Отправлено: 28.08.07 02:25. Заголовок: Давид Самойлов

Пусть нас увидят без возни,
Без козней, розни и надсады.
Тогда и скажется: "Они
Из поздней пушкинской плеяды".
Я нас возвысить не хочу.
Мы - послушники ясновидца...
Пока в России Пушкин длится,
Метелям не задуть свечу.

Сб. "Залив" 1978-1981

 Отправлено: 28.08.07 02:42. Заголовок: Re:

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
I.

Он заплатил за нелюбовь Натальи.
Всё остальное - мелкие детали:
Интриги, письма - весь дворцовый сор.
Здесь не ответ великосветской черни,
А истинное к жизни отвращенье,
И страсть, и ярость, и души разор.

А чья вина? Считайте наши вины
Те, что умеют сосчитать свои,
Когда уже у самой домовины
Сошлись концы любви и нелюбви.

И должен ли при сем беречься гений?
О страхе должен думать тот, другой,
Когда перед глазами поколений
В запал курок спускает нетугой.

II.

Что отстаётся? Поздний Тютчев?
Казалось, жизнь ложится в масть.
Уже спокоен и невлюбчив.
И вдруг опять - стихи и страсть.

Что остаётся? Поздний тоже,
Но, Господа благодаря,
Вдруг упадающий на ложе
В шум платья, листьев, октября.

Что остаётся? Пушкин поздний?
Какой там - поздний! Не вчера ль -
Метель, селитры запах грозный,
И страсть, и гибель, и февраль...

СБОРНИК "ЗАЛИВ" 1978-1981

 Отправлено: 21.09.07 13:20. Заголовок: Re:

И жалко всех и вся. И жалко
Закушенного полушалка,
Когда одна, вдоль дюн, бегом -
Душа - несчастная гречанка...
А перед ней взлетает чайка.
И больше никого кругом.

"Пярнусские элегии"
Из сборника "ЗАЛИВ" 1978-1981

 Отправлено: 21.09.07 14:26. Заголовок: Болдинская осень, 1961

Везде холера, всюду карантины, / И отпущенья вскорости не жди.
А перед ним пространные картины / И в скудных окнах долгие дожди.

Но почему-то сны его воздушны, / И словно в детстве - бормотанье, вздор.
И почему-то рифмы простодушны, / И мысль ему любая не в укор.

Какая мудрость в каждом сочлененье / Согласной с гласной! Есть ли в том корысть!
И кто придумал это сочиненье! / Какая это радость - перья грызть!

Быть, хоть ненадолго, с собой в согласье / И поражаться своему уму!
Кому б прочесть - Анисье иль Настасье? / Ей-богу, Пушкин, все равно кому!

И за полночь пиши, и спи за полдень, / И будь счастлив, и бормочи во сне!
Благодаренье Богу - ты свободен, / В России, в Болдине, в карантине...

 Отправлено: 21.09.07 15:37. Заголовок: Re:

Это одно из моих любимых! Угадка!

 Отправлено: 09.10.07 00:52. Заголовок: Re:

СТРУФИАН
(НЕДОСТОВЕРНАЯ ПОВЕСТЬ)


1

А где-то, говорят, в Сахаре,
Нашел рисунки Питер Пэн:
Подобные скафандрам хари
И усики вроде антенн,
А может - маленькие роги.
(Возможно - духи или боги, -
Писал профессор Ольдерогге.)


2

Дул сильный ветер в Таганроге,
Обычный в пору ноября.
Многообразные тревоги
Томили русского царя,
От неустройства и досад
Он выходил в осенний сад
Для совершенья моциона,
Где кроны пели исступленно
И собирался снегопад.
Я, впрочем, не был в том саду
И точно ведать не могу,
Как ветры веяли морские
В том достопамятном году.
Есть документы, дневники,
Но верным фактам вопреки
Есть данные кое-какие.
А эти данные гласят
(И в них загадка для потомства),
Что более ста лет назад
В одной заимке возле Томска
Жил некий старец непростой,
Феодором он прозывался.
Лев Николаевич Толстой
Весьма им интересовался.
О старце шел в народе слух,
Что, не в пример земным владыкам,
Царь Александр покинул вдруг
Дворец и власть, семейный круг
И поселился в месте диком.
Мне жаль всегда таких легенд!
В них запечатлено движенье
Народного воображенья.
Увы! всему опроверженье -
Один престранный документ,
Оставшийся по смерти старца:
Так называемая "тайна" -
Листы бумаги в виде лент,
На них - цифирь, и может статься,
Расставленная не случайно.
Один знакомый программист
Искал загадку той цифири
И сообщил: "Понятен смысл
Ее, как дважды два - четыре.
Слова - "а крыют струфиан" -
Являются ключом разгадки".
И излагал - в каком порядке
И как случилось, что царя
С отшельником сошлись дороги...


