Пушкин

Керн Анна Петровна (11 февраля 1800 - 27 мая 1879)
Биография (Источник http://www.tonnel.ru/?l=gzl&uid=234&op=bio) "И слезы, и любовь..."

Первая встреча Пушкина с Анной Керн произошла в 1819 году в Петербурге в салоне Олениных и подробно описана ею в мемуарах. Быть может, она так и осталась бы мимолетной, если бы Анна Керн не оказалась связанной родственными связями с обитательницами Тригорского, которые со своей кузиной переписывались и общались. Пушкину, естественно, сообщили, что прелестная Анна Петровна является страстной поклонницей его поэзии. В декабре 1824 года он пишет письмо поэту А. Г. Родзянко, имение которого на Полтавщине он посетил по дороге из Одессы в Михайловское, и расспрашивает его о Керн. Имение Керн находилось неподалеку, и Анна Петровна была близкой приятельницей Родзянко. Очевидно, что тригорские разговоры напомнили Пушкину о той петербургской встрече, и он явно заинтригован: "Объясни мне, милый, что такое А. П. Керн, которая написала много нежностей обо мне своей кузине? Говорят, она премиленькая вещь - но славны Лубны за горами. На всякий случай, зная твою влюбчивость и необыкновенные таланты во всех отношениях, полагаю дело твое сделанным или полусделанным. Поздравляю тебя, мой милый: напиши на это все элегию или хоть эпиграмму".(XIII, 128). А. Родзянко и А. Керн ответили Пушкину совместным письмом (10 мая 1825 года). Судя по нему, отношения Аркадия Родзянко и Анны Керн были, скажем так, дружескими и весьма фамильярными. Реплики Керн, включенные в текст, поддерживают игровую стихию письма. "Вот теперь вздумала мириться с Ермолаем Федоровичем, - пишет Родзянко, - снова пришло остывшее давно желание иметь законных детей, и я пропал, тогда можно было извиниться молодостию и неопытностию, а теперь чем? - ради бога, будь посредником. - (Керн) Ей богу я этих строк не читала" и т. д. (XIII, 170).
Пушкин с удовольствием включился в игру и ответил Родзянко посланием, где заранее осыпает Анну Петровну галантными комплиментами, сохраняя заданный фривольно-игривый тон, а заодно и выполняет предложенную ему роль посредника. Речь в этом послании идет не столько о Родзянко, сколько об Анне Керн.

К РОДЗЯНКЕ
Ты обещал о романтизме,
О сем парнасском афеизме,
Потолковать еще со мной,
Полтавских муз поведать тайны,
А пишешь мне о ней одной...
Нет, это ясно, милый мой,
Нет, ты влюблен, Пирон Украйны!

Ты прав: что может быть важней
На свете женщины прекрасной?
Улыбка, взор ее очей
Дороже злата и честей,
Дороже славы разногласной...
Поговорим опять о ней.

Хвалю, мой друг, ее охоту,
Поотдохнув, рожать детей,
Подобных матери своей;
И счастлив, кто разделит с ней
Сию приятную заботу:
Не наведет она зевоту,
Дай бог, чтоб только Гименей
Меж тем продлил свою дремоту.

Но не согласен я с тобой,
Не одобряю я развода!
Во-первых, веры долг святой,
Закон и самая природа...
А во-вторых, замечу я,
Благопристойные мужья
Для умных жен необходимы:
При них домашние друзья
Иль чуть заметны, иль незримы.
Поверьте, милые мои,
Одно другому помогает,
И солнце брака затмевает
Звезду стыдливую любви.

Очевидно, что еще до встречи с Керн Пушкин очень хорошо представлял себе ее семейную ситуацию и в общении с ней настроился на определенный тон, явно не имеющий ничего общего с платоническим поклонением.
В один из июньских дней 1825 года Пушкин как всегда отправился в Тригорское и нашел там Анну Петровну Керн, только что приехавшую погостить. Может быть, она показалась ему иной, чем он представлял ее себе по переписке с Родзянко. Во всяком случае она его поразила. В эти дни возникло какое-то поэтическое напряжение, словно разлитое над Тригорским и Михайловским. Гостья покорила его своим исполнением модного тогда романса "Ночь весенняя дышала", и он упоминает об этом в особых, новых, выражениях: "недавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поет...". А буквально через несколько дней после приезда Керн Пушкин написал "Я помню чудное мгновенье..."
В своей известной книге о Пушкине А. Гессен так представил момент создания одного из самых знаменитых пушкинских стихотворений: "Глубокой ночью Пушкин сидел за своим столом. Рядом с листком бумаги лежал камешек, о который Анна Керн споткнулась во время прогулки - Пушкин поднял его - сорванный ею с куртины цветок гелиотропа, который он выпросил у нее. Горела свеча. В раскрытое окно влетали ночные бабочки и, опаленные пламенем, замертво падали на листок. А рядом с ними ложились пушкинские строки: я помню чудное мгновенье..."
