Отправлено: 25.08.07 09:11. Заголовок: Лацис (продолжение)

Есть такая книга Александра Лациса, ученика Томашевского: "Верните лошадь". На обложке - конёк-горбунок, скачущий по перу, словно Медный всадник по глыбе, на которой он стоит. (NB! Скачущий - стоит). Под рисунком - комментарий: "Пушкиноведческий детектив".

Это действительно детектив! Чего стоит хотя бы одна версия, что "Конёк-горбунок" принадлежит перу... Пушкина! Лацис сравнивает два текста двух изданий: то, что вышло при жизни Пушкина и то, что редактировал сибирский учитель Ершов. Разница - необыкновенная!

Есть ещё масса других версий и мыслей о Пушкине. Иногда создаётся ощущение, что Лацис, как и всякий первооткрыватель, не может вовремя остановиться и видит открытия там, где их нет. Спорно-бесспорная книга!

Если есть интерес, расскажу тем, кто не читал, и послушаю тех, кому довелось это прочесть.

 Отправлено: 15.10.08 00:24. Заголовок: Вот ещё одно о "Коньке"

ВЛАДИМИР КОЗАРОВЕЦКИЙ



АРГУМЕНТЫ И ФАКТЫ



Собственно, для движения вперед нам необходимо окончательно убедиться, что в случае с «Коньком-Горбунком» имела место мистификация и на самом деле сказка написана Пушкиным, – или отказаться от этой гипотезы и ее обсуждения. Для тех, кого не убедили статья Александра Лациса «ВЕРНИТЕ ЛОШАДЬ!» и мои статьи в «ЛитОбозе» (ПОПЫТКА ПЛАГИАТА), в «Новых известиях» (ПУШКИНСКАЯ ОБНАЛИЧКА) и в «Парламентской газете» (СКАЗКА – ЛОЖЬ...), я собираю на этой страничке воедино все возникающие при обсуждении этой гипотезы вопросы. Как мне кажется, сухое перечисление доводов в пользу этой версии может оказаться убедительнее любого подробного литературоведческого анализа.



1. Как объяснить ниоткуда взявшуюся гениальность 18-летнего Ершова (он родился в феврале 1815 года, сказка была опубликована в 1834 году, в апрельском номере «Библиотеки для чтения», следовательно, написана была в 1833-м) – при том, что не существует ни одного его стихотворения, про которое можно было бы с уверенностью сказать, что оно написано до 1833 года (лишь под некоторыми стихами стоит стыдливо-неопределённое «начало 1830-х»), а все его остальные стихи в лучшем случае посредственны?

История мировой литературы не знает случаев такой ранней гениальности (кроме, пожалуй, Томаса Чаттертона, который, в отличие от Ершова, свой уровень сохранил практически до конца), и при этом такой ранней и полной исчерпанности поэтического таланта, кроме Артюра Рембо, – однако в обоих случаях мы имеем дело с мистификациями. Чаттертон был несомненно способным юношей, и, пиши он собственные оригинальные стихи, он, вероятно, мог бы стать талантливым поэтом; однако он пошел по пути меньшего сопротивления и занялся стилизациями (что несравненно легче оригинального творчества) и мистификацией, что обеспечило ему сносное существование, но не дало развиться истинному таланту. Что же касается Рембо, то на французском языке существует целая литература, доказывающая, что это была мистификация Верлена. И в самом деле, «поэт Рембо» появился вскоре после их встречи; как только они расстались, кончился и «поэт Рембо», а в его письмах из Африки нет ни проблеска таланта, ни малейшей искры Божьей. (Хочется при этом воскликнуть: «Но каков Верлен!»)

Впрочем, достаточно сравнить "Горбунка" с ранними стихами Пушкина: такие места в сказке, как «За горами, за долами, За широкими морями, Против неба – на земле Жил старик в одном селе», или «Наш старик-отец неможет, Работать совсем не может», или «Тихим пламенем горя, Развернулася заря» и т.п. – это не «ранний Ершов», и даже не ранний Пушкин; это зрелый, гениальный Пушкин.

2. Как объяснить, что ни одна живая душа не знала, что Ершов пишет стихи? Возможно ли представить, что никому не известный юный автор пишет такую огромную (почти 2300 строк) сказку с очевидно замечательными стихами, по написании хотя бы части которых он не мог не ощутить своего таланта и не поделиться хоть с одним другом радостью удачи? Нужно ли доказывать, что без общения, без среды, в полном одиночестве талант сформироваться не может – и где же была та среда, в которой и должен был формироваться талант Ершова?

3. Как объяснить, что все остальные стихи Ершова посредственны и что в них нет ни одной талантливой строчки? Даже если предположить, что весь талант юноши ушел на эту сказку – лучшую русскую сказку в стихах, что это был необыкновенный порыв и прорыв, невозможно поверить, что затем его поэтический дар начисто пропал – как будто его и не было вовсе.

4. Был ли у Ершова доступ к сюжету, позаимствованному для «Конька-Горбунка»? А главное, случайно ли у сюжетов «Сказки о царе Салтане», «Сказки о золотой рыбке» и сказки о Коньке-Горбунке один источник – «Приятные ночи» Страпаролы, французский перевод которых имелся в библиотеке Пушкина?

5. Как объяснить, что Сенковский, опытный издатель и коммерсант, несмотря на успех 1-й части сказки, опубликованной в апрельской книжке «Библиотеки для чтения», ограничился этой публикацией и отказался от публикации продолжения и окончания сказки в следующих номерах – хотя бы для «увеличения рейтинга» журнала? Я вижу только одно объяснение: он прочёл всю сказку и понял, что опубликование полного текста может выйти боком журналу и редактору из-за её явной антигосударственной направленности. Проще было опубликовать только первую, безопасную часть, сняв с себя ответственность, обеспечив такой публикацией успех и сказке, и журналу и одновременно проложив ей дорогу к отдельному изданию.

6. Как объяснить, что в первом издании «Конька-Горбунка» часть строк была заменена отточиями, если считать автором Ершова? При ближайшем рассмотрении в этих «выпущенных» строчках чаще всего никакой необходимости не было, там ничего не «пропущено» и не «выпущено». Но этим приемом в то время пользовался только Пушкин, создавая таким образом флер недоговоренности и цензурных запретов. Между тем гении черты стиля друг у друга не воруют. Впоследствии Ершов, внося правку в текст сказки, все отточия убрал и вставил вместо «выпущенных» строк свой (в большинстве случаев) текст, причем в каждом таком случае ненужность этих вставок очевидна (не говоря уж о том, что поэтический уровень этих вставок ниже уровня основного текста, а часто они содержат и явные ляпы). Его правка свидетельствует, что он не понимал смысла собственного приема – или, опять же, он не был автором сказки.

7. Как объяснить «цитаты» в «Коньке-Горбунке» из пушкинских сказок («царь Салтан», «остров Буян», «пушки в крепости палят», «гроб в лесу стоит, в гробе девица лежит»)? Для такой поэтической переклички нужно не только иметь поэтическую смелость, но и ощущать себя большим поэтом, разговаривающим на равных с Пушкиным, – чего Ершов себе и в мыслях позволить не мог. Еще можно было бы как-то объяснить это приёмом типичного эпигона модернизма, который использует цитирование классика для создания ложной многозначительности, – но может ли идти в данном случае речь о каком бы то ни было «модернизме»?

8. Как объяснить обиду Ершова, когда Пушкин заметил ему: «...Вы должны любить Сибирь... Это страна умных людей.»? Ершов не понимал, что в сказке идет речь о декабристах? – Но это означает, что он не понимал собственную сказку: ведь образ «державного Кита» с вбитыми в ребра частоколами, перегородившего «Окиян» и 10 лет назад проглотившего 30 кораблей, за что он и будет терпеть мученья, пока не даст им свободу, – этот образ так прозрачен, что приходится удивляться тому, что сказка до ее запрещения продержалась 9 лет.

9. Знали ли Никитенко и Смирдин, чья сказка? И если знали, как они решились на участие в этой мистификации? Да, знали, но мотивы участия в пушкинской затее, на мой взгляд, у них были разные.

У Никитенко, бывшего цензором Смирдина (а с конца 1834 года – и журнала), с Пушкиным были в то время вполне дружелюбные отношения – они испортились только через год, после его цензурных купюр при публикации «Анджело» и «Домика в Коломне». Псевдоним Ершова должен был отвести любые подозрения; к тому же Пушкин в 1834 году внешне был обласкан царём (камер-юнкерство, «зарплата», в семь раз превышавшая положенную, высочайшее разрешение писать «Историю Петра» и др. милости), и хотя для света было понятно, что источник милостей – не сам Пушкин, а его жена, это лишь усиливало его «неприкасаемую» позицию. В этой ситуации Никитенко мало чем рисковал, а в кругу пушкинских друзей, посвящённых в мистификацию с «Коньком-Горбунком» (Жуковский, Вяземский и др.), его смелость выглядела похвальной.

Смирдин был неглуп, но прежде всего он был коммерсант, и вряд ли он принял бы участие в такой рискованной затее (даже с отложенным риском), если бы условия сделки для него не были сверхвыгодными. И Пушкин, видимо, сделал ему предложение, от которого тот не смог отказаться. Вероятнее всего, он предложил ему фактически права на сказку – на все будущие издания, да ещё по сходной цене. К этому времени Смирдин платил ему по 10 рублей за строчку (за небольшие стихотворения – до 25); представим себе, что Пушкин согласился на цену, вдвое меньшую, да и то – только за первое издание (журнальную публикацию ему оплачивал Сенковский). За все остальные издания Смирдин никому ничего не платил.

При жизни Смирдина, после смерти Пушкина, сказка издавалась ещё дважды; даже эти два издания с лихвой окупили риск, а последовавший за этим запрет сказки не сказался ни на ком из команды мистификаторов. В истории опубликования «Конька-Горбунка» несомненна молчаливая взаимодоговоренность Никитенко, Плетнёва, Пушкина, Сенковского и Смирдина.

10. Прав ли был Ершов, который, не сообразив, что речь идет о декабристах, решил, что Пушкин над ним подшучивает? – Да, прав: пушкинская фраза двусмысленна. Известны всего три фразы Пушкина, имеющие отношение к Ершову, и все три – двусмысленные. Это для Пушкина-мистификатора характерно, он любил бросать такие заранее продуманные фразы и формулировки. Чего стоит, например, его брошенная в 1828 году на балу (жене Данзаса) фраза о том, «какую штуку удрала с ним Татьяна – отказала Онегину» (эта фраза нашей пушкинистикой до последнего времени рассматривалась как пример «своеволия» литературного героя), тогда как уже при публикации первой главы «Евгения Онегина» в 1825 году он чуть ли не открытым текстом «предупреждал», что Онегину будет отказано.

11. В самом деле, как, например, объяснить двусмысленную фразу Пушкина: «Этот Ершов владеет русским стихом, словно своим крепостным мужиком.»? Ее до сих пор трактуют в том смысле, что Ершов свободно владел русским стихом, – при том, что в Сибири, где и жила семья Ершовых, никогда не было крепостного права. Это был общеизвестный факт, служивший одним из главных аргументов в пользу отмены крепостничества, и Пушкин просто не мог не знать его. Если перевести «образный» язык этой фразы на логически-смысловой, то фактически Пушкин сказал, что Ершов не владеет и никогда не владел русским стихом. Нужно совсем уж не уважать Пушкина, чтобы полагать, что он специально подозвал к окну проезжавшего мимо графа А.В.Васильева (дело было на даче, в Царском Селе), чтобы похвалить ему Ершова таким странным образом. А вот специально бросить такую странную фразу, рассчитанную на запоминание и на запись, – это Пушкин умел и любил.

12. Как объяснить, что Ершов не сделал ни одной дарственной надписи ни на журнальной публикации, ни на отдельном издании сказки тем, кто принял участие в его судьбе: Никитенко, Жуковскому, Плетневу, Пушкину, Сенковскому, Смирдину? А только так и можно объяснить, что он не был автором сказки: у него и рука бы не поднялась сделать дарственную надпись «от автора» – по крайней мере, до 1856 года, пока он не внес в сказку большое количество исправлений и на этом основании не стал законным, с его точки зрения, «соавтором»; другого объяснения быть просто не может.

13. Как объяснить, что Ершов – во всяком случае, при жизни Пушкина – письменно ни разу не обмолвился о принадлежности сказки именно ему? Мало того, не только он таким образом ни разу «не проговорился», но «не проговорились» ни разу и все остальные участники этой мистификации – в чем я вижу уже не случайность, а закономерность. В самом деле, кому из них, знавших, что это пушкинская сказка, могло придти в голову сказать или написать: «сказка Ершова»?

14. Как объяснить, что Ершов после успеха журнальной публикации и отдельного издания сказки, даже по самым скромным расценкам материально обеспечивавшего его семью на годы вперед (только за журнальную публикацию 1-й части он получил 500 рублей, а ведь через два месяца появилось и отдельное издание; для сравнения, корова тогда стоила 30 рублей), уехал из Петербурга и стал работать преподавателем в Тобольской гимназии?

15. Как объяснить, что Ершов постоянно нуждался в деньгах и бедствовал, если сказка издавалась трижды – в 1834, 1840 и 1843 гг.?