3

Дул сильный ветер в Таганроге,
Обычный в пору ноября.
Топталось море, словно гурт,
Захватывало дух от гула.
Но почему-то в Петербург
Царя нисколько не тянуло.
Себе внимая, Александр
Испытывал рожденье чувства,
Похожего на этот сад,
Где было сумрачно и пусто.
Пейзаж осенний был под стать
Его душевному бессилью.
- Но кто же будет за Россию
Перед всевышним отвечать?
Неужто братец Николай,
Который хуже Константина...
А Миша груб и шелопай...
Какая грустная картина!.. -
Темнел от мыслей царский лик
И делался melancolique.
- Уход от власти - страшный шаг.
В России трудны перемены...
И небывалые измены
Сужают душный свой кушак...
Одиннадцатого числа
Царь принял тайного посла.
То прибыл унтер-офицер
Шервуд, ему открывший цель
И деятельность тайных обществ.
- О да! Уже не только ропщут! -
Он шел, вдыхая горький яд
И дух осеннего убранства.
- Цвет гвардии и цвет дворянства!
А знают ли, чего хотят?..
Но я им, впрочем, не судья...
У нас цари, цареубийцы
Не знают меж собой границы
И мрут от одного питья...
Ужасно за своим плечом
Все время чуять тень злодея...
Быть жертвою иль палачом... -
Он обернулся, холодея.
Смеркалось. Облачно, туманно
Над Таганрогом. И тогда
Подумал император:
- Странно,
Что в небе светится звезда...


4

- Звезда! А может, божий знак? -
На небо глянув, думал Федор
Кузьмин. Он пробрался обходом
К ограде царского жилья.
И вслушивался в полумрак.
Он родом был донской казак.
На Бонапарта шел походом.
Потом торговлей в Таганроге
Он пробавлялся год за годом И
вдруг затосковал о боге
И перестал курить табак.
Торговлю бросил. Слобожанам
Внушал Кузьмин невольный страх.
Он жил в домишке деревянном
Близ моря на семи ветрах.
Уж не бесовское ли дело
Творилось в доме Кузьмина,
Где часто за полночь горела
В окошке тусклая свеча!
Кузьмин писал. А что писал
И для чего - никто не знал.
А он, под вечный хруст прибоя,
Склонясь над стопкою бумаг,
Который год писал: "Благое
Намеренье об исправленье
Империи Российской". Так
Именовалось сочиненье,
Которое, как откровенье,
Писал задумчивый казак.
И для того стоял сейчас
Близ императорского дома,
Где было все ему знакомо -
Любой проход и каждый лаз -
Феодор неприметной тенью,
Чтоб государю в ноги пасть,
Дабы осуществила власть
"Намеренье об исправленье".

5

Поскольку не был сей трактат
Вручен (читайте нашу повесть),
Мы суть его изложим, то есть
Представим несколько цитат.
"На нас, как ядовитый чад,
Европа насылает ересь.
И на Руси не станет через
Сто лет следа от наших чад.
Не будет девы с коромыслом,
Не будет молодца с сохой.
Восторжествует дух сухой,
Несовместимый с русским смыслом.
И эта духа сухота
Убьет все промыслы, ремесла;
Во всей России не найдется
Ни колеса, ни хомута.
Дабы России не остаться
Без колеса и хомута,
Необходимо наше царство
В глухие увести места -
В Сибирь, на Север, на Восток,
Оставив за Москвой заслоны,
Как некогда увел пророк
Народ в предел незаселенный".
"Необходимы также меры
Для возвращенья старой веры.
В никонианстве есть порок,
И суть его - замах вселенский.
Руси сибирской, деревенской
Пойти сие не может впрок".
В провинции любых времен
Есть свой уездный Сен-Симон.
Кузьмин был этого закала.
И потому он излагал
С таким упорством идеал
Российского провинциала.
И вот настал высокий час
Вручения царю прожекта.
Кузьмин вздохнул и, помолясь,
Просунул тело в узкий лаз.


6

Дом, где располагался царь,
А вместе с ним императрица,
Напоминал собою ларь,
Как в описаньях говорится,
И выходил его фасад
На небольшой фруктовый сад.
От моря дальнобойный гул
Был слышен - волны набегали.
Гвардеец, взяв на караул,
Стоял в дверях и не дыхнул.
В покоях свечи зажигали.
Барон Иван Иваныч Дибич
Глядел из кабинета в сад,
Стараясь в сумраке увидеть,
Идет ли к дому Александр.
А государь замедлил шаг,
Увидев в небе звездный знак.
Кузьмин шел прямо на него,
Готовый сразу падать ниц.
Прошу запомнить: таково
Расположенье было лиц -
Гвардеец, Дибич, государь
И Федор, обыватель местный, -
Когда послышался удар
И вдруг разлился свет небесный.
Был непонятен и внезапен
Зеленоватый свет. Его,
Биясь как сердце, источало
Неведомое существо,
Или скорее вещество,
Которое в тот миг упало
С негромким звуком, вроде "пах!",
Напоминавшее колпак
Или, точнее, полушарье,
Чуть сплюснутое по бокам,
Производившее шуршанье,
Подобно легким сквознякам...
Оно держалось на лучах,
Как бы на тысяче ресничин.
В нем свет то вспыхивал, то чах,
И звук, напоминавший "пах!",
Был страшноват и непривычен.
И в том полупрозрачном теле
Уродцы странные сидели,
Как мог потом поклясться Федор,
На головах у тех уродов
Торчали небольшие рожки,
Пока же, как это постичь
Не зная, завопил Кузьмич
И рухнул посреди дорожки,
Он видел в сорока шагах,
Как это чудо, разгораясь,
Вдруг поднялось на двух ногах
И встало, словно птица страус.
И тут уж Федор пал в туман,
Шепча: "Крылатый струфиан..."
В окно все это видел Дибич,
Но не успел из дому выбечь.
А выбежав, увидел - пуст
И дик был сад.
И пал без чувств...
Очнулся.
На часах гвардейца
Хватил удар.
И он был мертв,
Неподалеку был простерт
Свидетель чуда иль злодейства,
А может быть, и сам злодей.
А больше не было людей.
И понял Дибич, сад обшаря,
Что не хватало государя.