Скрытый текст

Мы не знаем, как рождался этот шедевр. Но из мемуаров Анны Керн следует, что основания для подобной фантазии есть. При этом, к чести Анны Керн, она не утаила несколько странных обстоятельств, при которых получила рукопись этого стихотворения из рук поэта.
В один из июльских вечеров 1825 года, после ужина, в Тригорском возникла идея съездить в Михайловское. Ехали в двух экипажах: в одном Прасковья Александровна Осипова с сыном Алексеем Вульфом, а в другой Пушкин с Анной Николаевной Вульф и ее кузиной Анной Керн. В этот вечер поэт казался Анне Керн как никогда любезным, взволнованным, вспоминал об их первой встрече в доме Олениных и даже сказал, с ее слов, фразу, отзвуки которой можно услышать в его знаменитом стихотворении: "Вы казались такой невинной: на вас было тогда что-то вроде крестика, не правда ли?". Этим впечатлением могли быть навеяны строки:
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты...
Это был прощальный вечер. "На другой день, - писала Керн, - я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анной Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр 2-й главы Онегина, в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами: Я помню чудное мгновенье и проч. и проч.
Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю".
Казалось бы, адресация этого стихотворения бесспорна, но всегда существовали поводы для исключения его из цикла любовной лирики поэта.
Во-первых, вполне очевидна его образная и тематическая связь со стихотворениями В. Жуковского "Лалла Рук" и "Явление поэзии в виде Лалла Рук". Они были написаны в 1821 году в Германии, куда сопровождал Жуковский великую княгиню Александру Федоровну, жену Николая I. Он был ее учителем русского языка, и ученица покорила его своей красотой, свежестью и милым нравом. Поговаривали даже, что Жуковский был в нее поэтически влюблен. При дворе прусского короля Фридриха в честь приезда русской принцессы представляли "живые картины" по мотивам модной тогда поэмы английского поэта Т. Мура "Лалла Рук". Александра Федоровна сама представляла экзотическую индийскую принцессу, а Николай выступал в роли ее жениха Алириса. Публика была покорена, и Жуковский запечатлел пережитое в стихотворениях, имеющих в определенной мере программный характер. Явление красоты здесь представлено как некое священное откровение, открывающее прежде всего таинственную стихию Поэзии. И потому оно обладает неземной природой и мимолетно, как дуновение ветерка:
Ах! не с нами обитает
Гений чистой красоты;
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты;
Он поспешен, как мечтанье,
Как воздушный утра сон;
Но в святом воспоминанье
Неразлучен с сердцем он!
С легкой руки Жуковского "гений чистой красоты" и стал обозначать самый дух божественной поэзии, вдруг озаряющей смутное земное существование и открывающей душу для творческого озарения. Год спустя поэт написал известное стихотворение "Я Музу юную бывало...", где придал ему именно такое значение:
Не знаю, светлых вдохновений
Когда воротится чреда, -
Но ты знаком мне, чистый Гений!
И светит мне твоя звезда!
Пока еще ее сиянье
Душа умеет различать:
Не умерло очарованье!
Былое сбудется опять.
Именно это пробуждение души и выражено в стихотворении Пушкина, в котором он явно вступает в диалог со своим парнасским учителем. Поэтому так необычен у Пушкина внутренний временной контекст:
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
Получается так, что любви предшествует "пробужденье" души, а отнюдь не наоборот. И потому в сердце сначала воскресают "и божество, и вдохновенье", а затем уже "и жизнь, и слезы, и любовь". Это поэтическая логика, заданная Жуковским и совершенно не соответствующая стилю обычного любовного признания.
Кстати данный смысловой мотив обозначен еще в ранней лирике Пушкина, в стихотворении "К ней" (1817), где воссоздано подобное же психологическое состояние, предшествующее влюбленности:
Но вдруг, как молнии стрела,
Зажглась в увядшем сердце младость,
Душа проснулась, ожила,
Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость.
Все снова расцвело! Я жизнью трепетал;
Природы вновь восторженный свидетель,
Живее чувствовал, свободнее дышал,
Сильней пленяла добродетель...
Хвала любви, хвала богам!
Вновь лиры сладостной раздался голос юный,
И с звонким трепетом воскреснувшие струны
Несу к твоим ногам!...
Важно отметить, что и сам Пушкин не решился назвать испытанное им чувство влюбленностью и потому вскоре после отъезда Керн писал Анне Николаевне Вульф, нарушив этой неожиданной исповедью общий шутливо-галантный тон письма: "... я пишу много стихов, - все это, если угодно, очень похоже на любовь; но клянусь вам, что ее нет. Если бы я был влюблен, мною в воскресенье (день отъезда Керн, которую провожал явно пользующийся ее благосклонностью Алексей Вульф. - Н. З.) овладели бы судороги бешенства и ревности, а я был только задет..." (XIII, 181).