16. Как объяснить, что на его просьбу (в 1841 г.) «доплатить» ему за журнальную публикацию первой части сказки в «Библиотеке для чтения» Сенковский, который написал к той публикации блестящее, чуть ли не восторженное предисловие, – на эту просьбу Сенковский ответил фразой: «Ничего не следовало получить и не будет следовать»? Даже если это так по сути, ответ совершенно хамский, если автор сказки Ершов; остается предположить, что Ершов – не автор, что он нарушал некую договоренность и вел себя, как попрошайка. Невозможно понять такой ответ иначе, чем (в мягкой форме): «Вы поставили свою подпись под сказкой, вам заплатили за это обещанные вам 500 рублей, как с вами и договаривались; теперь вы приняли обиженный вид, как будто вам что-то недоплатили, а это уже просто непорядочно».

17. Чем объяснить, что Ершов «в состоянии страшной хандры» уничтожил беловик сказки с правкой Пушкина и свой студенческий дневник? Это по меньшей мере подозрительно, а учитывая, что уже вскоре после смерти Пушкина каждый его автограф стал представлять и материальную ценность, поверить его объяснению просто невозможно. Уничтожение дневника и рукописи, в которых могла содержаться информация о принадлежности Пушкину «Конька-Горбунка» (не говоря уж о внесённой рукой Пушкина правке), можно объяснить только тем, что Ершов, приступив к переизданиям сказки и внося в неё изменения и дополнения, уничтожал любые доказательства пушкинского авторства.

18. В одной из статей 1835 года Белинский, упомянув о каких-то знаменитостях, «наскоро выдуманных и сочиненных» «Библиотекой», писал: «А чем ниже Пушкина и Жуковского...Ершов?» Белинскому явно что-то известно об участии в этой затее Пушкина. Не значит ли это, что он считал Ершова фигурой "наскоро выдуманной и сочиненной"? И не о том же ли он писал в 1841 году: "Мы желали бы, чтоб не пропала ни одна строка Пушкина и чтоб люди, которых он называл своими друзьями, или с которыми он действовал в одних журналах, или у которых в изданиях когда-либо и что-либо помещал, объявили о каждой строке, каждом слове, ему принадлежащем... Не нашлось рукописи? Но неужели же нет других свидетельств..."

19. Как объяснить, что в библиотеке Пушкина сказка «Конёк-Горбунок» стояла на полке среди анонимных и псевдонимных изданий? Я считаю этот факт, обнаруженный Александром Лацисом при проверке составленной посмертной пушкинской Опекой «Описи пушкинской библиотеки» (“Опись, составленная всем вообще книгам, оказавшимся в библиотеке А.С.Пушкина, на двадцати трех номерованных листах”; с №738 по №749 все книги – анонимные и псевдонимные, а «Конёк-Горбунок» числится под №741), – решающим.

20. Как объяснить фразу Ершова в письме к Плетневу в 1851 г.: «Книгопродавец... сделал мне предложение об издании «Конька»... Я писал к нему, чтобы он доставил Вам рукопись и всякое Ваше замечание исполнил бы беспрекословно.» Такое абсолютное, слепое доверие к редакторской работе Плетнёва может означать только то, что оба они знали: «Горбунок» – пушкинская сказка. И до, и после смерти Пушкина Плетнев говорил, что Пушкин целиком полагался на его вкус и доверял ему, причем он был искренне уверен, что так оно и было (на самом же деле Пушкин относился к Плетнёву с большой долей иронии; см., например, его «Ты мне советуешь, Плетнёв любезный…»). Не сомневался в этом и Ершов. Но если Плетнёв пропустил в печать ершовскую правку, то ответственность за эту порчу пушкинского текста на нём гораздо большая, нежели на самом Ершове.

21. Как объяснить неуместность абсолютного большинства исправлений, внесенных в текст сказки в 4-м издании 1856 года и очевидно ухудшающих ее? Вот некоторые из «перлов», привнесённые в первоначальный текст: «До сердцов меня пробрал», «Посмотрел под рукавицу», «Починивши оба глаза», «Очью бешено сверкая», «Натянувшись зельно пьян», «Починивши оба глаза, Потирая здесь и там», «Уши в загреби берёт», «Некорыстный наш живот», «Братья больно покосились», «Принесли с естным лукошко», «Кто-петь знает, что горит!», «Всем ушам на удивленье», «Православных не мутить»; вместо «Перстень твой, душа, сыскал» стало «Перстень твой, душа, найдён», вместо «Если ж нужен буду я» – «Если ж вновь принужусь я» – и т.п.

Тем не менее тот факт, что некоторые исправления текст улучшают, свидетельствует, что среди поправок, внесённых Ершовым в пушкинский текст, были и такие, которые были сделаны самим Пушкиным в беловике, переписанном рукой Ершова, но не попали в текст первого издания, либо такие, которые Пушкин внёс в рукопись между 1834 и 1836 годами, до того, как Ершов уехал в Тобольск, либо, наконец, цензурные изъятия 1834 года, которые удалось восстановить в 1856-м.

Всё это заставило меня проанализировать все исправления и окончательный текст сказки формировать по принципу: в тех случаях, когда исправления текст ухудшают, они отбрасываются как ершовские; в тех случаях, когда исправления текст улучшают, они принимаются как пушкинские. В этом случае выигрывает в первую очередь читатель; что же до пушкинистов и ершоведов, то в случае их недовольства или возмущения им придется ответить на все перечисленные здесь вопросы

22. Как объяснить тот факт, что Пушкин оставил Смирдину написанное своей рукой "Заглавие и посвящение «Конька-Горбунка»" со строкой, броско отличающейся от текста издания, вышедшего при его жизни? («Против неба – на земле»).

Я вижу одно объяснение: Пушкин хотел оставить для нас «зарубку». И отдаю должное Смирдину, который этот автограф сохранил и внёс упоминание о нём в перечень своих бумаг (кажется, сам автограф в дальнейшем пропал). К таким «зарубкам» я отношу и пушкинские двусмысленные фразы в отношении Ершова, и цитаты из пушкинских сказок в «Горбунке».

23. Как объяснить существование пушкинского «автопортрета в виде лошади», а точнее, как это подметил Лацис, – в виде «вылитого Конька-Горбунка», к тому же нарисованного между двумя другими конскими мордами («Первых ты коней продай, а конька не отдавай»). Это ещё одна пушкинская «зарубка», и с этой точки зрения следует внимательно присмотреться к тому, что в сказке говорит Конёк-Горбунок: ведь это именно он объявляет Киту, за что тот наказан и что ему надобно сделать, чтобы заслужить прощенье. Этот рисунок – подтверждение того, что Пушкин в этой сказке, как и в большинстве своих крупных произведений, использовал приём передачи авторской речи одному из персонажей. Рассказчик – Конёк-Горбунок, а эта сказка, по мнению А.Н.Баркова, – своеобразная «мениппея».

23. Как следует понимать фразу, брошенную Пушкиным барону Розену в присутствии Ершова (летом 1834 г., после чтения сказки «Конёк-Горбунок»): «Теперь мне этот род сочинительства можно и оставить»? Обычно ее трактуют примерно так: «Сказка Ершова так хороша, что теперь, после «Конька-Горбунка», мне в этом жанре и делать нечего». Между тем эта фраза, как и две другие пушкинские фразы, имеющие отношение к Ершову, сознательно двусмысленна, и означает только, что, написав такую замечательную сказку, Пушкин может с чистой совестью оставить этот жанр. Эту сознательную двусмысленность подчеркивает тот факт, что на момент произнесения фразы Пушкин не только «этот род сочинительства» не оставил, но и как раз в это время тем же четырехстопным хореем писал еще одну сказку – «Сказку о золотом петушке», сюжет которой заимствовал из «Альгамбры» Вашингтона Ирвинга, также бывшей в его библиотеке.

Подводя предварительные итоги, зададимся ещё одним вопросом: только ли политическими мотивами была обусловлена эта пушкинская мистификация? – На самом деле причин было несколько.

1/ Сказки Пушкина были встречены публикой более чем прохладно; даже Белинский сетовал на то, что поэт разменивает свой талант на ерунду. Лацис не без основания полагал, что вслед за публикацией в той же «Библиотеке для чтения» «Пиковой дамы» (мартовский номер «Библиотеки») Пушкину было бы не с руки в апрельском номере публиковать за своей подписью сказку. Именно это убедил Пушкин Плетнева принять как основной довод в пользу мистификации, сделав так, чтобы Плетнев и считал этот довод не только главным, но и им самим выдвигаемым. На этом и строились отношения между Плетнёвым, Ершовым и Пушкиным: другого объяснения Ершову Плетнёв и не мог дать, когда от имени Пушкина предлагал ему участие в этой «невинной» затее.

2/ Такой «обналичкой» Пушкин решал и вопрос с деньгами, необходимыми ему для «карманных расходов» – главным образом для карточных игр: Пушкин Т.Рэйксу, английскому путешественнику: «По мне лучше умереть, чем не играть в карты!» Из-за постоянной нехватки денежных средств Пушкин много играл, в надежде на выигрыш, и, как и все, кто играет на выигрыш, больше проигрывал, чем выигрывал, и часто влезал в долги. Временами он был вынужден даже закладывать рукописи глав «Евгения Онегина», чтобы закрыть очередной карточный «долг чести». Публикация собственных вещей под чужим именем была одним из его способов «обналички» и получения «черного нала», неподотчетного Наталье Николаевне. Тем, у кого этот довод вызовет сомнение, рекомендую набрать в любом поисковике «Карточные долги Пушкина», а в статье Лациса ещё раз перечитать цитату из «Домика в Коломне», начинающуюся словами «Здесь имя подписать я не хочу». Тем же, кто задаст вопрос, где ещё Пушкин не подписал своё имя, отвечу, что нам это ещё предстоит разгадывать.

3/ Что общего в «Коньке-Горбунке» и «Сказке о золотом петушке»? – Кроме размера, только одно: старый царь хочет жениться на молодухе. Но ведь как раз на это время приходится пик обхаживаний царём жены Пушкина, и Пушкин в письмах настойчиво напоминает Наталье Николаевне: «Не флиртуй с царём!» Эти две сказки были предупредительными выстрелами ("Не бывать ей за Царём!" – говорит Ивану Месяц Месяцович), хотя они царя и не остановили; в этом была главная побудительная причина их написания и пушкинской мистификации.

4/ Но, конечно же, с подписью Пушкина сказка не прошла бы и обычного цензора, а Бенкендорфу и царю ее показывать было просто невозможно (в сказке царь – при всем его кажущемся добродушии – если и не дурак, то по меньшей мере самодур, придворный «спальник» – подлец и доносчик). Даже гораздо более безобидная «Сказка о золотом петушке» не гладко прошла цензуру, и черновики показывают, как Пушкин обходил острые углы. А «Конёк-Горбунок», с её, по существу антигосударственным выпадом, и вообще была с самого начала, с замысла, обречена на мистификацию.

5/ И, наконец, есть и еще одна причина, побудившая Пушкина к написанию "Горбунка". Ю.Дружников в одной из своих книг о Пушкине не без снисходительного оттенка заметил, что поэт ни разу не посмел слова острого сказать в адрес царя и Бенкендорфа - особенно в адрес последнего, откровенно притеснявшего его. Отвечая на это замечание, Лацис привел случай с перепиской Пушкина с Плетневым из Болдина; однако случай с "Коньком-Горбунком" еще нагляднее. Да, Пушкин никому не прощал унижений и оскорблений и обязательно доставал любого обидчика вызовом или эпиграммой; не избежали этого и царь и его "хитрый Спальник". Сказка "Конек-Горбунок" была мощной, развернутой пушкинской эпиграммой.



«Итак: у нас нет черновиков Ершова, – резюмировал Лацис. – Нет его беловой рукописи. О сочинительстве не знали его ближайшие приятели по университету. И не обнаружено ни одной дарственной надписи сего автора на первом издании «Конька». Значит, версия о том, что Ершов был взаправдашним автором, остаётся неподкреплённой.

А пока эта гипотеза остаётся недоказанной – мы, собственно говоря, не обязаны «убедительно» опровергать нечто не существующее, пустоту, пустышку».

А нужно ли доказывать версию, что взаправдашним автором был Пушкин? Думаю, после вышеперечисленных вопросов и ответов такой необходимости тоже нет, – хотя для пущей убедительности можно показать, как возникло «исправленное и дополненное» издание сказки и проанализировать исправления и дополнения Ершова. Тем более что мы так или иначе обязаны восстановить подлинный пушкинский текст.

 Отправлено: 15.10.08 00:29. Заголовок: А вот, собственно, и сказка

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ТЕКСТ



Здесь приведён текст «Конька-Горбунка» первого издания сказки 1834 года – то есть пушкинский текст – с теми исправлениями и дополнениями 4-го и 5-го изданий, которые следует считать улучшающими текст 1834 года. Это, видимо, либо цензурные купюры издания 1834 года, либо те исправления и дополнения, которые были внесены рукою Пушкина в беловик сказки (уничтоженный Ершовым в состоянии «страшной хандры») в 1834 –36 гг., до отъезда Ершова в Тобольск. Остальные исправления и дополнения, внесённые Ершовым (или с его согласия) в поздние издания, считаются ухудшающими первоначальный, пушкинский текст сказки и по этой причине изъяты.



