Замкнутые чтения о стихосложении... были перенесены в "Аполлон" ... Появился Иннокентий Анненский, высокий, в красном жилете, прямой старик с головой Дон Кихота, с трудными и необыкновенными стихами и всевозможными чудачествами. Играл Скрябин. Из Москвы приезжал Белый с теорией поэзии в тысячу страниц"37. Журнал "Аполлон" выходил как "художественно-литературный ежемесячник" с обильными украшениями в тексте, сделанными известными графиками, и в обложке работы М. Добужинского. Ряд стихотворений Ахматовой были впервые опубликованы "Аполлоном". Поэт-символист Вл. Пяст писал в своих "Воспоминаниях": "На первых же осенних собраниях Академии стала появляться очень стройная, очень юная женщина в темном наряде. Нам она была известна в качестве жены Гумилева. Еще летом прошел слух, что Гумилев женился и – против всякого ожидания, "на самой обыкновенной барышне" – от него, совершившего путешествия в Африку, ожидали, что он привезет если не зулуску, то, по крайней мере, мулатку! – Иначе, конечно, об Анне Ахматовой никому бы не пришло в голову сказать, что она "самая обыкновенная женщина". ...Было слышно, что она совсем недавно начала писать стихи. Эта "самая обыкновенная барышня" сразу выросла поэтессой, и с первых шагов стала в ряды наиболее признанных, определившихся русских поэтов..."38 Собрания Академии бывали и дому у Вяч. Иванова, на знаменитой "Башне". Говорить о духовных поисках начала века, минуя "Башню" Иванов, невозможно. Н. Бердяев, С. Франк, В. Розанов, Л. Шестов, А. Луначарский, философы, художники "Мира искусства" были ее постоянными посетителями. М. Кузмин, поэт и музыкант, одно время даже жил у Вяч. Иванова. "Среды" на "Башне" привлекали к себе философов, писателей, поэтов-символистов, к числу которых принадлежал и сам хозяин дома. "Башня" была центральным местом для всего художественного Петербурга. Как с Эйфелевой, и с нее распространялись радиолучи по городу", – писал часто бывавший там Вл. Пяст39. Квартира располагалась в угловом доме, угол Таврической и Тверской улиц, на последнем этаже, где и сейчас под куполом стоит та же башня (Таврическая ул., дом 35). В 1909 году можно было встретить здесь и поэта Пяста, и студента-математика (будущего философа-богослова) Флоренского, Блока и Гумилева. Эти собрания объединяли отнюдь не только единомышленников. Ахматову привел впервые на "Башню" Н. Гумилев 13 июня 1909 года. Когда Ахматова стала посещать "Башню", ей только что исполнился 21 год и она уже несколько месяцев была замужем за Гумилевым, который был на три года старше жены, но уже автором нескольких сборников стихов. "Комплиментщик" Вячеслав Иванов – Ахматова еще называла его "шармером" – уговорил ее выступить в неофициальной части программы. Стихи, которые она тогда читала, вошли в ее первый сборник "Вечер". На "Башне" она увидела юношу с ландышем в петлице, с резко откинутой назад головой. Это был Осип Мандельштам. Там и произошло их знакомство. "В отношении Осипа Мандельштама и Анны Ахматовой всегда чувствовалось, – писала Н.Я. Мандельштам, – что дружба завязалась в дурашливой юности. Встречаясь, они молодели и наперебой смешили друг друга. У них были свои словечки, свой домашний язык. Припадки озорного хохота, который овладевал ими при встречах, назывались "большой смиезь" – посмотреть, скажешь: не двое измученных, обреченных людей, а дрянная девчонка, подружившаяся по секрету от старших с каким-то голодранцем..."40. Он тоже читал стихи: Истончается тонкий тлен – / Фиолетовый гобелен. К нам – на воды и на леса – / Опускаются небеса... Дружба Ахматовой с Мандельштамом выдержала испытание самым жестоким временем. В последние годы жизни Ахматова писала "Листки из дневника" – свои воспоминания о поэте, спустя