Отправлено: 09.04.08 13:07. Заголовок: Михаил Яшин. «Хроника преддуэльных дней»

«Хроника преддуэльных дней» Михаила Яшина печаталась в журнале «Звезда» №№ 8 и 9 за 1963-й год.

 Отправлено: 12.04.08 16:19. Заголовок: няне

(вопросы как в полиции) дык ... валялась в Инете, нянюшка, я и подобрал: Натан Эйдельман. О гибели Пушкина. Новый мир. 1972. №3.

 Отправлено: 12.04.08 16:52. Заголовок: Спасибо, дорогой Леп..

Спасибо, дорогой Лепорелла! Вы прямо ходите там, где всё такое интересное валяется! Здорово!

 Отправлено: 14.04.08 14:58. Заголовок: Внимательно прочитал..

Внимательно прочитал и перечитал статью Эйдельмана «О гибели Пушкина». Нашёл для себя новое, интереснейшее лицо в этой истории – Павла Ивановича Миллера.

В сообщении Геверса фигурирует Фикельмон, госпожа Фикельмон. Здесь, как я думаю, нет ничего удивительного, т.к. один из экземпляров «диплома» был прислан Елизавете Михайловне Хитрово, матери Дарьи Фёдоровны Тизенгаузен в дальнейшем Фикельмон. От неё Долли могла узнать о «дипломе» и даже его прочитать.
Письма, присланные из провинции, не говорят для меня ни о чём, кроме желания завуалировать произошедшее. Геверс, скорее всего, совмещает рассказы высшего общества и слухи, которые он посчитал правдоподобными. К тому же нельзя отрицать (и Эйдельман не отрицает), что важную роль в его сообщении играла «честь мундира», «цеховая солидарность» с Геккерном. Поэтому здесь возникает много новых деталей, нигде не встречавшихся.

Меня заинтересовало вот что… 9 октября 1836-го года камер-фурьерский журнал беспристрастно фиксирует встречу Николая I и Дантеса. У меня уже возникала ранее мысль, что царю важен был Геккерн, а не Дантес или Наталья Николаевна. И теперь я нахожу этому подтверждение. Смотрите…

Цитата из Эйдельмана. Начало – письмо Вильгельма Оранскому Николаю I:

цитата:

«Я должен сделать тебе, мой друг, один упрек, так как не желаю ничего таить против тебя. Как же это случилось, мой друг, что ты мог говорить о моих домашних делах с Геккерном как с посланником или в любом другом качестве? Он изложил все это в официальной депеше, которую я читал, и мне горько было узнать таким путем, что ты думаешь о моих отношениях с твоей сестрой. Я надеялся до сей поры, что мои домашние дела по крайней мере не осудит никто из близких Анны, которая знает всю истину» (л. 8 - 8 об.). 10 (22) октября 1836 года Николай отправил в Гаагу с курьером не дошедшее к нам письмо, видимо, успокаивавшее монарха-родственника. 30 октября (11 ноября) Вильгельм Оранский отвечал: «Я должен тебе признаться, что был потрясен и огорчен содержанием депеши Геккерна, не будучи в состоянии ни объяснить ситуации, ни исправить твою ошибку; но теперь ты совершенно успокоил мою душу, и я тебя благодарю от глубины сердца. Я тебе обещаю то же самое, при сходных обстоятельствах» (л. 11)».

9 октября Николай встречается с Дантесом, а на следующий день пишет письмо Вильгельму, после которого тот успокаивается.

После встречи кавалергарда с императором Дантес пытается свататься, а его не приглашают ни на один царский бал.

Политика… Там была политика со стороны Николая Павловича. Его раздражал Геккерн, он хотел его убрать, но не было повода. Царь «прижимал» голландского посла, как мог. Когда же возник «частный» повод – дуэль Дантеса и Пушкина, Геккерна без явных политических причин выгнали из Петербурга.
Царь ждал этой дуэли. Он знал, что письмо писал не Геккерн. Но дуэль была ему выгодна как повод. Может быть, неточно процитирую императора, но смысл верен: «Давно уже надо было ожидать, что дуэлью окончится их неловкое положение». Вот он и ждал. И ничего не предпринимал. А потом, положив рядом Пушкинский вызов Геккерну, списывал с него выражения для Михаила Павловича, да и для Вильгельма Оранского.
А Наталья Николаевна – дело десятое.