АЛЕКСАНДР ПУШКИН



КОНЕК-ГОРБУНОК



Русская сказка



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ



Начинается сказка сказываться



За горами, за лесами,

За широкими морями,

Против неба – на земле

Жил старик в одном селе.

У крестьянина три сына:

Старший умный был детина,

Средний сын и так и сяк,

Младший вовсе был дурак.

Братья сеяли пшеницу

Да возили под столицу:

Знать, столица та была

Недалёко от села.

Там пшеницу продавали,

Деньги счетом принимали

И с телегою пустой

Возвращалися домой.





В долгом времени аль вскоре

Приключилося им горе:

Кто-то в поле стал ходить

И пшеницу их косить.

Мужички такой печали

От рожденья не видали;

Стали думать да гадать –

Как бы вора им поймать,

И решили всенародно:

С ночи той пооочередно

Полосу свою беречь,

Злого вора подстеречь.



Только стало лишь смеркаться –

Начал старший брат сбираться,

Вынул вилы и топор

И отправился в дозор.

Ночь ненастная настала;

На него боязнь напала,

И со страху наш мужик

Завалился на сенник

Ночь проходит, день приходит;

С сенника дозорный сходит

И, обшед избу кругом,

У дверей стучит кольцом.

"Эй вы, сонные тетери!

Отпирайте брату двери,

Под дождем я весь промок

С головы до самых ног".

Братья двери отворили,

Караульного впустили,

Стали спрашивать его,

Не видал ли он чего?

Караульный помолился,

Вправо, влево поклонился

И, прокашлявшись, сказал:

"Всю я ноченьку не спал;

На мое ж притом несчастье,

Было страшное ненастье:

Дождь вот так ливмя и лил;

Под дождем я все ходил.

Правда, было мне и скучно,

Впрочем, все благополучно".

Похвалил его отец:

"Ты, Данило, молодец!

Ты вот, так сказать, примерно,

Сослужил мне службу верно,

То есть, будучи при том,

Не ударил в грязь лицом".



Снова начало смеркаться,

Средний брат пошел сбираться;

Взял и вилы и топор

И отправился в дозор.

Ночь холодная настала,

На него тоска напала,

Зубы начали плясать;

Он – ударился бежать,

И всю ночь ходил дозором

У соседки пред забором.

Только начало светать,

У дверей он стал стучать.

"Эй вы, сони! Что вы спите!

Брату двери отоприте;

Ночью страшный был мороз –

До костей я весь промёрз».

Братья двери отворили,

Караульного впустили,

Стали спрашивать его:

Не видал ли он чего?

Караульный помолился

Вправо, влево поклонился

И сквозь зубы отвечал:

"Всю я ноченьку не спал,

Да к моей судьбе несчастной

Ночью холод был ужасный,

До костей меня пробрал;

Целу ночь я проскакал;

Слишком было несподручно.

Впрочем, все благополучно".

И ему сказал отец:

"Ты, Гаврило, молодец!"



Стало в третий раз смеркаться,

Надо младшему сбираться;

Он и усом не ведет,

На печи в углу поет

Изо всей дурацкой мочи:

"Распрекрасные вы очи!"

Братья ну его ругать,

Стали в поле посылать;

Но, сколь долго ни кричали,

Только время потеряли:

Он ни с места. Наконец

Подошел к нему отец,

Говорит ему: "Послушай,

Ты поди в дозор, Ванюша;

Я нашью тебе обнов

Дам гороху и бобов".

Вот дурак с печи слезает,

Шапку набок надевает,

Хлеб за пазуху кладет,

Караул держать идет.



Ночь настала; месяц всходит;

Поле всё дурак обходит,

Озираючись кругом,

И садится под кустом;

Звезды на небе считает

Да краюшку уплетает.

Вдруг на поле конь заржал…

Караульный наш привстал,

Посмотрел сквозь рукавицу

И увидел кобылицу.

Кобылица та была

Вся, как зимний снег, бела;

Грива точно золотая,

В мелки кольца завитая.

"Эхе-хе! так вот какой

Наш воришко! Но, постой,

Я шутить ведь не умею,

Разом сяду те на шею.

Вишь, какая саранча!"

И, минуту улуча,

К кобылице подбегает,

За волнистый хвост хватает

И прыгнул к ней на хребет –

Только задом наперед.

Кобылица молодая,

Задом, передом брыкая,

Понеслася по полям,

По горам и по лесам;

То заскачет, то забьётся,

То вдруг круто повернется;

Но дурак и сам не прост:

Крепко держится за хвост.



Наконец она устала.

«Ну, Иван, – ему сказала, –

Коль умел ты усидеть,

Так тебе мной и владеть.

Ты возьми меня с собою

Да ухаживай за мною,

Сколько сможешь. Да смотри,

По три утренни зари

Отпускай меня на волю

Погулять по чисту полю.

Не простым корми овсом, –

Белояровым пшеном;

Не озерной пой водою,

Но медовою сытою.

По исходе же трех дней

Двух рожу тебе коней,

Да таких, каких на свете

Не бывало и в примете;

Еще третьего конька,

Ростом только в три вершка,

На спине с двумя горбами

Да с аршинными ушами".

Двух коней, коль хошь, продай,

Но конька не отдавай

Ни за яхонт, ни за злато,

Ни за царскую палату.

Да смотри же, не забудь.

Только кони подрастут,

Не держи меня в неволе,

А пусти на чисто поле».



"Ладно", – думает Иван

И в пастуший балаган

Кобылицу загоняет,

Дверь рогожей закрывает,

И лишь только рассвело,

Отправляется в село,

Напевая громко песню

"Ходил молодец на Пресню".



Вот он входит на крыльцо,

Вот берется за кольцо,

Что есть силы в дверь стучится,

Так что кровля шевелится,

И кричит на весь базар,

Словно сделался пожар.

Братья с лавок повскакали,

Заикаяся, вскричали:

"Кто стучится сильно так?" –

"Это я, Иван-дурак!"

Братья двери отворили,

Караульного впустили

И давай его ругать, –

Как он смеет так стучать?

А дурак наш, не снимая

Ни лаптей, ни малахая,

Отправляется на печь

И ведет оттуда речь

Про ночное похожденье,

Старику на удивленье:

«Целу ноченьку не спал,

Звезды на небе считал;

Месяц, ровно, тоже светил, –

Я порядком не приметил.

Вдруг приходит дьявол сам,

С бородою и с усам;

Рожа – словно как у кошки,

А глаза – так что те ложки!

Он пшеницей стал ходить

И давай хвостом косить.

Я шутить ведь не умею –

И вскочи ему на шею.

Уж носил же он, носил!

Так что выбился из сил,

В воровстве своём признался

И пшеницу есть заклялся».

Тут рассказчик замолчал,

Позевнул и задремал

Братья, сколько ни серчали,

Не смогли, захохотали,

Подпершися под бока,

Над рассказом дурака.

Сам отец не смог сдержаться,

Чтоб до слез не посмеяться,

Хоть смеяться так – оно

Старикам уж и грешно.



Много ль времени аль мало

C этой ночи пробежало, –

Я про это ничего

Не слыхал ни от кого.

Ну, да что нам в том за дело,

Год ли, два ли пролетело, –

Ведь за ними не бежать...

Станем сказку продолжать.

Вот однажды брат Данило

(В праздник, помнится, то было),

Возвратившись с свадьбы пьян,

Затащился в балаган.

Там увидел он красивых

Двух коней золотогривых,

Еще третьего конька,

Ростом только в три вершка,

На спине с двумя горбами

Да с аршинными ушами.

«Хе! Теперь-то я узнал,

Для чего здесь дурень спал! –

Говорит себе Данило. –

Дай, скажу о том Гавриле».

Вот Данило в дом бежит

И Гавриле говорит:

"Посмотри, каких красивых

Двух коней золотогривых

Наш дурак себе достал:

Ты таких и не видал».

И Данило да Гаврило,

Что в ногах их мочи было,

Через кочки, чрез бурьян

Побежали в балаган.



Кони ржали и храпели,

Очи яхонтом горели;

В мелки кольца завитой,

Хвост раскинут золотой,

И алмазные копыты

Крупным жемчугом обиты.

Любо-дорого смотреть!

Лишь Царю б на них сидеть.



Братья так на них смотрели,

Что чуть глаз не проглядели.

"Где он это их достал? –

Старший младшему сказал. –

Но издавна речь ведется

Что всё глупым удаётся;

Будь преумная душа,

Не добудешь и гроша.

Ну, Гаврило! В ту седмицу

Отведем-ка их в столицу;

Там боярам продадим,

Деньги вместе разделим .

А с деньжонками, сам знаешь,

И попьешь и погуляешь,

Стоит хлопнуть по мешку.

А Ивану-дураку

Не достанет ведь догадки,

Где гостят его лошадки;

Пусть их ищет там и сям.

Ну, Гаврило, по рукам!»

Братья разом согласились,

Обнялись, перекрестились

И вернулися домой,

Говоря промеж собой

Про коней, и про пирушку,

И про чудную зверушку.



Время катит чередом,

Час за часом, день за днем, –

И чрез первую седмицу

Братья едут в град-столицу,

Чтоб товар свой там продать

И на пристани узнать,

Не пришли ли с кораблями

Немцы в город за холстами

И нейдет ли царь Салтан

Басурманить христиан?

Вот иконе помолились,

У отца благословились,

Взяли двух коней тайком

И отправились потом;

………………………………

………………………………



Вдруг дурак – часов чрез пять –

Вздумал в поле ночевать;

……………………………………..

……………………………………..

Он околицей идет,

Ест краюшку да поет.

Вот рогожу поднимает,

Руки в боки подпирает,

И с прискачкою Иван

Боком входит в балаган.



Все по-прежнему стояло –

Двух коней как не бывало;

Лишь бедняжка Горбунок

У его вертелся ног,

Хлопал с радости ушами

Да приплясывал ногами.

Как завоет тут Иван,

Опершись о балаган:

"Ой вы, кони буры-сивы,

Мои кони златогривы!

Я кормил-то вас, ласкал,

Да какой вас черт украл?

Чтоб пропасть ему, собаке!

Чтоб издохнуть в буераке!

Чтоб ему на том свету

Провалиться на мосту!

Ой вы, кони буры-сивы,

Мои кони златогривы!»



Тут конек его прервал:

"Не тужи, Иван, – сказал, –

Велика беда, не спорю,

Но могу помочь я горю;

Ты на черта не клепли:

Братья коней увели,

Как поехали из дому.

Но что мешкать по-пустому?

На меня скорей садись,

Только знай себе держись;

Я хоть росту небольшого,

Да сменю коня другого;

Как пущусь да побегу,

Так и беса настигу".



Тут конек пред ним ложится;

На него дурак садится,

Крепко за уши берёт;

Горбунок-конёк встаёт,

Чёрной гривкой потрясает,

На дорогу выезжает;

Вдруг заржал и захрапел,

И стрелою полетел;

Только чёрными клубами

Пыль вертелась под ногами;

И в два мига, коль не в миг,

Наш Иван воров настиг.



Братья, видя то, смешались,

Не на шутку испугались;

А дурак им стал кричать:

"Стыдно, братья, воровать!

Хоть Ивана вы умнее,

Да Иван-то вас честнее:

Он у вас коней не крал".

Старший брат тогда сказал:

«Дорогой наш брат, Ванюша!

Не клади нам грех на души.

Мы, ты знаешь, как бедны,

А оброк давать должны.

Вот в такой большой печали

Мы с Гаврилой толковали

Всю сегодняшнюю ночь –

Чем бы горюшку помочь?

Так и этак мы судили,

Наконец, вот так решили :

Чтоб продать твоих коней

Хоть за тысячу рублей.

Наш отец-старик неможет,

Работать уже не может,

Надо нам его кормить

Сам ты можешь рассудить». –



"Ну, коль этак, так ступайте, –

Говорит Иван, – продайте

Златогривых два коня,

Да возьмите ж и меня".

Оба брата согласились,

И все вместе в путь пустились.



Стало на небе темнеть;

Воздух начал холодеть;

Братья, чтоб не заблудиться,

Вздумали остановиться.

Под навесами ветвей

Привязали лошадей,

Взяли хлеба из лукошка,

Опохмелились немножко,

И потом, кто как умел,

Песни разные запел.



Вот Данило вдруг приметил:

Огонёк во тьме засветил.

На Гаврилу он взглянул,

Левым глазом подмигнул

И прикашлянул легонько,

Показав огонь тихонько.

Тот затылок почесал

И с лукавством так сказал,

Усмехаяся: «Послушай,

Принеси огня, Ванюша!

Ночь темна, а у меня

Ни огнива, ни кремня".

Сам же думает Данило:

"Чтоб тебя там задавило!"

А Гаврило говорит

Тихо брату: «Может быть,

Там станичники пристали –

Поминай его, как звали!"



Всё пустяк для дурака!

Он садится на конька,

И, схватив его руками,

Бьет в круты бока ногами,

Изо всех горланит сил...

Конь взвился, и след простыл.

"Буди с нами крестна сила! –

Закричал тогда Гаврило,

Осенясь крестом святым. –

Что за бес-конёк под ним?»