7

Был Дибич умный генерал
И голову не потерял,
Кузьмин с пристрастьем был допрошен
И в каземат тюремный брошен,
Где бредил словом "струфиан".
Елизавете Алексевне
Последовало донесенье,
Там слез был целый океан.
Потом с фельдъегерем в столицу
Послали экстренный доклад
О том, что августейший брат
Изволил как бы... испариться.
И Николай, великий князь,
Смут или слухов убоясь,
Велел словами манифеста
Оповестить, что царь усоп.
Гвардейца положили в гроб
На императорское место.


8

А что Кузьмин? Куда девался
Истории свидетель той,
Которым интересовался
Лев Николаевич Толстой?
Лет на десять забыт в тюрьме,
Он в полном здравье и уме
Был выпущен и плетью бит.
И вновь лет на десять забыт.
Потом возник уже в Сибири,
Жил на заимке у купца,
Храня секрет своей цифири.
И привлекать умел сердца.
Подозревали в нем царя,
Что бросил царские чертоги.


9

Дул сильный ветер в Таганроге,
Обычный в пору ноября.
Он через степи и леса
Летел, как весть, летел на север
Через Москву. И снег он сеял.
И тут декабрь уж начался.
А ветер вдоль Невы-реки
По гладким льдам свистал сурово
Подбадривали Трубецкого
Лейб-гвардии бунтовщики.
Попыхивал морозец хватский.
Морскую трубочку куря.
Попахивало на Сенатской
Четырнадцатым декабря.


10

А неопознанный предмет
Летел себе среди комет.

А вот эта поэма, или, по определению автора "Недостоверная повесть" - абсолютно пушкинская. На мой взгляд.

 Отправлено: 30.10.07 01:35. Заголовок: Re:

Давид Самойлов



ПЕСТЕЛЬ, ПОЭТ И АННА


Там Анна пела с самого утра
И что-то шила или вышивала.
И песня, долетая со двора,
Ему невольно сердце волновала.

А Пестель думал: "Ах, как он рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.
И молод. И не станет фарисеем".
Он думал: "И, конечно, расцветет
Его талант, при должном направленье,
Когда себе Россия обретет
Свободу и достойное правленье".
- Позвольте мне чубук, я закурю.
- Пожалуйте огня.
- Благодарю.

А Пушкин думал: "Он весьма умен
И крепок духом. Видно, метит в Бруты.
Но времена для брутов слишком круты.
И не из брутов ли Наполеон?"

Шел разговор о равенстве сословий.
- Как всех равнять? Народы так бедны,-
Заметил Пушкин,- что и в наши дни
Для равенства достойных нет сословий.
И потому дворянства назначенье -
Хранить народа честь и просвещенье.
- О, да,- ответил Пестель,- если трон
Находится в стране в руках деспота,
Тогда дворянства первая забота
Сменить основы власти и закон.
- Увы,- ответил Пушкин,- тех основ
Не пожалеет разве Пугачев...
- Мужицкий бунт бессмыслен...-
За окном
Не умолкая распевала Анна.
И пахнул двор соседа-молдавана
Бараньей шкурой, хлевом и вином.
День наполнялся нежной синевой,
Как ведра из бездонного колодца.
И голос был высок: вот-вот сорвется.
А Пушкин думал: "Анна! Боже мой!"

- Но, не борясь, мы потакаем злу,-
Заметил Пестель,- бережем тиранство.
- Ах, русское тиранство-дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу,-
Ответил Пушкин.
"Что за резвый ум,-
Подумал Пестель,- столько наблюдений
И мало основательных идей".
- Но тупость рабства сокрушает гений!
- На гения отыщется злодей,-
Ответил Пушкин.
Впрочем, разговор
Был славный. Говорили о Ликурге,
И о Солоне, и о Петербурге,
И что Россия рвется на простор.
Об Азии, Кавказе и о Данте,
И о движенье князя Ипсиланти.

Заговорили о любви.
- Она,-
Заметил Пушкин,- с вашей точки зренья
Полезна лишь для граждан умноженья
И, значит, тоже в рамки введена.-
Тут Пестель улыбнулся.
- Я душой
Матерьялист, но протестует разум.-
С улыбкой он казался светлоглазым.
И Пушкин вдруг подумал: "В этом соль!"