 Отправлено: 14.04.08 15:01. Заголовок: Яшинская хроника, 4 часть

4

Мы видели, чем закончилась посылка «диплома рогоносцев». Долгоруков и Гагарин остались в стороне, а Геккерну пришлось всеми силами отбиваться от неприятностей. Иметь дело с Пушкиным оказалось не так легко. Положение усугублялось тем, что III Отделение было осведомлено о пасквиле. Чтоб повлиять на непримиримость Пушкина, Геккерн решил сделать «откровения» Жуковскому, заверить, что он хлопочет о браке Дантеса с Екатериной не по своей, а по высочайшей воле.

В первой главе мы остановились на совещании Геккерна, Дантеса и Жуковского 9-го ноября, на котором Жуковский предложил свидание Дантеса с Пушкиным. Уверенность Жуковского в том, что теперь все пойдет на лад, повлияла на Геккерна, и он сразу же после разговора послал вдогонку Жуковскому письмо с дополнительными предложениями. Возможно, Геккерн не решился высказать их при разговоре. Он писал: «Как вам известно, милостивый государь, все происшедшее по сей день совершалось через вмешательство третьих лиц. Мой сын получил вызов; принятие вызова было его первой обязанностью, но, по крайней мере, должны были бы сказать ему, ему самому, по каким мотивам его вызвали. Свидание представляется мне нужным, обязательным, свидание между двумя противниками, в присутствии лица, которое подобно вам, могло бы быть посредником между ними, благодаря авторитету полного беспристрастия, и сумело бы оценить реальное основание подозрений, послуживших поводом к этому делу».* Теперь, когда Пушкин узнает в чем дело, считал Геккерн, можно и потребовать объяснения причины вызова. Геккерну нужна была не сама причина. Он ее знал хорошо. Бил он здесь по двум целям, о них мы еще будем говорить.
*Щ е г о л е в. Дуэль, стр. 311 (новый перевод с французского, ввиду искажения его на стр. 88.)

Жуковский, несомненно, в тот же день снова побывал у Пушкина и передал ему те «откровения», которые доверил ему Геккерн. На основании их он предложил Пушкину свидание с Дантесом.

Для Пушкина неожиданно дело обернулось выгодной стороной. На свидание он не соглашался, объяснять ничего не собирался. С этого дня страхи Геккерна возросли. Жуковскому он еще мог доверить, Жуковский был для него «о

 Отправлено: 15.04.08 15:17. Заголовок: «Нет, видно я ещё ма..

«Нет, видно я ещё мала!
Я ничего не поняла!»
Что-то у меня теперь всё в голове перемешалось! Надо подумать.

 Отправлено: 15.04.08 15:48. Заголовок: ...

(про себя: да уж! легче это ... манную кашку помешивать, следить чтоб без комков -- чем такими списками орудовать)

По Яшину получается:
1. Николай играл не "одну из главных", а прямо-таки центральную роль -- Генерального Кукловода (из-за услужливой спины Бенкендорфа)
2. Т.е. это Николай, выходит, женил Дантеса, будь он неладен, и вообще -- распоряжался им как своим (за)конным вассалом
3. Необычайно изворотливая активность г.Г. в осенне-зимние месяцы означает одно из двух:
либо он "причастен" и виновен в умышленном злодеянии,
либо не терял надежды "сыграть свою партию" (какую? черт его знает)
[ одно НЕ исключает другого ]
4. Жуковского все просто "замотали", стоит удивляться, как В.А. продолжал это "дело", поставив самому себе цель -- развести врагов подальше и на подольше
5. Вяземские -- "тёмные личности"?
6. Софи -- кандидатка в "мерзавки", а вдова Карамзина -- состоявшийся доктор Попустительствующих наук (так я с ними скоро чай брошу пить)

 Отправлено: 17.04.08 15:44. Заголовок: Ну да, Яшин выдвигал..