Огонек горит светлее,

Горбунок бежит скорее.

Вот уж он перед огнем.

Светит поле словно днем;

Чудный свет кругом струится,

Но не греет, не дымится.

Диву дался тут Иван:

"Что, – сказал он, – за шайтан!

Много блеску, много свету,

А тепла и дыму нету;

Эко чудо огонек!"



Говорит ему конёк:

"Вот уж есть чему дивиться!

Тут лежит перо Жар-птицы,

Но для счастья своего

Не бери себе его.

Много, много непокою

Принесет оно с собою".

"Говори ты! как не так!" –

Про себя ворчит дурак;

И, подняв перо Жар-птицы,

Завернул его в тряпицы,

В шапку мигом положил

И конька поворотил.

Вот он к братьям приезжает

И на спрос их отвечает:

"Как туда я доскакал,

Пень горелый увидал;

Уж над ним я бился, бился,

Так что чуть не надсадился;

Раздувал его я с час,

Нет ведь, черт возьми, угас!"

Братья целу ночь не спали,

Над Иваном хохотали;

А Иван под воз присел,

Вплоть до утра прохрапел.



Тут коней они впрягали

И в столицу приезжали,

Становились в конный ряд,

Супротив больших палат.



В той столице был обычай:

Коль не скажет городничий –

Ничего не покупать,

Ничего не продавать.

Вот ворота отворяют;

Городничий выезжает

В туфлях, в шапке меховой,

С сотней стражи городской.

Рядом едет с ним брадатый,

Называемый глашатый;

Громким голосом кричит:

"Гости! Лавки отпирайте,

Покупайте, продавайте;

Надзирателям сидеть

Подле лавок и смотреть,

Чтобы не было содому

Ни смятенья, ни погрому;

И чтобы купецкий род

Не обманывал народ!"

Гости лавки отворяют,

Покупальщиков сзывают:

"Эй, честные господа,

К нам пожалуйте сюда!

Как у нас ли тары-бары,

Всяки разные товары!"



В это время тот отряд

Приезжает в конный ряд;

Смотрят – давка от народу,

Нет ни выходу, ни входу;

Так кишмя вот и кишат,

И смеются, и кричат.

Городничий удивился,

Что народ развеселился,

И приказ отряду дал,

Чтоб дорогу прочищал.

"Эй вы, черти босоноги!

Прочь с дороги! Прочь с дороги!" –

Закричали усачи

И ударили в бичи.

Тут народ зашевелился,

Шапки снял и расступился.



Пред глазами конный ряд:

Два коня в ряду стоят,

Молодые, вороные,

Вьются гривы золотые,

В мелки кольца завитой,

Хвост раскинут золотой.

Городничий раздивился

И два раз перекрестился.

"Чуден, – молвил, – Божий свет!

Уж каких чудес в нем нет!"

Весь отряд тут усмехнулся,

Сам глашатый заикнулся.

Городничий между тем

Наказал престрого всем,

Чтоб коней не покупали,

Не зевали, не кричали;

Что он едет ко двору

Доложить о всем Царю.

И, оставив часть отряда,

Он поехал для доклада.



Приезжает во дворец,

"Ты помилуй, Царь-отец! –

Городничий восклицает

И пред троном упадает. –

Не вели меня казнить,

Прикажи мне говорить!"

Царь изволил молвить: "Ладно,

Говори, да только складно". –

"Как умею, расскажу:

Городничим я служу;

Верой-правдой исправляю

Эту должность..." – "Знаю, знаю!" –

"Вот сегодня, взяв отряд,

Я поехал в конный ряд.

Приезжаю – тьма народу!

Нет ни выходу, ни входу.

Что тут делать?.. Приказал

Гнать народ, чтоб не мешал,

Так и сталось, Царь-Надёжа!

И поехал я, – и что же?

Предо мною конный ряд:

Два коня в ряду стоят,

Молодые, вороные,

Вьются гривы золотые,

В мелки кольца завитой,

Хвост струится золотой,

И алмазные копыты

Крупным жемчугом обиты…"



Царь не мог тут усидеть.

«Надо коней посмотреть, –

Говорит он, – да не худо

И завесть такое чудо».



Колесницу запрягли.

И ко входу подвезли.

Царь умылся, нарядился

И на рынок покатился;

За Царём стрельцов отряд.



Вот он въехал в конный ряд.

На колени все тут пали

И "ура!" Царю кричали.

Царь раскланялся и вмиг

С колесницы к коням прыг…

Вкруг коней он ходит, хвалит,

То потреплет, то погладит;

И, довольно насмотрясь,

Он спросил, оборотясь

К окружавшим: "Эй, ребята!

Чьи такие жеребята?

Кто хозяин?» Тут дурак,

Спрятав руки за армяк,

Из-за братьев выступает

И, надувшись, отвечает:

"Эта пара, Царь, моя,

И хозяин – тоже я". –



"Ну, я пару покупаю;

Продаешь ты?" – "Нет, меняю". –



"Что в промен берешь добра?" –

"Два-пять шапок серебра". –



"То есть это будет десять".

Царь тотчас велел отвесить

И, по милости своей,

Дал в прибавок пять рублей.

Царь-то был великодушный!



Повели коней в конюшни

Десять конюхов седых,

Все в нашивках золотых,

Все с цветными кушаками

И с сафьянными бичами.

Но дорогой, как на смех,

Кони с ног их сбили всех,

Все уздечки разорвали

И к Ивану прибежали.



Царь отправился назад

И сказал ему: «Ну, брат,

Пара нашим не дается;

Делать нечего, придется

При дворце тебе служить.

Будешь в золоте ходить,

В красно платье наряжаться,

Словно в масле сыр кататься,

Всю конюшенну мою

Я в приказ тебе даю,

Царско слово в том порука.

Что, согласен?" – "Эка штука!

Во дворце я буду жить,

Буду в золоте ходить,

В красно платье наряжаться,

Словно в масле сыр кататься,

Весь конюшенный завод

Царь в приказ мне отдает;

То есть я из огорода

Стану царский воевода.

Чудно дело! Так и быть,

Стану, царь тебе служить.

Только, чур, со мной не драться

И давать мне высыпаться,

А не то я был таков!"

Тут он кликнул скакунов

И пошел вдоль по столице,

Вслед за царской колесницей.

И под песню дурака

Кони пляшут трепака;

А конек его – горбатко –

Так и ломится вприсядку,

К удивленью людям всем.



Два же брата между тем

Деньги царски получили,

В шапку накрепко зашили

И отправили гонца,

Чтоб обрадовать отца

Дома дружно поделились,

Оба враз они женились,

Стали жить да поживать,

Да Ивана поминать.



Но теперь мы их оставим,

Снова сказкой позабавим

Православных христиан,

Что наделал наш Иван,

Находясь на службе царской

При конюшне государской

Со своим лихим коньком –

Неизменным Горбунком;

Как поймал Иван Жар-птицу,

Как похитил Царь-девицу,

Как кольцо её достал;

Как он в небе погулял;

Как он в Солнцевом селенье

Киту выпросил прощенье;

Как по милости своей

Спас он тридцать кораблей;

Как в котлах он не сварился,

Как красавцем учинился;

Словом: наша речь о том –

Как он сделался Царём.



Конец 1-й части

 Отправлено: 15.10.08 00:30. Заголовок: Часть вторая

ЧАСТЬ ВТОРАЯ



Скоро сказка сказывается,

а не скоро дело делается



Зачинается рассказ

От Ивановых проказ,

И от сивка, и от бурка,

И от вещего каурка.

Козы на море ушли;

Конь поднялся от земли:

Под ногами лес стоячий,

Облака под ним ходячи, –



Это присказка: пожди, –

Сказка будет впереди.

Как на море-Окияне

И на острове Буяне

Новый гроб в лесу стоит,

В гробе девица лежит;

Соловей над гробом свищет;

Черный зверь в дубраве рыщет. –

Это присказка, а вот –

Сказка чередом пойдет.



Ну, так видите ль, миряне,

Православны Христиане,

Наш удалый молодец

Затесался во дворец;

При конюшне царской служит

И нисколько не потужит

Он о братьях, об отце

В государевом дворце.

Да и что ему до братьев?

У Ивана разных платьев,

Красных шапок, сапогов

Чуть не десять коробов;

Ест он сладко, спит он столько,

Что раздолье, да и только!



Вот неделей через пять

Начал Спальник примечать...



Надо молвить, этот Спальник

До Ивана был начальник

Над конюшней надо всей,

Из боярских был детей;

На Ивана он косился

И крестом святым божился,

Что Ивана-молодца

Потурит он из дворца.

Но, лукавство сокрывая,

Он для всякого случая

Притворился, плут, глухим,

Близоруким и немым;

Сам же думает: "Постой-ка,

Я те брякну, неумойка!»

Так, неделей через пять,

Спальник начал примечать,

Что Иван коней не холит,

И не чистит, и не школит;

Но при всем том два коня

Словно лишь из-под гребня:

И причёсаны, обмыты,

Гривы в косы перевиты,

Челки собраны в пучок,

Шерсть – ну, лоснится, как шелк;

В стойлах – свежая пшеница,

Словно тут же и родится,

И в чанах больших сыта

Будто только налита.

"Что за притча тут такая? –

Спальник думает, вздыхая. –

Уж не ходит ли, постой,

К нам проказник домовой?

Дай-ка я подкараулю,

И под нос такую дулю

Поднесу я дураку,

Что хоть тут же и в реку.

Докажу я в Думе царской,

Что конюший государской –

Басурманин, ворожей,

Чернокнижник и злодей!»

Что он с бесом хлеб-соль водит,

В церковь Божию не ходит,

Католицкой держит крест

И постами мясо ест".



В тот же вечер этот Спальник,

Прежний конюших начальник,

В стойлы спрятался тайком

И обсыпался овсом.



Полночь темная приходит

Наш Иван в конюшню входит

Без свечи, без фонаря,

Распевая про царя.

Дверь задвижкой запирает,

Шапку бережно скидает,

На окно ее кладет

И из шапки той берет

В три завитое тряпицы

Из крыла перо Жар-птицы.

Свет такой тут заблистал,

Что чуть спальник не вскричал

И от страху так забился,

Что овес с него свалился.

Но Ивану невдомёк:

Он кладет перо в сусек,

Чистить коней начинает,

Умывает, убирает,

Гривы длинные плетет,

Разны песенки поет.

Лишь убрал – перо Жар-птицы,

Завернул опять в тряпицы,

И спокойно тут прилёг

У коней близ задних ног.



Только начало зориться,

Спальник начал шевелиться,

И, увидя, что дурак

Спит прекрепко, как хомяк,

Он тихонько на пол сходит

И на цыпочках подходит…

Пальцы в шапку запустил,

Хвать перо – и след простыл.



Царь лишь только пробудился,

Спальник наш к нему явился,

Стукнул крепко об пол лбом

И запел Царю потом:

"Я с повинной головою,

Царь, явился пред тобою,

Не вели меня казнить,

Прикажи мне говорить". –

"Говори, не прибавляя, –

Царь сказал ему, зевая, –

Если ж ты да будешь врать,

То кнута не миновать".

Спальник наш, собравшись с силой,

Говорит Царю: "Помилуй!

Вот те истинный Христос,

Справедлив мой, Царь, донос:

Наш Иван, то всякий знает,

От тебя, отец, скрывает,

Но не злато, не сребро –

Жароптицево перо..." –

"Жароптицево?.. Проклятый!

И он смел такой богатый...

Погоди же ты, злодей!

Не минуешь ты плетей!.." –

"Да и то ль еще он знает! –

Спальник тихо продолжает,

Изогнувшися. – Добро!

Пусть имел бы он перо;

Да и самую Жар-птицу

Во твою, отец, светлицу,

Коль приказ изволишь дать,

Похваляется достать".

И, польстившись донесеньем,

Хитрый Спальник со смиреньем

К Государю приступил

И перо ему вручил.



Царь смотрел и дивовался,

Гладил бороду, смеялся

И скусил пера конец.

Тут, уклав его в ларец,

Закричал от восхищенья:

…………………………..

…………………………..

"Гей! Позвать мне дурака!"



И посыльные Дворяна

Побежали по Ивана;

Но, столкнувшись все в углу,

Растянулись на полу.

Царь тем много любовался

И до колотья смеялся.

А Дворяна, усмотря,

Что смешно то для Царя,

Меж собой перемигнулись

И вдругоредь растянулись.

Царь тем так доволен был,

Что их шапкой наградил.

Тут посыльные Дворяна

Вновь пустились звать Ивана

И на этот уже раз

Обошлися без проказ.



Вот к конюшне прибегают,

Двери настежь отворяют

И ногами дурака

Ну поталкивать в бока.

С полчаса над ним возились,

Но его не добудились,

Наконец уж рядовой

Разбудил его метлой.



"Что за челядь тут такая? –

Говорит Иван, вставая. –

Как хвачу я вас бичом,

Так не станете потом

Без пути будить Ивана!"

Говорят ему Дворяна:

"Царь изволил приказать

Нам тебя к нему позвать". –

«Вот немножко приберуся

И тотчас к Царю явлюся", –

Говорит послам Иван.