Они простились. Пестель уходил
По улице разъезженной и грязной,
И Александр, разнеженный и праздный,
Рассеянно в окно за ним следил.
Шел русский Брут. Глядел вослед ему
Российский гений с грустью без причины.

Деревья, как зеленые кувшины,
Хранили утра хлад и синеву.
Он эту фразу записал в дневник -
О разуме и сердце. Лоб наморщив,
Сказал себе: "Он тоже заговорщик.
И некуда податься, кроме них".

В соседний двор вползла каруца цугом,
Залаял пес. На воздухе упругом
Качались ветки, полные листвой.
Стоял апрель. И жизнь была желанна.
Он вновь услышал - распевает Анна.
И задохнулся:
"Анна! Боже мой!"


1965 год.

 Отправлено: 30.10.07 07:57. Заголовок: ЦЫГАНЕ:

Нас в детстве пугали няни,
Что уведут цыгане.
Ах, вы, нянюшки-крали,
Жаль, что меня не украли.
Бродил бы с табором лунным
(Странно-туманно).
Кони под месяцем юным.
Запах тимьяна.

Где вы, мои цыгане,
Плясуны, конокрады?
Где вы, мои цыганки,
Где вы, сердца отрады?

В поэзии нашей великой
Есть цыганская нота.
И звучит эта нота,
Когда уж жить неохота.

("Странно-туманно.
Расстались нежданно.
На сердце рана,
И жизнь нежеланна".)

Пока луна не погасла.
На свете будет цыганство:
Песня, обман, лукавство,
Скрипка и постоянство.

Я помню цыгана Игната
В городе Кишиневе.
Он мне играл когда-то
О давней моей любови.

("Странно-туманно
Вечером рано.
Расстались нежданно,
И на сердце рана".)

Узел моей печали,
Скрипка, стяни потуже...
Ах, если б нянюшки знали,
Как спасать наши души!

 Отправлено: 29.11.07 17:14. Заголовок: из переписки Д.С.Самойлова с Л.К.Чуковской:

31. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
Начало июня 1978
Дорогая Лидия Корнеевна!
Спасибо за «Айболита» и публикацию Лукницкого. «Айболит» затмил любимую книгу «Дорога жизни» о блокаде Ленинграда. Каждый вечер требуют его. По нашем возвращении в Пярну дети (Варя, Паша и Галина племянница) дружно заболели ветрянкой. Болезнь это противная, но не опасная для всех, кроме Пети. Еще двадцать пять дней он может заболеть, а если — нет, то, значит, бывают чудеса.
Пушкинские штудии А.А. необычайно интересные, и не только по пушкинизму, а по всей А[нне] А[ндреевне] Лукницкий записывал хорошо. Иногда слышны интонации А.А. Вообще это звучит достоверно.
Но разница с тем, что сделали Вы, огромная. Тут хорошая публикация. А Вы написали роман. Скрытый текст