Итог спорам подвел Б. Томашевский, который убедительно обосновал невозможность чисто биографической трактовки это пушкинского шедевра: "Решительно нельзя выводить вспышку, продиктовавшую Пушкину стихи "Я помню чудное мгновенье...", ни из характера А. П. Керн, ни из характера отношения Пушкина к ней. Хотя, конечно, поводом к созданию стихотворения, толчком, направившим Пушкина к этой теме, была встреча с Керн и мгновенное увлечение ею...". Может быть, и сам Пушкин, передавая Анне Керн свой дар, вдруг понял, что его стихотворение с этого момента получит иное, в сущности ложное и неполное, толкование, и потому усомнился и даже внутренне воспротивился своему порыву? Но было поздно. А стихи эти сделали из Анны Керн живую легенду, и пушкинская строчка "Я помню чудное мгновенье..." даже выбита на ее надгробии.
Как бы то ни было, чести быть "поводом" для создания одного из шедевров русской лирики у Анны Керн уже никто не отнимет. Но в последнее время все чаще стали вспоминать о всяческого рода несоответствиях между "гением чистой красоты" и "вавилонской блудницей", как Пушкин назвал ее в одном из своих писем: страсть ко всякого рода разоблачениям ныне как никогда пылает в сердцах наших соотечественников, и потому есть потребность напомнить об истине, которая редко соответствует одной из взаимоисключающих крайностей. Алексей Вульф, который когда-то был счастливым соперником Пушкина и в конце 1820-х годов постоянно общался с Керн в доме Дельвига, заметил по поводу одного из очередных увлекших ее романов: "Страсть ее чрезвычайно замечательна не столько потому, что она уже не в летах пламенных восторгов, сколько по многолетней ее опытности и числу предметов ее любви. Пятнадцать лет почти беспрерывных нещастий, унижения, потеря всего, чем в обществе ценят женщины, не могли разочаровать это сердце или воображение, - по сю пору оно как бы в первый раз вспыхнуло". Другими словами, эта женщина искала не приключений, а любви, и каждый раз верила, что наконец-то ее нашла.
Анна Керн была женщиной прелестной. На рисунке Пушкина (предполагаемом ее портрете) ее профиль поражает изяществом, женственностью линий, действительно передавая ощущение некоей поэтической грезы. Она была к тому же умна и достаточно образованна, прекрасно владела французским языком. Тяжкие жизненные обстоятельства ее не сокрушили, а скорее закалили и немного ожесточили. Ей не по душе оказалась роль, определенная ей деспотическим отцом, который выдал ее в 16 лет за пятидесятидвухлетнего генерала Ермолая Федоровича Керна, человека не просто ей чуждого, но глубоко ненавистного, олицетворявшего собой все, что для нее было непереносимо: грубое солдафонство, самодурство, невежество.
Пушкин впервые случайно встретился с ней в салоне Олениных в Петербурге в 1819 году. Любопытно, что ей самой казалось, что та их встреча навеяла Пушкину эпизод явления Татьяны в петербургском свете в сопровождении мужа-генерала. "Вот те места в 8-й главе Онегина, которые относятся к его воспоминаниям о нашей встрече у Олениных", - вполне категорично заявляет Анна Петровна в своих мемуарах и приводит пространную цитату из пушкинского романа:
Но вот толпа заколебалась,
По зале шепот пробежал,
К хозяйке дама приближалась...
За нею важный генерал...".
Но на Татьяну она не была похожа ни тогда, ни позже, и вряд ли пушкинская Татьяна выслушивала бы в светской гостиной довольно фривольные комплименты юного поэта-шалуна, которые запомнила и пересказала Анна Петровна (к примеру: "можно ли быть такой хорошенькой"?).
Почти в течение десяти лет Анна Петровна вынуждена была терпеть своего нелюбимого мужа, странствуя вместе с ним по захолустным военным гарнизонам. Не радовали даже дети. В 1818 году у Анны Керн родилась дочь Катя, а в 1820 году она с ужасом и отвращением обнаружила, что опять беременна. В своем дневнике, который она адресовала своей родственнице и подруге Феодосии Полторацкой, она писала с жестокой откровенностью:
"Вы знаете, что это не легкомыслие и не каприз; я вам и прежде говорила, что я не хочу иметь детей, для меня ужасна была мысль не любить их и теперь еще ужасна. Вы также знаете, что сначала я очень хотела иметь дитя, и потому я имею некоторую нежность к Катеньке, хотя и упрекаю иногда себя, что она не довольно велика. Но этого (имеется в виду будущий ребенок. - Н. З.) все небесные силы не заставят меня полюбить: по несчастью, я такую чувствую ненависть ко всей этой фамилии, это такое непреодолимое чувство во мне, что я никакими усилиями не в состоянии от оного избавиться. Это исповедь! Простите меня, мой ангел!". Этим нежеланным детям судьба долгой жизни не подарила. Родившаяся у Керн дочь Александра умерла примерно в 1835 году. В 1826 году у Анны Петровны родилась еще одна дочь Ольга, умершая в 1833 году.