Тут надел он свой кафтан,

Опояской подвязался,

Приумылся, причесался,

Кнут привесил за конец

И пустился во дворец.



Вот Иван к Царю явился,

Поклонился, подбодрился,

Крякнул дважды и спросил:

"А пошто меня будил?"

Царь, прищурясь глазом левым,

Закричал ему со гневом:

«Ты мне должен отвечать:

Как ты смел, урод, скрывать

От моёго разуменья,

Находясь в моём владеньи,

Что имеешь ты добро –

Жаро-птицево перо!..

…………………………

…………………………

…………………………

…………………………

…………………………

…………………………

…………………………

…………………………

…………………………

…………………………

Отвечай же, супостат!» –

«Ох, помилуй! виноват!»

………………………...

…………………………

«Ну, для первого случаю

Я вину тебе прощаю, –

Царь Ивану говорит. –

Я, помилуй Бог, сердит!

Мне сказали: ты Жар-птицу

В нашу Царскую светлицу,

Если б вздумал приказать,

Похваляешься достать.

Ну, смотри ж, не отпирайся

И достать ее старайся".

………………………………

………………………………

………………………………

………………………………

…………………Но смотри,

Если ты недели в три

Не достанешь мне Жар-птицу

В нашу царскую светлицу,

То, клянуся бородой,

Не являйся мне живой:

Посажу тебя я на кол.

Вон сей час!» Иван заплакал

И пошел на сеновал,

Где конек его лежал.



Горбунок, его почуя,

Дрягнул было плясовую;

Но, увидя дурака,

Он оставил трепака.

"Что, Иванушка, невесел?

Что головушку повесил? –

Говорит ему конёк,

У его вертяся ног, –

Чай, сгубили лиходеи?»

Пал Иван к коньку на шею,

Обнимал и целовал.

"Ох, беда, конек! – сказал. –

Царь велит достать Жар-птицу

В государскую светлицу.

Что мне делать, Горбунок?"

Говорит ему конёк:

"Велика беда, не спорю;

Но могу помочь я горю.

Оттого беда твоя,

Что не слушался меня:

Помнишь, ехавши в столицу,

Ты нашел перо Жар-птицы;

Я сказал тебе тогда:

"Не бери, Иван, – беда!

Много, много непокою

Принесет оно с собою".

Вот теперя ты узнал,

Правду ль я тебе сказал.

Но, сказать тебе по дружбе,

Это – службишка, не служба;

Служба всё, брат, впереди.

Ты к Царю теперь поди

И скажи ему открыто:

"Надо, царь, мне два корыта

Белоярова пшена

Да заморского вина.

Да вели поторопиться:

Завтра, только зазорится,

Мы отправимся в поход".



Тут Иван к царю идет,

Говорит ему открыто:

"Надо царь, мне два корыта

Белоярова пшена

Да заморского вина».

Царь велел, чтобы Дворяна

Всё сыскали для Ивана,

Молодцом его назвал

И "счастливый путь!" сказал.



На другой день утром рано,

Разбудил конек Ивана:

"Гей! Хозяин! полно спать!

Уж пора тебе вставать».

Вот Иванушка поднялся,

В путь-дорожку собирался,

Взял корыта, и пшено,

И заморское вино;

Потеплее приоделся,

На коньке своем уселся,

Вынул хлеба ломоток

И поехал на Восток –

Доставать тоё Жар-птицу.



Едут целую седмицу.

Напоследок, в день осьмой,

Приезжают в лес густой,

Тут сказал конек Ивану:

"Ты увидишь здесь поляну;

На поляне той гора,

Вся из чистого сребра;

Вот сюда-то до зарницы

Прилетают Жары-птицы

Из ручья воды испить;

Тут и будем их ловить".



Вот конёк по косогору

Поднялся на эту гору,

Вёрсту, другу пробежал

Устоялся и сказал:

"Скоро ночь, Иван, начнется,

И тебе стеречь придется.

Ну, в корыто лей вино

И с вином мешай пшено.

А чтоб быть тебе закрыту,

Под другое сядь корыто;

Втихомолку примечай,

Да смотри же, не зевай.

До восхода, слышь, зарницы

Прилетят сюда Жар-птицы

И начнут пшено клевать

Да по-своему кричать.

Ты, которая поближе,

И схвати ее, смотри же!

А поймаешь птицу-Жар –

И кричи на весь базар;

Я тотчас к тебе явлюся". –

"Ну, а если обожгуся? –

Говорит коньку дурак,

Расстилая свой армяк. –

Рукавички взять придется,

Чай, плутовка больно жгется".

Тут конек из глаз исчез,

А Иван-дурак подлез

Под дубовое корыто

И лежит там как убитый.



Вот полночною порой

Свет разлился над горой,

Будто полдень наступает:

Жары-птицы налетают;

Стали бегать и кричать

И пшено с вином клевать.

Наш Иван, от них закрытый,

Смотрит птиц из-под корыта

И толкует сам с собой,

Разводя своей рукой:

«Тьфу ты, дьявольская сила!

Эк их – дряней, привалило!

Чай, их тут с десятков с пять.

Кабы всех переимать –

То-то б знатная пожива!

Неча молвить, страх красивы!

Ножки красные у всех;

А хвосты-то – сущий смех!

Чай, таких у куриц нету;

А уж сколько, парень, свету –

Словно батюшкина печь!"

И, ведя такую речь,

Наш Иван на пол-аршина

Вылез тихо на средину,

Ко пшену с вином подполз –

Хвать одну из птиц за хвост.

"Ой! Конечек-горбуночек!

Прибегай скорей, дружочек!

Я ведь птицу-то поймал!" –

Так Иван-дурак кричал.

Горбунок тотчас явился.

"Ай, хозяин, отличился! –

Говорит ему конек. –

Опускай её в мешок,

Да завязывай тужее;

А мешок привесь на шею.

Надо нам в обратный путь". –

"Нет, дай птиц-то мне пугнуть! –

Говорит Иван. Смотри-ка,–

Вишь, надселися от крика!"

И, схвативши свой мешок,

Хлещет вдоль и поперек.

Ярким пламенем сверкая,

Встрепенулася вся стая,

Кругом огненным свилась

И за тучи понеслась.

А Иван наш вслед за ними

Рукавицами своими

Так и машет и кричит,

Словно щелоком облит.

Птицы в тучах потерялись;

Наши путники собрались

И, уладив меж собой,

Воротилися домой.



Вот приехали в столицу.

"Что, достал ли ты Жар-птицу?" –

Царь Ивану говорит.

«Прикажи-ка, Царь, закрыть

У твоей опочивальни

Крепко-накрепко все ставни, –

Знашь, чтобы не светил свет», –

Говорит Иван в ответ.

Тут Дворяна побежали

Ставни крепко запирали:

Тот защелкой, тот ключом.

Вот Иван тряхнул мешком…

Свет невиданный в светлице

От тоё пошёл Жар-птицы.

Царь кричит на весь базар:

"Ахти! батюшки, пожар!

Эй, решеточных сзывайте!

Заливайте! заливайте!" –

"Это, слышь ты, не пожар,

Это свет от птицы-Жар, –

Говорит Иван со смехом. –

Видишь, знатную потеху

Я привез те, Осударь!»

Тут сказал Ивану Царь:

«Ну, спасибо, брат Ванюша!

Взвеселил мою ты душу,

И на радости такой –

Будь ты Царский Стремянной!"



Это видя, хитрый Спальник,

Прежний конюших начальник,

Говорит себе под нос:

"Нет, постой, молокосос!

Не всегда тебе случится

Так канальски отличиться,

Я те снова подведу,

Мой дружочек, под беду!"



Через три потом недели

Вечерком одним сидели

В царской кухне повара

И служители Двора,

Попивали из стакана

Да читали Еруслана.

"Эх! – один слуга сказал, –

Как севодни я достал

От соседа чудо-книжку!

В ней страниц не так чтоб слишком,

Да и сказок только пять,

А уж сказки – вам сказать,

Так не можно надивиться;

Надо ж этак умудриться!"

Тут все в голос: "Удружи!

Расскажи, брат, расскажи!" –

"Ну, какую ж вы хотите?

Пять ведь сказок; вот смотрите:

Перва сказка о Бобре,

А вторая о Царе,

Третья... дай бог память... точно!

О Боярыне Восточной;

Вот в четвертой: князь Бобыл;

В пятой... в пятой... эх, забыл!

В пятой сказке говорится...

Так в уме вот и вертится..." –

"Ну, да брось ее!" – "Постой!.." –

"О красотке, что ль, какой?" –

"Точно! В пятой говорится

О прекрасной Царь-Девице.

Ну, которую ж, друзья,

Расскажу севодни я?" –

"Царь-Девицу! – все кричали. –

О царях мы уж слыхали,

Нам девиц-то поскорей!

Их и слушать веселей".

И слуга, усевшись важно,

Стал рассказывать протяжно:



"У далеких Немских стран

Есть, ребята, Окиян

По тому ли Окияну

Ездят только басурманы;

С православной же земли

Не бывали николи

Ни дворяне, ни миряне

На поганом Окияне.

От гостей же слух идет,

Что девица там живёт;

Но девица не простая,

Дочь, вишь, Месяцу родная,

Да и Солнышко ей брат.

Та девица, говорят,

Ездит в красном полушубке,

В золотой, ребята, шлюпке

И серебряным веслом

В Окияне правит том;

И на гусельцах играет..."



Спальник тут с полатей скок –

И со всех, что было, ног

Во дворец к Царю пустился

И как раз к нему явился,

Стукнул крепко об пол лбом

И запел Царю потом:

"Я с повинной головою,

Царь, явился пред тобою,

Не вели меня казнить,

Прикажи мне говорить!" –

"Говори, да правду только

И не лги, смотри, нисколько!» –

Царь с кровати закричал.

Хитрый спальник отвечал:

"Мы севодни в кухне были

За твое здоровье пили,

А один из дворских слуг

Нас забавил сказкой вслух;

В этой сказке говорится

О прекрасной Царь-Девице.

Вот твой царский стремянной

Поклялся своей брадой,

Что он знает эту птицу –

Так назвал он Царь-Девицу, –

И ее, изволишь знать,

Похваляется достать".

Спальник стукнул об пол снова.

"Гей, позвать мне стремяннова!" –

Царь посыльным закричал.

Спальник тут за печку стал;

А посыльные Дворяна

Побежали по Ивана;

И соннаго дурака

Привели без армяка.

Царь так начал речь: "Послушай,

На тебя донос, Ванюша.

Говорят, что ты сей час

Похваляешься для нас

Отыскать другую птицу,

Сиречь молвить, Царь-девицу...

……………………………………

……………………………………

……………………………………

……………………………………

……………………………………

……………………………………

………………….Но смотри,

Если ты недели в три

Не достанешь Царь-Девицу

В нашу Царскую светлицу,

То, клянуся бородой,

Не останешься живой:

Посажу тебя я на кол!

Вон сей час!» Иван заплакал

И пошел на сеновал,

Где конек его лежал.



"Что, Иванушка, невесел?

Что головушку повесил? –

Говорит ему конёк. –

Аль, мой милый, занемог?

Аль попался к лиходею?"

Пал Иван к коньку на шею,

Обнимал и целовал.

"Ох, беда, конек! – сказал. –

Царь велит в свою светлицу

Мне достать, слышь, Царь-девицу.

Что мне делать, Горбунок?"

Говорит ему конёк:

"Велика беда, не спорю;

Но могу помочь я горю.

Оттого беда твоя,

Что не слушался меня.

Но, сказать тебе по дружбе,

Это службишка, не служба;

Служба всё, брат, впереди!

Ты к Царю теперь поди

И скажи: "Ведь для поимки

Надо, Царь, мне две ширинки,

Шитый золотом шатер

Да обеденный прибор –

Весь заморского варенья –

И сластей для прохлажденья".



Вот Иван к Царю идет

И такую речь ведет:

"Для царевниной поимки

Надо, Царь, мне две ширинки,

Шитый золотом шатер

Да обеденный прибор –

Весь заморского варенья –

И сластей для прохлажденья. –

Да вели-ка поспешать,

Чтобы время не терять».

Царь велел, чтобы Дворяна

Всё сыскали для Ивана,

Молодцом его назвал

И – "счастливый путь!" сказал.



На другой день, утром рано,

Разбудил конек Ивана:

"Гей! Хозяин! полно спать!

Уж пора тебе вставать!»

Вот Иванушка поднялся,

В путь дорожку собирался,

Взял ширинки и шатер

Да обеденный прибор –

Весь заморского варенья –

И сластей для прохлажденья;

Все в мешок дорожный склал

И веревкой завязал,

Потеплее приоделся,

На коньке своем уселся,

Вынул хлеба ломоток

И поехал на Восток

По тоё ли Царь-девицу.



Едут целую седмицу;

Напоследок, в день восьмой,

Приезжают в лес густой.

Тут сказал конек Ивану:

"Вот дорога к Окияну,

И на нем-то круглый год

Та красавица живет;

Два раза она лишь сходит:

С Окияна и приводит

Долгий день на землю к нам.

Вот увидишь завтра сам".

И, окончив речь к Ивану,

Выбегает к Окияну,

На котором белый вал

Одинешенек гулял.