Не ожидал, что эта балбеска, Вера, решит печатать именно это, а не дневники Лукницкого обо всем прочем. Заманчиво выглядит ее сообщение, что записей об А.А. много. Наверное, надо ей написать, похвалить [Речь идет о публикации Веры Лукницкой «Ранние Пушкинские штудии Анны Ахматовой: по материалам архива П. Лукницкого» («Вопросы литературы». 1978, № 1).]. И наверняка многие напишут. Впрочем, пока погода переменная и нет зависти к лежащим на пляже. Я работаю мало. Но все же написал несколько стихов (это не работа). И переделал стихотворение, которое однажды в начальном варианте читал Вам: «Начнем с подражанья». Оно еще не совсем вышло, поэтому не посылаю. Посылаю другое, посвященное Л[ьву]. Он его знает. Как Вы себя чувствуете? Как работа? Все хочется знать о Вас. Будьте здоровы. Привет от Гали. Ваш Д.С. Ахматовская работа впечатляет, потому что для нее вопрос о влиянии это вопрос о восприятии культуры. Она сама никогда не боялась влияния и эту небоязнь любит в Пушкине. Боятся влияния модернисты (вроде Вознесенского), они культуру не любят, а любят себя. У них естественное чувство самосохранения: боязнь утонуть в культуре, пропасть и раствориться. Замечательная мысль, что Пушкин — завершение. Что-то в этом роде говорил мне Маршак. Мы говорили о том, что на Пушкине кончается петербургская культура. Лермонтов уже провинциален. Его герой — провинциальный офицер. Любопытно, что в истории рифмы Пушкин — тоже завершение. Он был рядом с открытиями, но их не сделал. Может быть, и сделал бы, если бы жил дольше. <…> 33. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову 25—27 июня 1978 25—27/VI 78 Дорогой Давид Самойлович. Ваше письмо о зеленке и Пушкине получила на другой день после того, как послала Вам свое. Поэтому слегка замедляю ответ. Об АА и о Пушкине, что они оба жили не только природой и обществом, но и культурой — не менее, чем Невой, сиренью, лесом, любовью и пр. — это у Вас мысль верная и мудрая. У меня запись в ахм[атовском] дневнике: «Пушкин брал всё, что хотел, у кого хотел и делал навеки своим». АА поступала точно так же. (Многие примеры мне известны.) Маршак говорил: «Писатель может брать что угодно у кого угодно. Все дело в том, как он берет, как поступает со взятым. Если человек украл черно-бурую лису и повесил ее себе на живот на пуговицу — вот это никуда не годится»... Насчет же того, завершение ли Пушкин или начало начал? — тут я не знаю. Герцен писал: «На приказ Петра образоваться — Россия ответила колоссальным явлением Пушкина». Тут тоже будто бы завершение («ответила») и совпадает с Вашей мыслью, что Пушкин — конец Петербургского периода. Но не думаете ли Вы, что это только для истории так, для истории России, культуры — а собственно для литературы — не только конец, а и начало начал? Тот же Лермонтов; Вы пишете, герой у него уже не петербуржец, а провинциальный офицер — да, но стих-то очень долго — Пушкинский! На 3/4! Только под конец жизни Лермонтов еле-еле добрался до своего стиха. Из Пушкина можно (при желании) вывести и Толстого («Анна Каренина» — это то, что случилось бы с Татьяной, если бы она поверила Онегину), и, конечно, Достоевского («Бедные люди»; я недавно сделала такое наблюдение: любимейший эпитет Пушкина «бедный», а на втором месте «милый»); и даже Чехова (по плотности поздней прозы). И Некрасов соприкасаем с Пушкиным, и Блок — а об Ахматовой уж и не говорю. Так что это завершение — Господи, а Тютчев? — оно как-то не завершится до сих пор. Пушкина нету у Маяковского, Цветаевой и Пастернака.. Но от них и ходу никуда никому нету — разве что в Вознесенского (они в этом неповинны, он — их отбросы). Вознесенский вне культуры и смерть ее боится, это Вы верно заметили. Как все некультурные, он своеволен; «что хочу, то и заворочу»; хочет же он только успеха. Для него, как для любого мещанина, нет прошлого (значит, нет культуры, п[отому] ч[то] культура растет из памяти) и нет будущего, п[отому] ч[то] будущим обладает одно лишь одухотворенное и памятливое. Рампа, мода, реклама, деньги, верткость, лганье и втирание очков невеждам... Кстати о Вознесенском: мне рассказывали, что Ахмадулина (та же порода) выступала в Америке на своем вечере в золотых (парчовых?) штанах. Подумайте, какой срам: первая (хронологически) женщина-поэт после Ахм[атовой], попадающая на Запад, и — в золотых штанах! Вы пишете о Пушкине и о рифме: «он был возле открытия, но не совершил его». Вы имеете в виду — некрасовскую рифму? Читаю Белова «Кануны». Прекрасная, поэтическая, страшная книга. О Трифонове этого не скажешь. Интеллигентское (аэропортовское) чтиво, без языка, без поэзии... Главное — очень скучно читать. Насчет переменить портянки, попить чайку и вообще передохнуть — тут Вы, конечно, правы. Но Вашему герою вовсе не отдыха и не передышки хочется. Ему (как всю жизнь) охота поглазеть. Ну и пусть бы, если бы не самообман (в котором тоже жил он всю жизнь). [Речь идет о такой строфе из «Часового»: «Горячего чаю в землянке / Напиться ему не грешно. / Пускай переменит портянки / И другу напишет письмо».] Будьте здоровы. ЛЧ P.S. Вы спрашиваете, возвращать ли «Вопросы Литературы» № 1. Нет, это я Вам в дар. Дневник Лукницкого очень замечателен. Конечно, Вы понимаете, почему свои пушкинистские штудии АА начала с изучения темы: Шенье... Но дневник на самом деле гораздо шире пушкинизма. Вы пишете, что мои «Записки» — роман. Гм. Во всяком случае, у Лукницкого был роман с АА. Писал ли он об этом в Дн[евнике], я не знаю, но главной темой их пожизненного общения — и плодом — было изучение трудов ее первого мужа. [Т.е. Н.С. Гумилева.] Однако и о Пушкине весьма интересно. Гениальный человек (АА) берется за дело, и вот — каждый день по открытию. Юра говорил мне, что послал Вам № 4 «Вопросов Литературы». Ну как Вам понравились письма (и характеры, и души) трех гениев? Рильке мне не очень ясен (сквозь перевод, сквозь умирание и потому, что мне его поэзия незнакома); Цв[етаева], как всегда для меня, на 90% чепухова, а среди 10% — мелкие гениальности; Б.Л. всюду (кроме невнятного письма о «Крысолове») великодушен и великолепен. Цв[етаева] же иногда весьма и весьма по-бабски коварна и хищна. А все вместе таково: это — 1/5 их переписки, скоро выйдет 5/5 — и я уже читать буду не в силах. Или прочту только Паст[ернака]. [Имеется в виду: Из переписки Рильке, Цветаевой и Пастернака в 1926 году / Публ. и комм. К.М. Азадовского, Е.В. и Е.