Неизбежно назревал бунт. Как считала сама Анна Петровна, у нее был выбор только между гибелью и свободой. Когда она выбрала последнее и покинула своего мужа, ее положение в обществе оказалось ложным. С 1827 года она фактически жила в Петербурге с сестрой на положении своего рода "соломенной вдовы".
Мужское поклонение было ей не просто приятно, оно в какой-то мере компенсировало пережитые муки и унижения. Именно в этом психологическом состоянии увидел ее во второй раз Пушкин. В 1827 году она, наконец, окончательно разъехалась со своим мужем, вырвалась на свободу из тюремного заточения своего опостылевшего супружества и, вероятно, переживала подъем чувств, неутоленную жажду любви, что делало ее неотразимой. При этом она была искренней почитательницей поэзии Пушкина и задолго писала об этом кузинам в Тригорское. Ей лестно было покорить сердце знаменитого поэта, и она на миг в этом преуспела. Впрочем, никаких иллюзий по этому поводу она не питала. Может быть, понимая, какого рода чувства она ему внушала, она попробовала все это обобщить как его отношение к женщинам вообще: "Живо воспринимая добро, Пушкин, однако, как мне кажется, не увлекался им в женщинах; его гораздо более очаровывало в них остроумие, блеск и внешняя красота. Кокетливое желание ему понравиться не раз привлекало внимание поэта больше, чем истинное и глубокое чувство, им внушенное... Причина того, что Пушкин скорее очаровывался блеском, нежели достоинством и простотою в характере женщин, заключалась, конечно, в его невысоком о них мнении, бывшем совершенно в духе того времени".
Как бы то ни было, роман с Пушкиным ее всерьез не увлек, и Пушкин имел все основания ревновать ее к Алексею Вульфу, а тон его писем к ней после встречи в Михайловском выдержан в традициях галантной рискованной игры, целью которой всегда является лишь победа. Победу эту он в конце концов одержал, о чем в излишне открытых выражениях оповестил Соболевского в феврале 1828 года (XIV, 5). В 1828-1829 г. г. Пушкин и Керн встречались часто уже потому, что у них был один круг знакомых (прежде всего Дельвиги). О Керн немало судачили, и даже Ольга Павлищева в этот период относится к ней несколько отчужденно. Именно в этот год наибольшего сближения Пушкиным были написаны еще два стихотворения ("Когда твои младые лета" и "Я ехал к вам"). Он вообще с неизменным сочувствием относился к "беззаконным кометам", время от времени озарявшим петербургский и московский небосклон и склонен был эпатировать мнения поборников формальной нравственности. Но ни о каких серьезных чувствах с его стороны (да и с ее тоже) речь не шла. Тот миг в Михайловском, который стал поводом для лирического откровения, безвозвратно ушел в прошлое...
В эти петербургские годы Анна Петровна Керн имела репутацию неотразимой кокетки. Она пленяла чувственным обаянием, которое прекрасно передано в восторженном стихотворении поэта А. И. Подолинского "Портрет, написанном ей в альбом в 1828 году (первые его строки шутливо обыграл Пушкин в том же альбоме):
Когда стройна и светлоока
Передо мной стоит она,
Я мыслю: гурия пророка
С небес на землю сведена!
Коса и кудри темнорусы,
Наряд небрежный и простой,
И на груди роскошной бусы
Роскошно зыблются порой.
Весны и лета сочетанье
В живом огне ее очей,
И тихий звук ее речей
Рождает негу и желанье
В груди тоскующей моей.
Она поддерживала дружеские отношения со многими известными литераторами и композиторами, в том числе с М. Глинкой, исполнением романса которого она покорила Пушкина еще в Тригорском. Написав музыку на слова пушкинского стихотворения "Я помню чудное мгновенье", М. Глинка также на свой лад ее увековечил.
С 1827 года Анна Керн жила в Петербурге вместе со своей сестрой Елизаветой и отцом П. М. Полторацким. По странному совпадению, она поселилась в том самом доме, в котором в 1819 году впервые встретилась с Пушкиным. Это был дом генеральши Штерич на набережной Фонтанки, который раньше принадлежал Е. М. Полторацкой-Олениной, матери Аннет Олениной. Супруги Дельвиги жили в непосредственном соседстве, и Анна Петровна сыграла свою роль в приобщении юной Софьи Дельвиг, с которой очень подружилась, к галантным забавам. Мать Пушкина Надежда Осиповна называла этих двух дам "неразлучками". Брат Дельвига Андрей, живший в ту пору в доме поэта, откровенно недолюбливал Керн, считая, что она "с непонятной целию хочет поссорить Дельвига с его женою".