Тут Иван с конька слезает,

А конек ему вещает:

"Ну, раскидывай шатер,

На ширинку ставь прибор

Из заморского варенья

И сластей для прохлажденья.

Сам ложися за шатром

Да смекай себе умом.

Видишь, шлюпка вон мелькает.

То царевна подплывает.

Пусть в шатер она войдет,

Пусть покушает, попьет;

Вот, как в гусли заиграет –

Знай, уж время наступает.

Ты тотчас в шатер вбегай,

И Царевну сохватай,

Да держи её сильнее

И зови меня скорее.

Я на первый твой приказ

Прибегу к тебе как раз,

И поедем... Да смотри же,

Ты под гусли не засни же!

Если ж ты ее проспишь,

Так беды не избежишь".

Тут конек из глаз сокрылся,

За шатер Иван забился

И давай дыру вертеть,

Чтоб Царевну подсмотреть.



Ясный полдень наступает;

Царь-девица подплывает,

Входит с гуслями в шатер

И садится за прибор.

«Хе! Так вот та Царь-Девица!

Как же в сказках говорится, –

Рассуждает стремянной, –

Что куда красна собой

Царь-Девица, так что диво!

Эта вовсе не красива:

И бледна-то и тонка,

Чай, в обхват-то три вершка;

А ножонка-то ножонка!

Тьфу ты! Словно у цыпленка!

Пусть полюбится кому,

Я и даром не возьму".



Тут царевна заиграла

И так сладко припевала,

Что Иван, не зная как,

Опустился на армяк;

И под голос тихий, стройный

Засыпает преспокойно.



Запад тихо догорал.

Вдруг конек над ним заржал

И, толкнув его копытом,

Говорит ему сердито:

«О дурак ты записной!

Что наделал ты с собой?

Ведь тебя посадят на кол».

Тут Иванушка заплакал

И, рыдаючи, просил,

Чтоб конек его простил.

"Отпусти вину Ивану,

Я вперед уж спать не стану". –

"Ну, уж Бог тебя простит! –

Горбунок ему кричит. –

Пособить ещё возможно;

Только будь поосторожней.

Завтра, рано поутру,

К златошвейному шатру

Приплывет опять девица –

Меду сладкого напиться.

Если ж снова ты заснешь,

Головы уж не снесешь".

Тут конек опять сокрылся;

А Иван сбирать пустился

От разбитых кораблей

Под спину свою гвоздей,

Для того, чтоб пробудиться,

Если слишком разоспится.



На другой день, поутру,

К златошвейному шатру

Царь-Девица подплывает,

Шлюпку на берег бросает,

Входит с гуслями в шатер

И садится за прибор...

Вот Царевна заиграла

И столь сладко припевала,

Что Иванушке опять

Захотелося поспать.

"Нет, постой же ты – дрянная! –

Говорит Иван, вставая. –

Ты вдругорядь не уйдешь

И меня не проведешь."

Тут в шатёр Иван вбегает,

За косу её хватает…

"Ой, беги, конек, беги!

Горбунок мой, помоги!"

Вмиг конек к нему явился.

"Ах, хозяин, отличился!

Но садись ко мне скорей,

Да держи ее плотней!"



Вот в столицу приезжает.

Царь к Царевне выбегает.

За белы руки берет,

Во дворец ее ведет

И садит за стол дубовый

И под занавес шелковый,

В глазки с нежностью глядит,

Сладки речи говорит:

"Бесподобная девица!

Согласися быть Царицей.

Я тебя едва узрел –

Сильной страстью воскипел.

Соколины твои очи

Не дадут мне спать средь ночи

И во время бела дня

Ох! измучают меня.

Молви ласковое слово!

Все для свадьбы уж готово;

Завтра ж утром, светик мой,

Обвенчаемся с тобой

И начнем жить припевая."



А Царевна молодая,

Ничего не говоря,

Отвернулась от Царя.

Царь нисколько не сердился,

Но сильней еще влюбился;

На колени пред ней стал,

Ручки нежно пожимал

И балясы начал снова:

"Молви ласковое слово!

Чем тебя я огорчил?

Али тем, что полюбил?

О, судьба моя плачевна!"

Говорит ему Царевна:

«Если любишь ты меня,

То доставь ты мне в три дня

Перстень мой из Окияна!" –

"Гей! Позвать ко мне Ивана!" –

Царь поспешно закричал

И чуть сам не побежал.



Вот Иван к царю явился,

Царь к нему оборотился

И сказал ему: "Иван!

Поезжай на Окиян;

С перстнем в третий день явися;

Да смотри – поторопися!

Я те щедро награжу,

И в бояры посажу». –

"Я и с первой-то дороги

Волочу насилу ноги –

Ты опять на Окиян!" –

Говорит царю Иван.

"Как же, плут, не торопиться:

Видишь, я хочу жениться! –

Царь со гневом закричал

И ногами застучал. –

У меня не отпирайся,

А скорее отправляйся!"

Тут Иван хотел идти.

"Эй, послушай! По пути, –

Говорит ему Царица, –

Заезжай ты поклониться

В изумрудный терем мой

Да скажи моей родной:

Отчего она три ночи

Не показывала очи?

И зачем вот три уж дня

Братец скрылся от меня?

Не забудь же!" – "Помнить буду,

Если только не забуду;

Да ведь надо же узнать –

Кто те братец, кто те мать,

Чтоб в родне-то нам не сбиться", –

Говорит Иван Царице.

"Месяц – мать мне. Солнце – брат".

"Да смотри, в три дня назад!" –

Царь-жених к тому прибавил.

Тут Иван Царя оставил

И пошел на сеновал,

Где конек его лежал.



"Что, Иванушка, невесел?

Что головушку повесил?" –

Говорит ему конек.

"Помоги мне, Горбунок!

Видишь, вздумал царь жениться,

Знашь, на тоненькой Царице,

Так и шлет на Окиян, –

Говорит коньку Иван, –

Дал мне сроку три дни только;

Тут попробовать изволь-ка

Перстень дьявольский достать!

Да велела заезжать

Эта тонкая Царица

Солнцу-брату поклониться,

Да и Месяцу потом

Отвезти от ней поклон».

Тут конек: "Сказать по дружбе,

Это – службишка, не служба;

Служба все, брат, впереди!

Ты теперя спать поди;

А назавтра, утром рано,

Мы поедем к Окияну".



На другой день наш Иван,

Взяв две луковки в карман,

Потеплее приоделся,

На коньке своем уселся

И поехал в дальний путь...

Дайте, братцы, отдохнуть!



Конец 2-й части

 Отправлено: 15.10.08 00:32. Заголовок: Часть третья

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ



Доселева Макар огороды копал,

а нынче Макар в воеводы попал.



Та-ра-ра-ли, та-ра-ра!

Вышли кони со двора;

Вот крестьяне их поймали

Да покрепче привязали.

Сидит ворон на дубу,

Он играет во трубу;

Как во трубушку играет,

Православных потешает:

"Эй! Послушай, люд честной!

Жили-были муж с женой;

Муж-то примется за шутки,

А жена за прибаутки,

И пойдет у них тут пир,

Что на весь крещёный мир!"

Это присказка ведётся,

После сказочка начнётся.



Как у наших у ворот

Муха песенку поет:

"Что дадите мне за вестку?

Бьет свекровь свою невестку:

Посадила на шесток,

Привязала за шнурок,

Ручки к ножкам притянула,

Ножку правую разула:

"Не ходи ты по зарям!

Не кажися молодцам!"

Это присказка велася,

Вот и сказка началася.



Ну-с, так едет наш Иван

За кольцом на Окиян.

Горбунок летит как ветер.

И ещё на первый вечер

Верст сто тысяч отмахал

И нигде не отдыхал.



Подъезжая к Окияну,

Говорит конёк Ивану:

"Ну, Иванушка, смотри,

Вот минутки через три

Мы приедем на поляну –

Прямо к морю-Окияну;

Поперек его лежит

Чудо-юдо Рыба-кит;

Десять лет уж он страдает,

А доселева не знает,

Чем прощенье получить:

Он начнет тебя просить,

Чтоб ты в Солнцевом селенье

Попросил ему прощенье;

Ты исполнить обещай,

Да, смотри, не забывай!"



Вот въезжают на поляну

Прямо к морю-Окияну;

Поперек его лежит

Чудо-юдо Рыба-кит.

Все бока его изрыты.

Частоколы в ребра вбиты,

На хвосте сыр-бор шумит,

На спине село стоит;

Мужички на губе пашут,

Между глаз мальчишки пляшут,

А в дуброве, меж усов,

Ищут девушки грибов.



Вот конек бежит по киту,

По костям стучит копытом.

Чудо-юдо Рыба-кит

Так проезжим говорит,

Рот широкий отворяя,

Тяжко, горько воздыхая:

"Путь-дорога, господа!

Вы откуда и куда?" –

"Мы послы от Царь-девицы,

Едем оба из столицы, –

Говорит ему конёк, –

К Солнцу прямо на Восток,

Во хоромы золотые". –

"Так нельзя ль, отцы родные,

Вам у Солнышка спросить:

Долго ль мне в опале быть,

И какое повеленье

Мне исполнить для прощенья?»

"Ладно, ладно, Рыба-кит!" –

Наш Иван ему кричит.

"Будь отец мне милосердный!

Вишь, как мучуся я – бедный!

Десять лет уж тут лежу...

Я и сам те услужу!.." –

Кит Ивана умоляет,

(Сам же тяжко воздыхает).

"Ладно. Ладно, Рыба-кит!" –

Наш Иван ему кричит.

Тут конек под ним забился,

И по берегу пустился,

Только видно, как песок,

Вьется вихорем у ног.



Едут близко ли, далёко,

Едут низко ли, высоко

И увидели ль кого –

Я не знаю ничего.

Скоро сказка говорится,

Дело мешкотно творится.

Только, братцы, я узнал,

Что конек туда вбежал,

Где (я слышал стороною)

Небо сходится с землею,

Где крестьянки лён прядут,

Прялки на небо кладут.



Тут Иван на небо въехал

Да по небу и поехал,

Избоченясь, будто Князь,

Шапка набок, подбодрясь.

"Эко диво! Эко диво!

Наше царство хоть красиво, –

Говорит коньку Иван

Средь лазуревых полян, –

А как с небом-то сравнится,

Так под стельку не годится.

Ведь у нас земля черна,

И темна-то и грязна;

Здесь земля-то голубая, –

А уж светлая какая!..

Посмотри-ка, Горбунок,

Видишь, вон где, на Восток,

Словно светится гнилушка…

Чай, крестьянская избушка?

Что-то больно высока!" –

Так спросил Иван конька.

"Это терем Царь-Девицы,

Нашей будущей Царицы, –

Горбунок ему кричит, –

По ночам здесь Солнце спит,

А как день деньской приходит,

То сюда и Месяц входит».



Подъезжают к воротам:

Сто столбов по сторонам;

Все столбы те голубые,

А верхушки золотые;

На верхушках три звезды,

Вокруг терема сады;

На серебряных там ветках,

В раззолоченных во клетках

Птицы райские живут,

Песни царские поют.

А ведь терем с теремами

Будто город с деревнями;

А на тереме из звезд –

Православный Русский крест.



Вот конек во двор въезжает;

Наш Иван с него слезает,

В терем к Месяцу идет

И такую речь ведет:

"Здравствуй, Месяц Месяцович!

Я – Иванушка Петрович,

Из далеких я сторон

И привез тебе поклон". –

"Сядь, Иванушка Петрович! –

Молвил Месяц Месяцович. –

И поведай мне вину

В нашу светлую страну

Твоего с земли прихода;

Из какого ты народа,

Как попал ты в этот край, –

Все скажи мне, не утай". –

"Я с земли пришел Землянской,

Из страны ведь Христианской, –

Говорит ему Иван, –

Переехал Окиян –

С порученьем от Девицы,

Нашей будущей Царицы,

Чтоб тебя от ней спрошать,

После ей пересказать:

Для чего, дескать, три ночи

Не показывал ты очи,

И зачем-де три уж дня

Солнце скрылось от меня?» –

"А какая то царица?"

"Это, знаешь, Царь-Девица". –

"Царь-Девица?.. Так она,

Что ль, тобой увезена?" –

Вскрикнул Месяц Месяцович.

А Иванушка Петрович

Говорит: "Известно, мной!

Вишь, я царский стремянной;

Ну, так Царь меня отправил,

Чтобы я ее доставил

В три недели во дворец;

А не то меня отец

Посадить грозился на кол".

Месяц с радости заплакал,

Ну Ивана обнимать,

Целовать и миловать.

"Ах, Иванушка Петрович! –

Молвил Месяц Месяцович. –

За твою такую весть

Всё бери, что только есть.

А уж как мы горевали,

Что Царевну потеряли!..

Так не можно и сказать,

А не то чтоб описать.

От того-то по три ночи

Не показывал я очи;

От того-то мой сынок

Вот четвертый уж денёк

Не является к сестрице,

Той ли красной Царь-девице.

Что, здорова ли она?

Не грустна ли, не больна?" –

"Всем бы, кажется, красотка,

Да у ней, кажись, сухотка:

И суха-то, и тонка,

Чай в обхват-то три вершка;

Вот как замуж-то поспеет,

Так небось и потолстеет:

Царь, слышь, женится на ней".