Б. Пастернаков.] В Москве новое сумасшествие: Илья Глазунов. Очередь четырежды обвивает Манеж. Художник он никакой, т.е. в живописи нечто вроде Вознесенского в поэзии; а спекулянт — любого за пояс заткнет. Спекулирует Христом, Россией, либерализмом и патриотизмом. Во! Итак, готовьтесь к новому прощанию. Я-то к нему давно готова. Душевно это совершилось давно, осталась только техника. Но и она, с помощью самообмана, одолима. Очень мне жаль Р[аю] — она любит сестру, дочек, внуков, других, а ее чрезвычайно добрый муж так добр, что легко начнет любить — любых. Она плачет и не спит, он самообманывается и лепит вздор... До развязки еще, вероятно, далеко, но внутри меня развязка уже совершилась, раз она совершилась внутри их. Да, переменить портянки и чайку попить — не грех. А вот лгать самому себе, что всего лишь переменишь портянки и чайку попьешь — всего лишь! — вот это грех. Ну ладно. Будьте здоровы. Жду письма и стихов. 34. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской Начало июля 1978 Дорогая Лидия Корнеевна! Вы, конечно, правы, что Пушкин — начало. Особенно сейчас, когда ищутся другие начала бог знает в каких закоулках русской татарщины, важно и нужно не упускать этого и твердо за это держаться. Но А.А. очень верно почувствовала и Пушкина как завершение. Он погиб в конце тридцатых годов. А люди сороковых — это уже другая статья, другой взгляд на мир и начало другой литературы. С Пушкина началось почти все лучшее, что есть в нас, но для людей более близкого к нему времени что-то и безвозвратно ушло. А.А. умела жить его временем, а не только его продолжением. Она всегда лично проживала пушкинскую судьбу и, конечно, имела право сказать, что с ним завершилось время — времена. И брать у других он умел — знал, что ему нужно. Да без этого нет литературы. Это только современные поэты думают, что нигде не берут. Если действительно не берут, то и дать ничего не могут, потому что все силы тратят на то, чтобы убить память. А те, кто берет, берут втихаря, как взятки. И отдать могут только то, что берут, т.е. нечто другими заработанное. Тройственную переписку я от Юры не получил — может быть, пропала бандероль. Но журнал мы взяли в библиотеке и прочитали. По-моему, это жутко. Симпатичней всех Пастернак. Он бескорыстен и выламывается только словесно — такой уж стиль был предложен. Он по наивности думал, что так и надо, а по таланту вполне мог изображать, как требовалось. Он излагает чувства, в которых правдив. А М. И. пишет в этой наркоманской манере попусту, потому что, если снять манеру, ничего не останется. Я читал у нее и другое, где есть мысли, наблюдения, а не только игра слов. А тут словеса, не обеспеченные запасом эмоций. Она и Рильке, небось, втянула в эту игру. Какому поэту, который еще и старый мужчина при этом, не лестно читать влюбленный бред, да еще от русской поэтессы. А он же был любитель и знаток России, оттого и полагал, что с русской поэтессой надо переписываться именно так. [На полях рукою Д. Самойлова: «М.И. — зараза».] По привычке восхищаться наши начитанные читатели восторгаются. А чем? Никто ответить не может. Столь же прославленного в последнее время «Старика» (если читал переписку и «Старика» — это почти высшее образование) я никак не одолею. Кажется, и до середины не доехал. Уж очень плохо написано. А плохо написано всё: и фразы, и характеры, и разговоры, и мысли. Верно Вы пишете, что это аэропортовщина. Но «Старик» существует на фоне прозы совсем уже негодной. А читатель жаждет правды и пророчества (хоть полправды и четверть пророчества). И потом, оказывается, есть нечто худшее — Катаев. Прочитал я его «Алмазный венец». Это набор низкопробных сплетен, зависти, цинизма, восторга перед славой и сладкой жизнью. А завернуто все в такие обертки, что закачаешься. Это, конечно, на первый взгляд. Выручает ассоциативный метод и дешевые парадоксы. Но ведь клюют и на это. Говорят: очаровательно. Оказывается, все сенсации наши — дрянь. И Глазунов туда же. Его открыли писатели (в том числе Слуцкий). А он всех перекрыл. Грустней всего из того, о чем Вы пишете, — Л[ев]. Я дневников не веду, о чем часто сожалею при моей неточной памяти. Но вот запись в тетрадочке от 8 июня 1976 года: «Л... кажется где-то уже подтачиваемый идеей отъезда. Слишком часто и не совсем уверенно повторяет: — Нет, они меня отсюда не выживут». Конечно, у Вас больше права на него гневаться. Но он — именно уставший часовой. Л. — искренний, чистый, верующий провинциал. Его страсть — общение и любопытство ко всем, кто чем-нибудь прославился. И истинная потребность восхититься и приобщиться. Но он отличается от обычного провинциала яркостью натуры (увы! — не ума!) и искренностью веры. По натуре он встал за веру и мужественно держался, пока вера была. Сейчас от нее только ошметки. А тут и самому подвалила слава. А с ней и ряд преувеличений и самообольщений. Как тут не качнуться! Он устал от подвига, потому что ему нужны возбудители. Он честный часовой. Он устава не нарушал. Ему уже нужно, чтобы его сменили, тогда можно не отвечать за пост. [ В письме к Р.Д. Орловой, написанном в июле 1978 г., Самойлов писал: «Понимаю вас, дорогие ребята, как томительно ожидание после решения уже принятого. Это хуже всего. Легче вызревать, созревать и решаться. Недавно, перелистывая одну свою тетрадку, нашел запись от 8 июня 1976 года: «Лева... где-то уже подтачиваемый идеей отъезда». Об этой проблеме часто думается и много разных мыслей лезет в голову. Но об этом позже, при встрече». Комментатор переписки Самойлова с Копелевыми — В.Н. Абросимова сообщает по этому поводу: «Вдали от Москвы, в тихом Пярну, Д. Самойлову было трудно представить себе, насколько опасной была ситуация, вынудившая Копелевых принять решение о временном отъезде. 3 сентября 1978 г. Р.Д. Орлова записала в дневнике: «Есть решение верхов про А[ндрея] Д[митриевича Сахарова] — лишить всех отечественных званий и наград и выслать. И Зиновьева — тоже, а также принять меры к четырем писателям — Войнович, Владимов, Корнилов, Копелев. Какие меры — неизвестно...». Цит. по ст.: «Куда же я уйду от русского глагола...» (Переписка Р.Д. Орловой и Л.З. Копелева с Д. Самойловым) / Вст. ст., публ. и комм. В.Н. Абросимовой // Известия АН. Сер. лит. и яз. 1998. Т. 57. № 6, с. 45—62).] А А.Д. сменить нельзя. [А.