В ту пору с Анной Петровной Керн познакомился молодой студент Александр Никитенко, в будущем цензор и профессор Петербургского университета, снимавший квартиру в одном с ней доме. Он едва не попал в сети неотразимой обольстительницы. Керн поразила его при первой же встрече. В мае 1827 года он записал в "Дневнике":
"Несколько дней тому назад г-жа Штерич праздновала свои именины. У нее было много гостей и в том числе новое лицо, которое, должен сознаться, произвело на меня довольно сильное впечатление. Когда я вечером спустился в гостиную, оно мгновенно приковало к себе мое внимание. То было лицо молодой женщины поразительной красоты. Но меня больше всего привлекла в ней трогательная томность в выражении глаз, улыбки, в звуках голоса".
Судьба Анны Петровны была представлена ему в самых драматических тонах, как "сплетение жестоких горестей". После этого вечера Никитенко стал постоянно посещать Анну Петровну, очаровавшую его "красотой и прелестью обращения"; они часами говорили "о литературе, о чувствах, о жизни, о свете" В один из вечеров она сказала ему многозначительную фразу: "Мы на несколько минут остались одни, и она просила меня посещать ее.
- Я не могу оставаться в неопределенных отношениях с людьми, с которыми меня сталкивает судьба, - сказала она при этом. - Я или совершенно холодна к ним, или привязываюсь к ним всеми силами сердца и на всю жизнь.
Я вернулся к себе в комнату отуманенный и как бы в состоянии легкого опьянения".
Но отрезвление наступило на следующий же вечер, и описанная Никитенко сцена прекрасно передает характер Анны Петровны, которая в ту пору, вероятно, предпочитала скорее удовлетворять собственные прихоти, нежели искать каких-либо серьезных отношений.
"Вечером я зашел в гостиную Серафимы Ивановны, зная, что застану там г-жу Керн... Вхожу. На меня смотрят очень холодно. Вчерашнего как будто и не бывало. Анна Петровна находилась в упоении радости от приезда поэта А. С. Пушкина, с которым она давно в дружеской связи. Накануне она целый день провела с ним у его отца и не находит слов для выражения своего восхищения. На мою долю выпало всего два-три ледяных комплимента, и то чисто литературных... Даю себе слово больше не думать о красавице...". Но через два дня, после отъезда Пушкина, все было забыто: "Я вышел к себе на балкон. Она из окна пригласила меня к себе. Часа три быстро пролетели в оживленной беседе. Сначала я был сдержан, но она скоро меня расшевелила и опять внушила к себе доверие. Нельзя же, в самом деле, говорить так трогательно, нежно, с таким выражением в глазах - и ничего не чувствовать". Никитенко, в отличие от Пушкина, женщин знал плохо...
Менялись поклонники, шло время, а будущее оставалось вполне неопределенным. Особенно тяжкими оказались для Анны Петровны 1830-е годы. Одна за другой умерли две ее дочери, отошли и разъехались прежние друзья. Надежда Осиповна Пушкина писала дочери в 1833 году: "В качестве новости скажу тебе, что бедная г-жа Керн только что потеряла свою маленькую Олиньку, она поручила Аннет (Анне Николаевне Вульф. - Н. З.) сообщить тебе про ее горе, будучи уверена, что ты пожалеешь свою крестницу; но что может ее утешить, так это смерть ее Мужа, не знаю, верно ли это, но это известие дошло до нас недавно". Известие оказалось ложным. Надвигалась бедность, так что Анне Керн пришлось искать заработки. Ольга Павлищева, сестра поэта, писала мужу в 1835 году: "Кстати: угадайте, чем занимается Аннет Керн? - переводит, и кого бы вы думали? - Жорж Занда!! И не ради своего удовольствия, а чтобы заработать денег! Она просила Александра замолвить за нее слово Смирдину (Смирдин А. Ф. -петербургский издатель и книготорговец - Н. З.), но Александр не церемонится, когда нужно отказать. Он ей сказал, что Смирдина вовсе не знает" [15]. Керн явно совершила ошибку, обратившись к Пушкину с письмом напрямую. Она, вероятно, недооценивала ревность Натальи Николаевны, которой в руки это письмо и попало. В это время Пушкин писал жене: "Ты мне переслала записку от Md Kern; дура вздумала переводить Занда и просит, чтобы я сосводничал ее со Смирдиным. Черт побери их обоих. Я поручил Ан(не) Ник (олаевне) (Вульф. - Н. З.) отвечать ей за меня, что если перевод ее будет так же верен, как она верный список с Md Sand, то успех ее несомнителен, а что со Смирдиным дела я никакого не имею" (XVI, 51). Подчеркнуто язвительный тон письма скорее всего имеет целью доставить удовольствие Натальи Николаевне. Они с Керн открыто друг друга недолюбливали, что понять нетрудно.