Месяц вскрикнул: "Ах, злодей!

Вздумал в семьдесят жениться

На молоденькой девице!

Да стою я крепко в том –

Не бывать ей за Царём!



Тут Иванушка поднялся,

В путь-дорожку собирался…

Вдруг он дважды привскочил:

«Эх! Немножко не забыл!

Есть еще к тебе прошенье –

То о китовом прощеньи…

Есть, вишь, море; Чудо-кит

Поперёк его лежит;

Все бока его изрыты,

Частоколы в рёбра вбиты.

Он, бедняк, меня прошал,

Чтобы я тебя спрошал:

Скоро ль кончится мученье,

Чем сыскать ему прощенье,

И за что он тут лежит?»

Месяц ясный говорит:

«Он за то несёт мученье,

Что без Божия веленья

Проглотил он средь морей

Три десятка кораблей.

Если даст он им свободу,

Снимет Бог с него невзгоду».

Поклонившись, как умел,

На конька Иван тут сел,

Свистнул, будто витязь знатный,

И пустился в путь обратный.



На другой день наш Иван

Вновь пришел на Окиян.

Вот конек бежит по киту,

По костям стучит копытом.

Чудо-юдо Рыба-кит

Так, вздохнувши, говорит:

"Что, отцы, мое прошенье?

Получу ль когда прощенье?" –

"Погоди ты, Рыба-кит!" –

Тут конек ему кричит.



Вот в село он прибегает,

Мужичков к себе сзывает,

Черной гривкою трясет

И такую речь ведет:

"Эй, послушайте, миряне,

Православны Христиане!

Коль не хочет кто из вас

К водяному сесть в приказ,

Убирайся вмиг отсюда.

Здесь тотчас случится чудо:

Море сильно закипит,

Повернется Рыба-кит..."



Тут крестьяне и миряне,

Православны Христиане,

Закричали: "Быть бедам!"

И пустились по домам.

Все телеги собирали;

В них, не мешкая, поклали

Все, что было живота,

И оставили кита.

Лишь на небе засмеркалось,

То на ките не осталось

Ни одной души живой,

Словно шел Мамай войной!



Тут конек на хвост вбегает,

К перьям скоро прилегает

И что мочи есть кричит:

"Чудо-юдо Рыба-кит!

Оттого твои мученья,

Что без Божия веленья

Проглотил ты средь морей

Три десятка кораблей.

Если дашь ты им свободу,

Снимет Бог с тебя невзгоду».

И, окончив это, вмиг

Горбунок на берег прыг,

И на нем остановился.



Чудо-кит поворотился

Начал море волновать

И из челюстей бросать

Корабли за кораблями

С парусами и гребцами.



Тут поднялся шум такой,

Что проснулся Царь морской:

В пушки медные палили,

В трубы кованы трубили;

Белый парус поднялся,

Флаг на мачте развился;

Поп с причетом всем служебным

Пел на палубе молебны;

А гребцов веселый ряд

Грянул песню наподхват:

"Как по моречку, по морю,

По широкому раздолью,

Что по самый край земли,

Выбегают корабли..."



Волны моря заклубились,

Корабли из глаз сокрылись.

Чудо-юдо Рыба-кит

Громким голосом кричит,

Рот широкий отворяя,

Плесом волны разбивая:

"Чем вам, други, услужить?

Чем за службу наградить?

Надо ль раковин цветистых?

Надо ль рыбок золотистых?

Надо ль крупных жемчугов?

Все достать для вас готов!" –

"Нет, Кит-рыба, нам в награду

Ничего того не надо, –

Говорит ему Иван, –

Лучше перстень нам достань, –

Перстень красной Царь-Девицы,

Нашей будущей Царицы". –

«Ладно, ладно! – Рыба-кит

Стремянному говорит. –

Отыщу я до зарницы

Перстень красной Царь-девицы", –

Так Кит-Чудо отвечал

И, всплеснув, на дно упал.



Вот он плесом ударяет,

Громким голосом сзывает

Осетриный весь народ

И такую речь ведет:

"Вы достаньте до зарницы

Перстень красной Царь-девицы,

Скрытый в ящичке на дне.

Кто его доставит мне,

Награжу того я чином:

Будет думным дворянином.

Если ж умный мой приказ

Не исполните... я вас!.."

Осетры тут поклонились

И в порядке удалились.



Через несколько часов

Двое белых осетров

К киту медленно подплыли

И смиренно говорили:

"Царь великий! Не гневись!

Мы всё море уж, кажись,

Ваша милость, обыскали,

А всё перстня не видали.

Только ёрш один из нас

Мог исполнить твой приказ:

Он по всем морям гуляет,

Так уж, верно, перстень знает;

Но его, как бы назло,

Уж куда-то унесло".

"Отыскать его в минуту

И послать в мою каюту!" –

Кит во гневе закричал

И усами закачал.



Осетры тут поклонились,

В Земский Суд бежать пустились

И велели в тот же час

От кита писать указ,

Чтоб гонцов скорей послали

И ерша того поймали.

Лещ, услыша сей приказ,

Именной писал указ;

Сом (советником он звался)

Под указом подписался;

Черный рак указ сложил

И печати приложил.

Двух дельфинов тут призвали

И, отдав указ, сказали,

Чтоб, от имени Царя,

Обежали все моря

И того ерша-гуляку,

Крикуна и забияку,

Где бы ни было, нашли,

К государю привели.

Тут дельфины поклонились

И ерша искать пустились.



Ищут час они в морях,

Ищут час они в реках,

Все озера исходили,

Все проливы переплыли,

Не могли ерша сыскать

И вернулися назад,

Чуть не плача от печали...



Вдруг дельфины услыхали,

Недалёко на пруде

Крик неслыханный в воде.

В пруд дельфины завернули

И на дно его нырнули, –

Глядь: в пруде, под камышом,

Ёрш дерется с карасём.

"Смирно! Черти б вас побрали!

Вишь, содом какой подняли,

Словно важные бойцы!" –

Закричали им гонцы.

"Ну, а вам какое дело? –

Ёрш кричит дельфинам смело. –

Я шутить ведь не люблю,

Разом всех переколю!" –

"Ох ты, вечная гуляка,

И крикун, и забияка!

Всё бы, дрянь, тебе гулять,

Всё бы драться да кричать.

Дома – нет ведь, не сидится!..

Ну, да что с тобой рядиться, –

Вот тебе царёв указ,

Чтоб ты плыл к нему тотчас".



Тут проказника дельфины

Подхватили под щетины

И отправились назад.

Ёрш ну рваться и кричать:

"Будьте милостивы, братцы!

Дайте чуточку подраться.

Распроклятый тот карась

Поносил меня вчерась

При честном при всем собранье

Басурманской разной бранью…»

Долго ёрш еще кричал,

Наконец и замолчал;

А проказника дельфины

Всё тащили за щетины,

Ничего не говоря,

И явились пред Царя.



"Что ты долго не являлся?

Где ты, вражий сын, шатался?" –

Кит со гневом закричал.

На колени ёрш упал,

И, признавшись в преступленье,

Он испрашивал прощенья.

"Ну, уж Бог тебя простит! –

Кит державный говорит. –

Но за это преступленье

Ты исполни повеленье".

«Всё исполню, славный кит!

На коленях ёрш пищит.

"Ты по всем морям гуляешь,

Так уж, верно, перстень знаешь

Царь-девицы?" – "Как не знать!

Можем разом отыскать". –

"Так ступай же поскорее

Да сыщи его живее!"



Тут, отдав царю поклон,

Ёрш пошел оттуда вон;

С полминуты порезвился,

В чёрный омут опустился

И, разрыв на дне песок

Вырыл красный сундучок –

Пуд по крайней мере во сто.

«О, здесь дело-то не просто!» –

И давай из всех морей

Ёрш скликать к себе сельдей.



Сельди разом собралися,

Сундучок тащить взялися,

Только слышно и всего –

Что у-у! да о-о-о!

Но сколь сильно ни кричали,

Сундучка всё не подняли.

Ёрш, не тратя много слов,

Кликнул десять осетров.



Осетры тут приплывают

И без крика подымают

Крепко ввязнувший в песок

С перстнем красный сундучок.

"Ну, ребятушки, смотрите,

Вы к царю теперь плывите,

Я ж пойду теперь ко дну

Да немножко отдохну:

Что-то сон одолевает,

Так глаза вот и смыкает..."

Осетры к царю плывут,

Ёрш-гуляка прямо в пруд

(Из которого дельфины

Утащили за щетины).

Чай, додраться с карасем, –

Я не ведаю о том.

Но теперь мы с ним простимся

И к Ивану возвратимся.



Тихо море-Окиян.

На песке сидит Иван,

Ждет кита из синя моря

И мурлыкает от горя;

Повалившись на песок,

Дремлет верный Горбунок,

Время к вечеру клонилось;

Вот уж солнышко спустилось;

Тихим пламенем горя,

Развернулася заря.

А кита не тут-то было.

"Чтоб те, вора, задавило!

Вишь, какой морской шайтан! –

Говорит себе Иван. –

Обещался до зарницы

Вынесть перстень Царь-Девицы,

А доселе не сыскал,

Окаянный зубоскал!

А уж солнышко-то село,

И..." Тут море закипело:

Появился чудо-кит

И к Ивану говорит:

"За твое благодеянье

Я исполнил обещанье".

С этим словом сундучок

Брякнул плотно на песок,

Только берег закачался.

"Ну, теперь я расквитался.

Если ж нужен буду я,

Позови опять меня;

Твоего благодеянья

Не забыть мне... До свиданья!"

Тут кит-Чудо замолчал

И, всплеснув, на дно упал.



Горбунок-конек проснулся,

Встал на ножки, отряхнулся,

На Иванушку взглянул

И четырежды прыгнул.

"Ай да Кит Китович! Славно!

Дело выполнил исправно…

Ну, спасибо, Рыба-кит! –

Горбунок-конек кричит. –

Что ж, хозяин? торопися,

С сундучком скорей садися;

Три денька ведь уж прошло:

Завтра срочное число,

Чай, старик уж умирает".

Тут Ванюша отвечает:

"Рад бы радостью поднять;

Да ведь силы не занять!

Сундучишко больно плотен,

Чай, чертей в него пять сотен

Кит проклятый насажал.

Я уж трижды поднимал:

Тяжесть страшная такая!"

Тут конек, не отвечая,

Поднял красный сундучок,

Будто лёгкий камешёк,

И взмахнул к себе на шею.

"Ну, Иван, садись скорее!

Помни, завтра минет срок,

А обратно путь далек».



На другой день до зарницы

Приезжают во столицу.

Царь выходит на крыльцо –

«Что? Привёз ли ты кольцо?» –.

Царь Ивана вопрошает.

«Да, – Ванюша отвечает. –

Да вели-ка скликать полк:

Сундучишко мал хоть на вид,

Да и дьявола задавит".

Царь тотчас стрельцов позвал

И не медля приказал

Сундучок отнесть в светлицу.

Сам пошел по Царь-Девицу.

И с улыбкой ей сказал:

«Перстень твой, душа, сыскал:

И теперь, примолвить снова,

Нет препятства никакого

Завтра утром, светик мой,

Обвенчаться мне с тобой.

Но не хочешь ли, дружочек,

Свой увидеть перстенечек?

Он в дворце моем лежит".

Царь-Девица говорит:

«Верю, верю. Но, признаться,

Нам нельзя еще венчаться". –

"Отчего же, светик мой?

Я люблю тебя душой;

Мне, прости ты мою смелость,

Страх жениться захотелось.

Если ж ты... то я умру

Завтра ж с горя поутру.

Сжалься, матушка-Царица!"

Говорит ему Девица:

"Но взгляни-ка, ты ведь сед;

Мне пятнадцать только лет.

Как же можно нам венчаться?

Все Цари начнут смеяться…»

Дед-то, скажут, внучку взял!"

Царь со гневом закричал:

"Пусть-ка только засмеются –

У меня как раз свернутся:

Все их царства полоню!

Весь их род искореню!" –

"Пусть не станут и смеяться,

Всё не можно нам венчаться. –

Не растут зимой цветы:

Я красавица, а ты?..

Чем ты можешь похвалиться?" –

Говорит ему Девица.

"Я хоть стар, да я удал! –

Царь Девице отвечал. –

Как немножко приберуся,

Хоть кому так покажуся

Разудалым молодцом.

Ну, да что нам нужды в том?

Лишь бы только нам жениться".

Говорит ему Девица:

"А такая в том нужда,

Что не выйду никогда

За дурного, за седого,

За беззубого такого!"

Царь в затылке почесал

И, нахмурясь, отвечал:

"Что ж мне делать-то, Царица?

Страх как хочется жениться;

Ты же, ровно на беду:

Не пойду да не пойду!" –

"Не пойду я за седого, –

Царь-Девица молвит снова. –

Стань, как прежде, молодец, –

Я тотчас же под венец". –

"Вспомни, матушка-Царица,

Ведь нельзя переродиться;

Чудо Бог один творит…"

Царь-Девица говорит:

"Коль себя не пожалеешь,

Ты опять помолодеешь.