Ну да, Яшин выдвигал и доказывал версию о «руководящей роли партии». Но меня смущало в этом одно: если всё так руководилось, то как же допустили случайности – Долгорукова и Гагарина? И почему их не тронули после того, как прочитали пасквили? Это, кстати, один из интереснейших вопросов: почему их не тронули? Ведь как только образовалось анонимное письмо после смерти Пушкина с призывом отмщения, так Бенкендорф тут же затребовал подлинник у Жуковского, чтобы найти по горячим следам. А тут – молчание, спокойствие. Царь и Бенкендорф знали о готовящейся дуэли ещё в ноябре, и никто не был осуждён. Наоборот, всё оставили, как есть. Значит, был выгоден этот конфликт между Пушкиным и Геккерном. Поэтому и не надо искать того, кто написал «диплом». Поэтому и показания Данзаса вырываются из дела, потому что они, видимо, идут вразрез с официальной версией, что Геккерн во всём виноват.

Ну что же, выкладываю Яшина дальше…

 Отправлено: 17.04.08 15:46. Заголовок: Яшинская хроника, 5 часть

5

В 1962 году во второй книжке «Нового мира» была опубликована статья Эммы Герштейн «Вокруг гибели Пушкина». В статье приведены новые материалы, в частности дневники императрицы Александры Федоровны. Автор утверждает, что эти дневники – «те самые, о которых со страстной заинтересованностью историка упоминал в своих записях сам Пушкин».* Но это утверждение ошибочно. 4-го декабря 1833 года поэт отметил в своем журнале: «…Государыня пишет записки <...> Дойдут ли они до потомства?»
*Э. Г ерш т е й н. Вокруг гибели Пушкина. «Новый мир», 1962, № 2, стр. 211 (В дальнейшем сокращенно: «Новый мир», 1962, № 2). О дневниках императрицы мною прочитан доклад в Пушкинской комиссии АН СССР 15 февраля 1962 г.

Что Пушкин подразумевал под этим?

Мы знаем, что кроме дневников Александра Федоровна, еще будучи великой княгиней, писала воспоминания (Souvenirs). Часть их была опубликована в «Русской старине» (1896, т. LXXXVIII, октябрь). Продолжение записок разыскивал Б. Л. Модзалевский, об их существовании было упоминание в литературе: записки Александры Федоровны «в достаточной степени выясняют многое такое, что без них кануло бы в вечность», «они находятся в шести переплетенных томах в Собственной Ее Вел. Библиотеке».*
*Вел. кн. Николай Михайлович. Императрица Елизавета Алексеевна. Сп6., 1908, т. I, стр. VII.

Вот этими-то записками интересовался поэт. К сожалению, до сего времени они не найдены, Находящиеся в Государственном Центральном Архиве Октябрьской Революции дневники Александры Федоровны совершенно не подходят под описание ее воспоминаний. Это – около полутора десятков небольших записных книжечек, с очень лаконичными конспективными заметками на немецком языке. Записи очень неразборчивы, поэтому выдержки, приведенные Эммой Герштейн, грешат неточностями из-за неправильного прочтения. Отсюда ненадежность анализа и выводов, которые делаются на основании этих записок.

Автор статьи, повторяя ошибочные заключения предыдущих исследователей, уверяет, что «полное содержание «диплома» стало известно «царям» только после смерти Пушкина». Основание для такого заключения Эмма Герштейн видит в одной фразе записки императрицы к гр. С. Бобринской 4-го февраля: «Я бы хотела, чтоб они уехали, отец и сын. – Я знаю теперь все анонимное письмо, подлое и вместе с тем отчасти верное». Эту фразу Э. Герштейн приводит, как «редкий случай блестящего документального подтверждения гипотезы исследователей» и несколько поспешно делает вывод: «Если у кого-нибудь еще оставались сомнения в правильности анализа советских исследователей, то теперь они должны быть отброшены».