Д. — Андрей Дмитриевич Сахаров.] Потому что поставлен он не ради идеи и веры, а, как гора, по природе. Боюсь, что только клики, возникающие вокруг, могут его срыть. Л[ьву] нужно отпущение. От многих, в том числе, может быть, и от меня. И я-то не могу его не дать. Вот и весь «Часовой». Думаю, что Вы преуменьшаете значение Р[аи] в этом деле. Она — женщина и все привязанности к детям, к внукам, к сестре ее не могут не волновать. Но она и сама устала, и сама честолюбива, и сама хочет «вкусить». Без нее никакие решения Л[ев] не принял бы («бы» не на месте). Все это печально. ...Наша жизнь понемногу входит в колею. Зеленые крокодилы слегка отмылись. Петька переболел, пока без последствий (пока!). «Айболит» — любимая книга сезона. Все трое разговаривают на зверином языке. Книга читается каждый вечер. Я работаю мало, хотя и надо бы. Но маячит пляж — погода устанавливается (надеемся!). Задумал небольшую поэму, но пока звука еще нет, и появится ли? Мои московские издательские дела приметно портятся по неназванным причинам. Но сейчас об этом думать неохота. Надеюсь все же, что однотомник к 80-му году будет. А большего мне не надо. Получил короткое письмо от А.И. Пантелеева. Там последняя фраза: «трудно живется». Очень хочется написать ему, но не знаю, будет ли это уместно. А написать хочется про то, какой он хороший писатель и хороший человек. Вот, кажется, все, что хотел изобразить Вам сегодня. Вы ничего не пишете о здоровье и о работе. Очень хочется знать про это. Привет Вам от Гали. Она теперь в Москве будет не очень скоро. А я, наверное — в начале сентября. Но впереди еще большой кус лета, и, надеюсь, мы еще успеем написать друг другу. Стихи пришлю позже. Что-то в них не того. Будьте здоровы. Ваш Д. P.S. А Вы — хотите или не хотите — написали роман, причем в модном документальном жанре. У Вас все необходимое и достаточное для романа: герой, сюжет, характер, автор, манера, разворот, среда, история. Мало? А у Лукницкого был ро`ман. Он на это намекал. Значит, и дурак для ро`мана годится. И, наверное, А.А., устав от гениев и талантов, с удовольствием принимала обожание интеллигентного студента. У нее чувства юмора хватало. ...О рифме. Именно Некрасова я имел в виду. <…> 39. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской Середина августа 19781 Дорогая Лидия Корнеевна! Пишу Вам из места, окруженного со всех сторон водой. По школьному учебнику такое место называется островом. У нас наводнение. Всю ночь дул восьмибальный западный ветер, запер воду в реке. И нас затопило. Северная Венеция. К счастью есть запас пищи. Если снова не задует западный ветер, старожилы говорят, что вода уйдет через сутки. Петька радуется, что не надо идти в школу, Варвара, напротив, готова отправиться на учение вплавь. Пашка с утра торчит в окне. Все возбуждены и почему-то веселы. Все-таки — наводнение! Надеюсь, что завтра можно будет добраться до почты, а если нас вместе с домом унесет в море, запечатаю письмо в бутылку, авось доплывет до Вас. О моем московском пребывании Вы, наверное, уже знаете. На третий день массированного общения с друзьями я очнулся с давлением чрезвычайным. Галя прилетела самолетом и в один день управившись с моими делами, увезла меня в Пярну. У нее хватило такта не читать мне нравоучения, но она официально сообщила мне, что больше одного никуда не пустит. Единственное серьезное огорчение, что не видел Вас. Хотя Вам я, наверное, не доставил бы большого удовольствия. Москва раз от разу все хуже. Большинство моих знакомых пребывают в растерянности. Но ничего толком сформулировать не могут. Что-то внутри датского королевства происходит. Я ощущаю это, как приход нового поколения, новых людей. В этих людях всё глубоко чуждо. И в воздухе чувствуется их нарастающий напор. Когда я Вам как-то писал об уходе из литературы, я, видимо, впервые почувствовал невозможность сосуществования с этими людьми. А я ведь сосуществовал, к примеру, с Наровчатовым. Тут дело другое. Мы с тем же Наровчатовым оба знаем, что воздух состоит из азота и кислорода. Только я считаю, что важен кислород, а он — что азот. Но мы с ним одним воздухом дышали. А у этих воздух другой, состав воздуха другой. Об этом все время думается. Да и стихи пишутся видимо про это. «Весть» уже где-то далеко. Дела мои в непонятно-мутном состоянии. Гослит, по выражению Гали, предложил мне «Брестский мир». (Это тоже из нового напора). Я пока никаких решений не при¬нял. Жду обещанного договора на том стихов. Но об этом обо всем говорить неохота. Работается плохо. Две недели я вообще приходил в норму. Но в рабочую норму так и не пришел. А надо переводить всякую всячину. Пока же читаю толстовские номера журналов. Старик, наверное, сто раз уже перевернулся в гробу от своего юбилея. Он на открытие пушкинского памятника ехать не захотел, хоть Тургенев его уговаривал. А тут происходит нечто настолько антитолстовское, что душа болит. Но толстовские документы публикуются иногда замечательные. Например, записки Маковицкого об уходе и смерти Толстого. Поразительней всего простота и ясность происходящего. И о Софье Андреевне Л.Н. говорит яснее и проще всего: «Жалко». А ее действительно жалко. Часто говорят, что всегда прав художник. Субъективно, может быть, и прав. Но субъективно прав любой человек. А с художника спрос другой. Можно ли говорить, что Пушкин — жертва Гончаровой, а Толстой — жертва Софьи Андреевны? Между ними суда нет и быть не может. История отношений Толстого с близкими, это история, как он их давил своей тяжестью, а они, кто мог, сопротивлялись. И у Пушкина произошло бы то же самое, если бы его не убили на дуэли. Почему-то Гончарову последнее время принято любить. Даже славный человек Непомнящий2 упрекает Анну Андреевну и Цветаеву в бабьей ревности. А Софью Андреевну еще не канонизировали. Уж больно ее не любили друзья старого Толстого. Маковицкий тоже пишет о ней без приязни. (Есть и в ней от заразы.) А почитаешь ее «Мою жизнь» (тоже в «Новом мире») и понимаешь, что в ней немало было способностей и, действительно, — «жалко». ...В Москве видел Часового. Он тихий и, по-моему, бедный. Дело не движется. А внутренне что-то уже безвозвратно изменилось. Действительно — … по мненью Гераклита / Нельзя два раза сесть в одно корыто. Читал мне свой ответ на пакостную книгу какого-то чеха3. Сейчас это звучит слабо, как бы и не нужно. Вроде справки из домоуправления: можно предъявить если потребуется... Дописываю на следующий день. Вода все еще стоит вокруг дома, очень медленно куда-то утекает. Варвара в резиновых сапогах ухлюпала в школу. И все же приятно знать, что живешь рядом с морем, которое может рассердиться …