Слушай, завтра на заре

На широком на дворе

Челядь должен ты заставить

Три котла больших поставить

И таганы утвердить.

Первый надобно налить

Из реки – водой студёной,

Да второй – водой варёной

А последний – молоком,

Вскипятя его ключом.

Если хочешь ты жениться

И красавцем учиниться –

Должен ты одним прыжком

Обвариться молоком;

Тут побыть в воде варёной

А потом еще в студеной.

И скажу тебе, отец,

Будешь знатный молодец!"



Царь не вымолвил ни слова,

Кликнул тотчас Стремяннова.

"Что, опять на Окиян? –

Говорит Царю Иван. –

………………………………

………………………………

………………………………

"Нет, Иванушка, не то;

Завтра я хочу заставить

На дворе котлы поставить

И костры под них сложить.

Первый думаю налить

Из реки водой студёной;

А второй – водой вареной,

А последний молоком,

Вскипятя его ключом.

Ты же должен постараться,

Пробы ради, искупаться

В этих трех больших котлах:

В молоке и двух водах".

………………………………

Речь Иван тут начинает :

«Шпарят только поросят,

Да индюшек, да цыплят.

……………………………..

……………………………..

Вот в холодной, – так оно

Искупаться бы можно;

А подваривать как станешь,

Так меня и не заманишь».

……………………………..

……………………………..

Царь, затрясши бородою:

"Что? Рядиться мне с тобою? –

Закричал он. – Но смотри!

Если ты в рассвет зари

Не исполнишь повеленье, –

Я отдам тебя в мученье,

И велю тебя терзать,

В мелки части разорвать.

Вон отсюда, болесть злая!"

Тут Иванушка, рыдая,

Поплелся на сеновал,

Где конек его лежал.



"Что, Иванушка, невесел?

Что головушку повесил?» –

Говорит ему конёк.

«Ох, беда мне, Горбунок! –

Наш Иван ему вещает. –

Царь наутро заставляет

Искупаться мне в котлах,

В молоке и двух водах:

Как в одной воде студеной,

А в другой воде вареной,

Молоко, слышь, кипяток".

Говорит ему конек:

"Вот уж служба, так уж служба!

Тут нужна моя вся дружба.

Слушай, завтра на заре

Как ты будешь на дворе

И разденешься, как должно,

Ты скажи Царю: "Не можно ль,

Ваша милость, приказать

Горбунка ко мне послать,

Чтоб впоследни с ним проститься".

Царь на это согласится.

Вот как я хвостом махну,

В те котлы мордой макну,

На тебя два раза прысну,

Громким посвистом присвистну,

Ты, смотри же, не зевай:

В молоко сперва ныряй,

Тут в котел с водой вареной,

А оттудова в студеный.

А теперича молись

Да спокойно спать ложись".



На другой день, утром рано,

Разбудил конек Ивана:

"Эй, хозяин, полно спать!

Уж пора тебе вставать».

Тут Ванюша почесался,

Потянулся и – поднялся,

Помолился на забор

И пошел к Царю во двор.



Там котлы уже кипели;

Подле них рядком сидели

Кучера и повара,

И служители двора;

Дров порою прибавляли,

Об Иване толковали

Втихомолку меж собой

И смеялися порой.



Вот и двери отворили;

Царь с Царицей выходили,

Чтоб с высокого крыльца

Посмотреть на удальца.

"Ну, Ванюша, раздевайся

И в котлах, брат, покупайся!" –

Царь Ивану закричал.

Тут Иван одёжу снял,

Ничего не отвечая.

А Царица молодая,

Чтоб не видеть наготу,

Завернулася в фату.

Повара и поварёнки

Отошли, смеясь, к сторонке.

"Что же ты, Ванюша, стал? –

Царь опять ему вскричал. –

Исполняй-ка, брат, что должно!"

Говорит Иван: "Не можно ль,

Ваша милость, приказать

Горбунка ко мне позвать?

Я впоследни б с ним простился".

Царь, не медля, согласился

И изволил приказать

Горбунка тотчас позвать.

Тут слуга конька приводит

И к сторонке сам отходит.



Вот конек хвостом махнул,

В те котлы мордой макнул,

На Ивана дважды прыснул,

Громким посвистом присвистнул…

На конька Иван взглянул

В молоко сперва нырнул,

Тут в котёл с водой варёной,

А оттудова в студёный, –

И такой стал молодец,

Что хоть тут же под венец!

Вот он в платье нарядился,

Царь-девице поклонился,

Осмотрелся, подбодрясь,

С важным видом, будто Князь.



"Эко диво! – все кричали. –

Мы и слыхом не слыхали,

Чтобы льзя похорошеть!"



Царь велел себя раздеть,

Два раза перекрестился, –

Бух в котел – и там сварился!



Царь-Девица тут встает,

Знак к молчанью подает,

Покрывало поднимает

И к прислужникам вещает:

"Царь велел вам долго жить!

Я хочу Царицей быть.

Люба ль я вам? Отвечайте!

Если люба, то признайте

Володетелем всего –

И супруга моего!"

Тут Царица замолчала,

На Ивана показала.



"Люба, люба! – все кричат. –

За тебя хоть в самый ад!

Твоего ради талана

Признаем Царя Ивана!"



Царь Царицу тут берёт,

В церковь Божию ведет,

И с невестой молодою

Он обходит вкруг налою.



Пушки с крепости палят;

В трубы кованы трубят;

Все подвалы отворяют

Бочки с фряжским выставляют,

И, напившися, народ

Что есть мочушки дерёт:

"Здравствуй, Царь наш со Царицей!

С распрекрасной Царь-Девицей!"



Во Дворце же пир горой:

Вина льются там рекой;

За дубовыми столами

Пьют бояре со князьями.

Сердцу любо! Я там был,

Мед, вино и пиво пил;

По усам хоть и бежало,

В рот ни капли не попало.



Конец 3-й части

 Отправлено: 15.10.08 00:33. Заголовок: А это, собственно, тот человек, котрый нам это вернул в первозданном виде -- Козаровецкий

ПРИМЕЧАНИЯ К ОКОНЧАТЕЛЬНОМУ ТЕКСТУ



Текст сказки вычищен и отредактирован. Разумеется, как и всякий живой человек, я мог совершить ошибку и в каком-то месте выбрать не тот вариант, какой бы следовало, но вероятность этого мала: как правило, текст поправок Ершова так наглядно отличается от пушкинского, что ошибиться трудно. В конце концов, вся история пушкинистики стоит на последовательном рассмотрении различных гипотез и версий и разгадывании загадок, которые оставил нам наш гениальный мистификатор. В этом отношении я ничуть не лучше других и готов к критическим замечаниям и советам; более того, я был бы только благодарен за них.

Но в любом случае этот текст выигрывает как минимум хотя бы с точки зрения грамотности и полезности для воспитания наших детей и внуков – хотя и взрослым будет интересно прочесть очищенный пушкинский текст. Его можно просто скачать из этого сайта, а можно издать, если кто-нибудь решится на этот шаг: ведь теперь пушкинская сказка подготовлена и к изданию. Любой издатель может использовать этот подготовленный нами текст, проиллюстрировать его и сделать подарок детям и взрослым; при этом «Конек-Горбунок», на обложке которого будет стоять АЛЕКСАНДР ПУШКИН, – несомненно коммерческое издание. Издатели, которые опасаются каких бы то ни было нареканий, могут использовать в качестве предисловия к такому изданию статью Александра Лациса «Верните лошадь!», а если им этого покажется мало, я готов написать и соответствующее предисловие к изданию с дополнительной аргументацией, взяв на себя всю полноту ответственности за окончательный текст пушкинской сказки.

Остается последнее: включение «Горбунка» в корпус пушкинских произведений, среди других его сказок. Если говорить о массовых изданиях, то этот текст вполне пригоден и в таком виде. Что же касается научных изданий, то в них не мешало бы в примечаниях не только изложить в сжатом виде историю пушкинской мистификации и отметить заслугу Лациса в ее расшифровке, но и привести тексты, явно принадлежащие Пушкину, но от которых он отказался по причинам композиционным (не всегда было хорошо отходить слишком далеко от сюжета), по причинам смысловой правки или из-за возникших нестыковок этих мест с остальным текстом сказки.

Вот эти места с выделенными курсивом или удаленными строками, выдающими ершовскую правку, которой не избежали и эти фрагменты (нумерация строк – по изданию 1834 года):



ЧАСТЬ I



Вместо 573 – 575:

Глаз своих с коней не сводит,

Справа, слева к ним заходит,

Словом ласковым зовет,

По спине их тихо бьет,

Треплет шею им крутую,

Гладит гриву золотую.

И довольно насмотрясь…



ЧАСТЬ II



Вместо 97 – 98:

Смотрит Спальник, чуть живой,

Что тут деет домовой.

Что за бес! Нешто нарочно

Прирядился плут полночный:

Нет рогов, ни бороды,

Ражий парень, хоть куды!

Волос гладкий, сбоку ленты,

На рубашке прозументы,

Сапоги как ал сафьян, –

Ну, точнехонько Иван.

Что за диво? Смотрит снова

Наш глазей на домового…

Э! так вот что! – наконец

Проворчал себе хитрец. –

Ладно, завтра ж Царь узнает,

Что твой глупый ум скрывает,

Подожди лишь только дня,

Будешь помнить ты меня!»

А Иван, совсем не зная,

Что беда ему такая

Угрожает, все плетет

Гривы в косы да поет;

А убрав их, в оба чана

Нацедил сыты медвяной

И насыпал дополна

Белоярова пшена.



Вместо 200 – 206:

Закричал ему со гневом,

Приподнявшися: «Молчать!

Ты мне должен отвечать,

В силу коего указа

Скрыл от нашего ты глаза

Наше царское добро –

Жаро-птицево перо?

Что я – царь али боярин?

Отвечай сейчас, татарин!»

Тут Иван, махнув рукой,

Говорит царю: «Постой!

Я те шапки, ровно, не дал,

Как же ты о том проведал?»

……………………………..

……………………………..

……………………………..

……………………………..

«Отвечай же! Запорю!..»

«Я те толком говорю:

Нет пера! Да, слышь, откуда

Мне достать такое чудо?»

Царь с кровати тут вскочил

И ларец с пером открыл.

……………………………..

……………………………..

Это что? А?» Тут Иван,

Задрожав, как лист в буран,

Шапку выронил с испуга.

«Что, приятель, видно, туго? –

Молвил царь. – Постой-ка брат!..»

«Ох, помилуй, виноват!

Отпусти вину Ивану,

Я вперед уж врать не стану».



Вместо 519 – 525:

Что ты, что ты, Бог с тобой! –

Начал царский стремянной. –

Чай, спросонков, я толкую,

Штуку выкинул такую.

Да хитри себе, как хошь,

А меня не проведешь».

Царь, затрясши бородою:

Что? Рядиться мне с тобою? –

Закричал он. – Но смотри…



Вместо 771 – 774:

Дочь ее узнать желает,

Для чего она скрывает

По три ночи, по три дня

Лик свой ясный от меня?

И зачем мой братец красный

Завернулся в мрак ненастный

И в туманной вышине

Не пошлет луча ко мне?..



ЧАСТЬ III



Вместо 167 – 174:

С порученьем от царицы –

В светлый терем поклониться

И сказать вот так, постой!

«Ты скажи моей родной:

Дочь ее узнать желает,

Для чего она скрывает

По три ночи, по три дня

Лик какой-то от меня;

И зачем мой братец красный

Завернулся в мрак ненастный

И в туманной вышине

Не пошлет луча ко мне?»

Так, кажися? Мастерица

Говорить красно царица;

Не припомнишь все сполна,

Что сказала мне она». –



Вместо 199 – 203:

Оттого-то, видишь, я

По три ночи, по три дня

В темном облаке ходила

Все грустила да грустила,

Трое суток не спала,

Крошки хлеба не брала.

Оттого-то сын мой красный

Завернулся в мрак ненастный,

Луч свой жаркий погасил,

Миру Божью не светил:

Все грустил, вишь по сестрице…



Вместо 218:

Просидит он женихом!

Вишь, что старый хрен затеял:

Хочет жить там, где не сеял!

Полно, лаком больно стал!»



Вместо 240:

Снимет Бог с него невзгоду.

Вмиг все раны заживит,

Долгим веком наградит».

Тут Иванушка поднялся,

С светлым Месяцем прощался,

Крепко шею обнимал,

Трижды в щеки целовал.

«Ну, Иванушка Петрович! –

Молвил Месяц Месяцович. –

Благодарствую тебя

За сынка и за себя.

Отнеси благословенье

Нашей дочке в утешенье

И скажи моей родной:

«Мать твоя всегда с тобой;

Полно плакать и крушиться:

Скоро грусть твоя решится, –

И не старый, с бородой,

А красавец молодой

Поведет тебя к налою».

Ну, прощай же! Бог с тобою!»



Вместо 705 – 707:

Как к слову не сказать:

Лучше б нам пера не брать;

От него-то, от злодея,

Столько бед тебе на шею…

Ну, не плачь же, Бог с тобой!

Сладим как-нибудь с бедой.

И скорее сам я сгину,

Чем тебя, Иван, покину.

Слушай: завтра на заре

В те поры, как на дворе

Ты разденешься, как должно…