четверть века после его гибели. Ахматова не была среди постоянных посетителей "Башни", но, наряду с "Обществом ревнителей художественного слова" и "Цехом поэтов", "Башня" была одним из первых адресов, где она публично читала свои стихи. С "Академией стиха" в открытую полемику вступило новое, созданное Гумилевым, объединение "Цех поэтов". На страницах журнала "Аполлон" в "Письмах о русской поэзии" Н. Гумилевым была впервые сформирована теория нового направления, получившего название "акмеизм". Острая полемика между переживающим кризис символизмом и нарождающимся и новым течением характеризовала литературную жизнь Петербурга 10-х годов, когда в нее вступила Ахматова. Акмеизм – явление сугубо петербургское. Трудно назвать поэта-акмеиста за пределами Петербурга12*. Этого нельзя сказать о символистах. Литературная полемика не исключала уважительным и даже дружеских отношений поэтов разных направлений. 20 октября 1911 года на квартире у Сергея Митрофановича Городецкого, на Фонтанке, дом 143, состоялось первое заседание "Цеха поэтов". Заранее были разосланы приглашения и молодым, и маститым. Городецкий послал приглашение А. Блоку следующего содержания: "Милый Саша! Пожалуйста приходи – и с Любовью Дмитриевной, 20 в четверг. Будут молодые поэты, а ты в классиках, жду непременно! Целую тебя прекрепко. Любящий нежно твой С.Г."41. Несколько суше, но весьма почтительно написал Гумилев Пясту: "Вы приглашены в новый литературный кружок для чтения и обсуждения стихов. Первое собрание назначено в четверг в 8 часов вечера у С.М. Городецкого – Фонтанка, 143. Уважающий Н.Г."42. Из старших были приглашены А. Толстой, М. Кузмин, П. Потемкин. Все они были либо единственный раз, либо посетили еще несколько собраний. Их назвали "почетно исключенными". Основной же состав "Цеха" был молодым. Если устроителям было – Городецкому 27 лет, а Гумилеву 25, то остальным от 19-ти до 24-х. "Мы все, – позже вспоминала Ахматова, – шли тогда в гору, были дерзки, удачливы, беспастушны". Постоянными членами "Цеха", не пропускавшими собраний, были – А. Ахматова, Е.Ю. Кузьмина-Караваева13*, М. Зенкевич, В. Нарбут, М. Лозинский, О. Мандельштам, М. Моравская, В. Гиппиус, – впрочем, собрания были открытыми и их посещали многие молодые поэты. Гумилев и Городецкий были "синдиками". Они вели заседания поочередно. Делали это чрезвычайно торжественно. Третьим "синдиком" был Дм. Кузьмин-Караваев, кузен Н. Гумилева. Он ведал общественной кассой и вел протоколы всех собраний. Очень досадно, что ни один из этих протоколов не сохранился. Все, что мы знаем о "Цехе", мы знаем преимущественно из воспоминаний участников. Но ведь мемуарная литература всегда имеет свои погрешности. Собирались поэты чаще всего у Гумилевых в Царском Селе (Малая ул., дом 63) или в Петербурге у Лозинского на Васильевском острове (Волховской пер., дом 2). Но бывали случаи, когда собирались у Кузьминой-Караваевой на Б. Московской или в Манежном пер., дом 2, кв. 2. Приглашения рассылала Ахматова. С ноября по апрель 1912 года собирались по 3 раза в месяц, всего 15 раз. Очень серьезно, с подробным обсуждением стихов с последующим тайным голосованием принимали новых членов. Они читали свои стихи, все присутствовавшие должны были высказать свое мнение. Устав "Цеха" предусматривал, что ни одно предложение не могло быть без придаточного. Другими словами, каждое мнение должно было быть аргументировано. Это была хорошая школа литературного анализа, вкуса и чутья. Обстановка была деловая и торжественная. Но по окончании деловой части начинались шутки, литературные игры, розыгрыши. Коллективно сочиняли "Антологию античных глупостей". Особенно удачно это получалось у Мандельштама: - Делия, где ты была? – я