С конца 1820-х годов у Керн установились доверительно-дружеские отношения с родителями Пушкина, которых она постоянно посещала в Петербурге и с которыми переписывалась. Здесь, у них, она увидела Пушкина с женой у постели больной матери и описала эту сцену с явным внутренним осуждением: "Наталья Николаевна сидела в креслах у постели больной и рассказывала о светских удовольствиях, а Пушкин, стоя за ее креслом, разводя руками, сказал шутя: "Это последние штуки Натальи Николаевны: посылаю ее в деревню". Здесь Керн явно озвучивает то, о чем с удовольствием судачили в Петербурге. Ольга Павлищева писала мужу в 1835 году: "... возмущаются, зачем у нее ложа в театре и зачем она так элегантна, когда родители мужа в таком тяжелом положении, - словом, находят очень пикантным ее бранить".
В 1836 году семейные обстоятельства Керн вновь приобрели драматический оборот. Она была в полном отчаянии, потому что к моменту окончания Смольного института ее дочерью Екатериной объявился генерал Керн, вознамерившийся забрать дочь к себе. Дело с трудом уладилось.
После смерти Надежды Осиповны и гибели Пушкина отношения Керн с семьей поэта не прервались. Сергей Львович Пушкин, неизменно влюбчивый, а после смерти жены остро ощущавший одиночество, писал Анне Петровне сердечные, едва ли не любовные письма: "... я еще не влюблен в вас, но именно с вами хотелось бы мне прожить оставшиеся мне еще последние печальные годы". Кстати все мужчины в семье Пушкиных отдали дань обаянию Анны Петровны. Встретившись с Пушкиным в 1827 году, она по памяти прочла ему стихи, которые посвятил ей брат поэта, Лев Сергеевич:
Как можно не сойти с ума,
Внимая вам, на вас любуясь;
Венера древняя мила,
Чудесным поясом красуясь,
Алкмена, Геркулеса мать,
С ней в ряд, конечно, может стать,
Но, чтоб молили и любили
Их так усердно, как и вас,
Вас спрятать нужно им от вас,
У них вы лавку перебили!
Пушкину стихи понравились, и он заметил, что его брат тоже умен.
Влюбчивость Сергей Львович сохранил до глубокой старости. В 1838 году он отдал свое сердце Марии Ивановне Осиповой (1820-1896), дочери Прасковьи Александровны Осиповой, и чуть ли не собрался на ней жениться. Но в 1843 году сердце его покорила дочь Керн, Екатерина Ермолаевна, и дело приняло такой оборот, что сочла нужным вмешаться Наталья Николаевна Пушкина. Маша Осипова писала брату, Алексею Вульфу, 15 октября 1843 года: "Нат. (алья) Ник (олаевна) уговаривает меня выйти за Сергея Льв (овича) говоря, что не хочет Кат(рин) Керн в belle mиre (фр.: сваха)". Но нежеланный роман затягивался, и в 1844 году все родственники опасались, что он придет к логическому концу. Всерьез боялись гнева Льва Сергеевича, до которого, к счастью, информация не дошла. Но все кончилось мирно. Сергей Львович умер в 1848 году, а в 1852 году Екатерина Ермолаевна Керн вышла замуж за юриста М. А. Шокальского. Именно ей в 1849 году Глинка посвятил свой романс "Я помню чудное мгновенье".
Вряд ли Анна Петровна Керн ведала, что судьба уготовила ей новый жизненный сюжет и что на пороге своего сорокалетия она обретет ту идеальную любовь "до гроба", которую тщетно искала. В конце 1830-х годов она сблизилась со своим троюродным братом Александром Марковым-Виноградским, который был моложе ее ровно на двадцать лет. Начинался этот роман по вполне банальной схеме. Юный курсант посещает свою петербургскую родственницу в дни вакаций, она очаровывает неопытного юношу, и начинается пылкая любовь. В своем "Дневнике" А. Марков-Виноградский вспоминал об этих днях с истинным упоением: "Я помню приют любви, где мечтала обо мне моя царица..., где поцелуями пропитан был воздух, где каждое дыхание ее было мыслью обо мне. Я вижу ее улыбающуюся из глубины дивана, где она поджидала меня... Никогда я не был так полно счастлив, как на той квартире!!... Из той квартиры выходила она и медленно шла мимо окон корпуса, где я, прильнувши к окну, пожирал ее взглядом, улавливая воображением каждое ее движение, чтоб после, когда видение исчезнет, тешить себя упоительной мечтой!... А эта беседка в Петергофе, среди душистых цветов и зелени в зеркалах, когда ее взгляд, прожигая меня, воспламенял...".