 Отправлено: 29.11.07 18:31. Заголовок: Спасибо! Много очень..

Спасибо! Много очень интересных мыслей, буду думать.

 Отправлено: 04.12.07 17:01. Заголовок: А.Р.

 Отправлено: 04.12.07 21:27. Заголовок: Блистательно! Он это..

Блистательно! Он этого достоин!

 Отправлено: 30.12.07 12:17. Заголовок: Самойлов Д. ИЗ ДЕТС..

Самойлов Д.

ИЗ ДЕТСТВА

Я – маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поёт мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег…»

Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слёзы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.

Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я, маленький, глупый, больной.

 Отправлено: 30.12.07 16:05. Заголовок: Меня долгое время не..

Меня долгое время не отпускала последняя строчка этого стихотворения.
Попервоначалу я думал: «Как можно называть себя-ребёнка «маленький, глупый, больной»? Ведь ребёнок всё видит яснее взрослого, чище, точнее. Пусть у него нет понимания всех слов, но есть мощное ощущение Единого».
Затем я думал: «Редкий человек может сказать о себе-ребёнке «маленький, глупый больной», потому что этот человек вырос, не скатился в инфантильность, не замер в пубертате, а пошёл дальше, открыл для себя новое, сохранив при этом всё богатство детства».
Недавно я подумал: «Так ведь это я-взрослый – «маленький, глупый, больной». Это взрослый человек плачет над бренностью мира, это он – о себе».
А сейчас, перечитывая вновь это стихотворение Давида Самойлова, понял: всё правильно. – И что это взгляд взрослого на маленького ребёнка, и ирония над самим собой, и беспредельная открытость самому себе, и взгляд ушедшего, но оставшегося ребёнка на себя-взрослого.
Спасибо, Марта.

 Отправлено: 31.12.07 11:17. Заголовок: Очень люблю это стих..

Очень люблю это стихотворение. Собираю всё, где есть упоминания о книгах (на свой, конечно, вкус)