лежала в объятьях Морфея. - Женщина, ты солгала: в них я покоился сам! Несколько эпиграмм на М. Лозинского, начинавшиеся словами: "Сын Леонида был скуп..." – вызывали сразу хохот, так как Лозинский был необычайно гостеприимен. Тогда же была написана Вас. Гиппиусом одна из первых эпиграмм на Ахматову: Ах! Матовый ангел на льду голубом, / Ахматовой Анне пишу я в альбом Участники "Цеха" вовсе не были обязаны примыкать к формируемому литературному направлению. Себя объявили акмеистами Вл. Нарбут, О. Мандельштам. Акмеисткой считала себя и Ахматова, позже писавшая, что весь акмеизм Гумилев вывел из "наблюдения за моими стихами и стихами Мандельштама". А с октября 1912 года "Цех" стал регулярно собираться по пятницам у Лозинского, который никогда не был акмеистом, но для "Цеха" сделал, пожалуй, больше всех. С этого же времени под его редакцией стал выходить журнал "Гиперборей". Это были тоненькие небольшие сборники стихов. В одном из них была опубликована подборка стихотворений Ахматовой. редакция и издательство были тут же, дома у Лозинского, в доме 2 по Волховскому переулку. Один из постоянных членов "Цеха", Вас. Гиппиус, написал: По пятницам в "Гиперборее" Расцвет литературных роз. И всех садов земных пестрее По пятницам в "Гиперборее", Как под жезлом воздушной феи, Цветник прельстительный возрос. По пятницам в "Гиперборее" Расцвет литературных роз. Выходит Михаил Лозинский, Покуривая и шутя, С душой отцовско-материнской, Выходит Михаил Лозинский, Рукой лаская исполинской Свое журнальное дитя, Выходит Михаил Лозинский, Покуривая и шутя. У Николая Гумилева Высоко задрана нога. Далеко в Царском воет Лева, У Николая Гумилева Для символического клева Рассыпанные жемчуга, У Николая Гумилева Высоко задрана нога. Печальным взором и пьянящим Ахматова глядит на всех, Глядит в глаза гостей молчащих Печальным взором и пьянящим, Был выхухолем настоящим Ее благоуханный мех. Печальным взором и пьянящим Ахматова глядит на всех...43 "Цех" сложился как замечательное содружество поэтов. Для Ахматовой, да и не только для нее, он стал тем же, чем было когда-то для Пушкина лицейское братство. В "Цехе поэтов" вышла первая книга ее стихов "Вечер". Одновременно вышел сборник Зенкевича "Дикая Порфира". Зенкевич вспоминал, как солнечным мартовским утром, подрядив извозчика, он отправился в типографию. Улицы Петербурга были полны света, блеска зеркальных витрин, счастливых улыбок, нарядно одетых людей, стремительного движения экипажей, из-под колес которых разлетались брызги. Он подъехал к типографии и набил багажный ящик экипажа книгами – 300 экземпляров "Дикой Порфиры" и столько же "Вечеров" Ахматовой. Это было в марте 1912 года. На ближайшем заседании "Цеха" молодых авторов чествовали. Городецкий возложил на их головы венки. "Веночки, – позже напишет Ахматова, – сделала я, купив листья в садовничестве около вокзала в Царском Селе. Хорошо помню венок на молодых густых кудрях Михаила Александровича..." Их поздравляли. Затем они читали стихи44. Книги продавались на Невском пр., дом 66 – там, где сейчас "Книжная лавка писателей", – и были сразу же раскуплены. "Эти "бедные стихи пустейшей девочки" почему-то уже перепечатываются 13 раз (если я видела все контрафакционные издания). Появились они и на некоторых иностранных языках. Сама девочка (насколько я помню) не предрекала им такой судьбы и прятала под диванные подушки номера журналов, где они впервые были напечатаны, "чтобы не расстраиваться", – позже писала о себе в третьем лице Ахматова. В марте 1914 года вышла вторая книга стихов, "Четки", встреченная читателями с восторгом. В ней, в частности, были опубликованы "Стихи о Петербурге". Первое – "Вновь Исакий в облаченье из литого серебра..." и