Это была любовь, которую так долго искала Анна Керн. В 1839 году у них родился сын Александр, которому Анна Петровна отдала всю свою нерастраченную материнскую нежность, а в начале 1840-х годов, после смерти Е. Ф. керна, состоялась их свадьба.
И потекли годы истинного счастья. А. Марков-Виноградский был, что называется, неудачником, не обладая никакими талантами, кроме чистого и чувствительного сердца. Он не умел зарабатывать на хлеб насущный, так что семье приходилось бедствовать и даже жить у разных друзей из милости. Но он не мог надышаться на свою Анету и заполнял дневник трогательными признаниями: "Благодарю тебя, Господи, за то, что я женат! Без нее, моей душечки, я бы изныл скучая. Все надоедает, кроме жены, и к ней одной я так привык, что она сделалась моей необходимостью! Какое счастье возвращаться домой! Как тепло, хорошо в ее объятьях. Нет никого лучше, чем моя жена". А она писала своей родственнице Е. В. Марковой-Виноградской уже более чем через десять лет их совместной жизни: "Бедность имеет свои радости, и нам всегда хорошо, потому что в нас много любви. За все, за все благодарю Господа! Может быть, при лучших обстоятельствах мы были бы менее счастливы".

В семье Марковых-Виноградских безраздельно чтили Пушкина. То, что Пушкин воспел Анну Петровну в стихах, для Александра Васильевича было предметом гордости и углубляло его поистине благоговейное отношение к жене. Разница в возрасте им нисколько не мешала. Более того, как вспоминали современники, Анна Петровна до старости относилась к мужу несколько свысока, "как бы давая ему понять, что она, уже перевалившая за сорокалетний возраст, сделала честь молодому, красивому и образованному человеку, выйдя за него замуж.... Да и как не гордиться женщине, которую любили Пушкин и Глинка. Полагаю, до последних дней ее жизни горел еще в душе ее тот священный огонек, который зажгла любовь этих могучих творцов".
Своим намерением написать мемуары Анна Керн поделилась с Ольгой Павлищевой, с которой до конца поддерживала дружеские отношения. Сестра поэта отнеслась к этому отрицательно, но воспрепятствовать не смогла: "Так много и без нее о нем врали, что несколько глупостей и выдумок лишних дела не изменят". Записки Керн были опубликованы в 1864 году, а в 1866 году старые приятельницы навсегда расстались. Керн переехала на жительство в Тверскую губернию, потом в 1870 году она с мужем и с сыном жила в Киеве, в семье актера и антрепренера В. Д. Рокотова, жила больше из милости, так как пенсии за выслугу, назначенной мужу, явно не хватало. О том, в какой бедности вынуждены были коротать свою старость супруги Марковы-Виноградские, свидетельствует одно из писем Керн 1871 года к Алексею Вульфу, своему кузену и бывшему возлюбленному, с которым она всю жизнь продолжала поддерживать теплые дружеские отношения: "Не откажи мне, пожалуйста, в этот последний раз, вышли мне, пожалуйста, 100 в Петербург на имя Констанции Петровны Де-Додт; часть я ей должна, а на остальные она подновит мой гардероб, потому что мой гардероб мыши съели". За полученную "радужную бумажку", получив которую "бедная старушка прослезилась", муж Анны Петровны поблагодарил Алексея Вульфа в письме от 16 сентября 1872 года. То ли "радужная бумажка" шла по назначению целый год, то ли была не первой.
Она пережила своего мужа примерно на полгода и скончалась в Москве в 1879 году в возрасте 79 лет. Их сын, с детства отличавшийся слабым здоровьем, покончил с собой вскоре после смерти родителей. Анну Керн похоронили в селе Прутни, неподалеку от Торжка, в тех местах, где она провела свое детство.

Нина Забабурова,
доктор филологических наук,
профессор

Скрытый текст

Июль, 2001 г.

Отправились на 2-х машинах. По дороге решили заехать в Изборск, там большой праздник: Изборской крепости 1140 лет. По дороге разъехались с Артуром. Они с Лерой, Родиком и Димочкой заезжали к Верке. Договорились встретиться в Лаврах. Мы их ждали почти час. А они уже в Изборске! Хорошо, опять мобильник выручил. Созвонились, и мы с Юрой, Сашенькой и Ирой двинулись из Лавров в Изборск. Наши уже поджидали.
На праздник в Изборске глянули одним глазком – и дальше: путь до Михайловского не близкий, а посмотреть надо много – и Тригорское, и Петровское, и городище Воронич… Хотя в Изборске было очень интересно: битва рыцарей, фольклорные ансамбли, изборские бабы в народных костюмах, цыгане в атласных рубахах, катание на лошадях. Решили съездить в Изборск в следующее воскресенье, когда будет поменьше народу.