второе – "Сердце бьется ровно, мерно...", кончающееся строфой: Ты свободен, я свободна, Завтра лучше, чем вчера, – Над Невою темноводной, Под улыбкою холодной Императора Петра. Ахматову смущала внезапно обрушившаяся на нее слава. Она проявлялась не только в поклонении читателей, необычайной популярности ее стихов, но и в том, что поэты посвящали ей свои стихи, художники рисовали портреты. В 1913 году портрет молодой Ахматовой создал С. Сорин. Тогда же, в 1913 году, с Ахматовой познакомился Н. Альтман. Вскоре он стал писать ее портрет. Она ходила позировать к нему в мастерскую, на Мытнинскую набережную, напротив Зимнего дворца. Там комната, похожая на клетку, Под самой крышей в грязном, шумном доме, Где он, как чиж, свистал перед мольбертом И жаловался весело, и грустно О радости небывшей говорил. Как в зеркало, глядела я тревожно На серый холст, и с каждою неделей Все горше и страннее было сходство Мое с моим изображеньем новым. Этот портрет сейчас в Русском музее. Осенью 1914 года ее портрет писала О. Делла-Вос-Кардовская. Его можно увидеть в экспозиции Музея А.Ахматовой в Фонтанном Доме. Ахматова не любила этот портрет – в нем не чувствовалось то трагическое, что уже ощущалось в ее стихах. В дни выхода "Четок", в марте 1914 года, Ахматова была на вечере у издательницы "Северных записок" С. Чацкиной на Кирочной, дом 24: "Мы оказались на банкете в честь только что выпущенных из Шлиссельбурга народовольцев. Я сидела с Л. Канегиссером против Германа Лопатина. Л. Канегиссер сказал: "Если бы мне дали "Четки", я бы согласился провести столько времени в тюрьме, как наш визави"45. Ахматова об этой встрече будет вспоминать, как она пишет, "с ужасом". Обращаясь к 1913 году, перечислив в "Поэме без героя" маскарадных "новогодних сорванцов", Ахматова напишет: Крик петуший нам только снится, За окошком Нева дымится, Ночь бездонна и длится, длится - Петербургская чертовня... В черном небе звезды не видно, Гибель где-то здесь, очевидно, Но беспечна, пряна, бесстыдна Маскарадная болтовня... Некоторая бесшабашность, размытость нравственных норм входит в ахматовское определение "петербургской чертовни". К "чертовне" относится и характерное тогда для Петербурга увеличение числа самоубийств. Не случайно ключевой эпизод части "1913" "Поэмы" – самоубийство молодого поэта Вс. Князева. Тут можно было бы вспомнить и самоубийство В. Гофмана, В. Комаровского – поэтов, лично знакомых Ахматовой. Она хорошо знала все конкретные обстоятельства гибели Вс. Князева, все его окружение, того "глупого мальчика, не вынесшего первых обид": И безмерная в том тревога, Кому жить осталось немного, Кто лишь смерти просит у Бога И кто будет навек забыт. Она пишет о нем как о типичном представителе той молодежи, которая была не способна нести груз ответственности за свою собственную жизнь, которой проще было уйти из жизни, чем решать жизненные проблемы. На участившиеся в Петербурге самоубийства в 10-х годах обратили внимание и писатели, и демографы. Если в 1905 году в городе было 205 суицидных попыток, то в 1909 году ежемесячно их было по 199! И цифра эта росла вплоть до 1914 года. Здесь не место анализировать причины этого явления. Но отметить его необходимо как характерную черту жизни города46. В воздухе было как будто разлито предчувствие беды: И всегда в духоте морозной, Предвоенной, блудной и грозной, Жил какой-то будущий гул. Но тогда он был слышен глуше, Он почти не тревожил души И в сугробах невских тонул. Словно в зеркале страшной ночи И беснуется и не хочет Узнавать себя человек, А по набережной легендарной Приближался не календарный – Настоящий двадцатый век.»

 Отправлено: 29.11.07 01:16. Заголовок: К.Петров-Водкин. Портрет А.А.Ахматовой (около 1920):