В храме Святогорского монастыря Артура в руку укусила оса. Лера, ещё не до конца успокоившаяся от истории с пропавшими отцовскими штанами, тихонько сказала:
Это знак.
Юра купил всем по именной иконке. Пушкинисты из Москвы покупали по 2 экземпляра книги в лавке около монастыря: «Пушкинскую энциклопедию» за 1000 рублей и «Жизнь после Пушкина» за 500 рублей. Юра – мне:
Давайте и Вам купим, если надо.
Но я отказалась. Потом в Михайловском я видела эти же книги, но «Жизнь после Пушкина» стоила там уже 630 рублей. А вернувшись в Калининград, я увидела «Пушкинскую энциклопедию» за 335 рублей. Вот так делают деньги!
Петровское
На машине подъехать нельзя, поэтому до заповедника надо пройти примерно километр. Всё красиво. Юра сказал:
Да, красиво, но это всё новодел.
А как иначе? Реставрировать-то нечего. Всё было уничтожено.
Лера купалась в пруду, в Петровском. Озеро Кучане. На другом берегу виднеется Михайловское.
* * *
В аллее Керн осиное гнездо. Оса укусила какого-то ребёнка – крику было!
В домике няни московские пушкинисты. В избушке всё, как и у нас в деревне, только порядка больше, да ещё та разница, что Пушкин у нас не жил.
Кто-то рассказывает о шуточном опросе в Инете: что дети знают о Пушкине отрицательного. Ответ одной девочки:
Пушкин споил няню.
Экскурсовод услышала это, смеётся:
Ещё неизвестно, кто кого споил.
* * *
Дамская мода этих мест: длинный цветастый открытый сарафан, большая соломенная шляпа, за плечами - маленький рюкзачок. Иногда рядом маленькая собачка на поводке. Такая дама сидела на берегу пруда, а её маленькая такса Лиза ела траву.
* * *
Купались в Сороти. Москвичи смотрели-смотрели и решили тоже искупаться:
А-то побывали в Михайловском, да не искупались в Сороти.
А потом взгрустнули:
- Эх, сюда бы наши шашлычки! А-то ведь скиснут в машине.
Наш сынок, заядлый шашлычник и шашлыковед, сразу навострил уши:
- А какие проблемы?
* * *
Опять мы оставили машину в километре от заповедника. На обратном пути Дима и Саша просились на руки – устали. Было уже около 8 часов вечера. Димочка сказал:
Уже вечер, да?
* * *
Впереди Тригорское.
Музей работает до 8 часов вечера. Когда подошли к музею, оттуда выходила последняя экскурсия. Мы спросили:
Можно ли войти посмотреть хоть на пять минут?
Можно. С каждого по 60 рублей на стол – и идите смотрите самостоятельно.
В музей мы не пошли. На мой вопрос, сохранилось ли Голубово, куда вышла замуж Евпраксия Николаевна Вульф, экскурсовод ответил, что нет, только фундамент, и это недалеко отсюда, километров восемнадцать.
Посмотрели чудесный парк, скамью Онегина, баньку, но обошли не всё. Не дошли до дуба уединенного и до солнечных часов. Нигде нет таких интересных ландшафтных решений парка, как в Тригорском, но поджимало время - уже смеркалось. Решили подняться на городище Воронич, где похоронены Алексей Николаевич Вульф и его мать, Прасковья Александровна Осипова. Сашенька, усталая, осталась сидеть на скамеечке в парке.
А мы с Юрой и Ирочкой отправились на городище. Поднялись на самый верх, откуда и силы взялись! А там нет никаких захоронений. Юра остался у подножия, он пошёл посмотреть какую-то оградку. Оказалось, там они и захоронены. Мы с Ирой спустились, вошли в ворота старого кладбища и поклонились праху владельцев Тригорского. Там же два недавних захоронения: С. Гейченко и его жены.
Спустились вниз. Усталая Сашенька так и сидела на скамье. У входа в парк нас ждали Лера, Родион и Димочка. Они посмотрели весь парк, вымеряли солнечные часы, расстояние до дуба уединенного, тень которого является направляющей осью. Дедушка спал в машине.
* * *
За Пушкинскими Горами, на обочине дороги знакомые уже москвичи развели костерок и готовили шашлыки. Надо было бы взять их в деревню к нам. Где они будут ночевать? Но мы живём в погранзоне, нужен спецпропуск.
Подъезжали к Лаврам, и как из-под земли – погранотряд:
Паспорта! Куда едете?
На хутор...
В Лаврах наши машины опять разъехались. Мы с Юрой купили в сельском магазине пельменей и поехали через Любятово, по асфальту, а Артур с детьми – по грунтовке, мимо Верки. Как оказалось, Верка почему-то не спала, хотя был первый час ночи. Дала сметаны, молока. Наварили пельменей, заправили сметаной и наелись до отвала. Спали все очень крепко и долго.