Верно, что советские исследователи расшифровали в ноябрьском анонимном пасквиле намек на связь Николая I с женой Пушкина, но тщательный анализ материалов не дает нам право утверждать, что «полное содержание диплома стало известно царям только после смерти Пушкина». Как из диплома в несколько строк можно выделить два содержания – полное и неполное, одно – известное «царям», другое – неизвестное? Записка императрицы к Бобринской от 4-го февраля 1837 года не имеет никакого отношения к «диплому», полученному Пушкиным в ноябре 1836 года. Мы уже говорили, что есть материалы, позволяющие утверждать, что Николаю I было хорошо известно об анонимном «дипломе» в ноябре, вскоре после получения его Пушкиным. Несколько позднее узнала о нем и императрица. В записке к гр. Тизенгаузен она спрашивает: «Я так хотела бы узнать у вас подробности невероятной женитьбы Дантеса. Неужели причиной является анонимное письмо?»* Эта записка не датирована, но несомненно, что написана она до 22-го ноября, так как 23-го императрица уже пишет, что ей вчера «все стало ясно с женитьбой Дантеса».** Следовательно, императрица узнала об анонимном «дипломе» раньше, чем Пушкин счел необходимым сообщить о нем и написал Бенкендорфу, а тот доложил Николаю.
*Письма Пушкина к Е. М. Хитрово, стр. 200.
**«Новый мир», 1962, № 2, стр. 213.

Мы точно знаем, что присланный Виельгорскому экземпляр «диплома» попал в III Отделение. Напомним, что уже 10-го ноября в разговоре с Жуковским Пушкин упомянул о жандармах, опасаясь, что хотят замешать в его дело правительство. Разговор тогда шел об экземпляре пасквиля, полученного Виельгорским. Отсюда мы можем сделать вывод, что от Виельгорского «диплом» попал в III Отделение до 10-го ноября 1836 года, а не после смерти поэта. Иначе чего было Пушкину опасаться. Уже 9-го ноября Бенкендорф мог представить пасквиль государю.*
*С 4-го по 8-е ноября Бенкендорф на личном докладе у царя не был (камер-фурьерский журнал).

На тему, близкую к содержанию анонимного «диплома», был разговор у паря с Наталией Николаевной и Пушкиным. Мог он происходить только в ноябре, ранее или позднее эта тема разговора между ними мало вероятна. До сего времени исследователи не делали попытки установить более точную дату встреч царя с четой Пушкиных. Лицейский товарищ Пушкина барон Корф записал в дневнике за 4-е апреля 1848 года следующий рассказ царя: «Под конец его (Пушкина) жизни, встречаясь часто с его женой, которую я искренно любил и теперь люблю как очень добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комеражах, которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию сколько для нее самой, столько и для счастья мужа при известной его ревности. Она видно рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мной, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. – Разве ты и мог ожидать от меня иного? – спросил я его. – Не только мог, государь, но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женой. – Через три дня потом был его последний дуэль».*
*Имп. Николай I по рассказу бар. М. А. Корфа. «Русская старина», 1899, т. 99, стр. 311. – Ввиду искажения текста в журнале приводим его с подлинника: ЦГАОР, ф. 728, оп. 1, № 1817, ч. II, л. 174.

Все содержание рассказа имеет непосредственное отношение к намеку в анонимном «дипломе» и вытекает из событий, связанных с пасквилем. Мы говорили, что примерно с марта по ноябрь 1836 года царь не мог встречаться с Наталией Николаевной. Камер-фурьерский журнал сохранил только одну запись, указывающую на присутствие Наталии Николаевны на царском балу в Красном Селе 31-го июля. Тогда Наталия Николаевна впервые после родов начала выезжать в свет, и едва ли подобная беседа могла состояться в июле. Но 15-го ноября Пушкиных специально пригласили на бал в Аничковом дворце. Там Наталия Николаевна была одна без мужа и, вероятно, тогда выслушала советы царя. В этом нас убеждает еще одно обстоятельство: царь отметил, что беседа с женой поэта была до его встречи с самим Пушкиным, а мы документально точно знаем дату этой встречи – 23-го ноября 1836 года. Следовательно. последнюю фразу Николая о беседе с Пушкиным за три дня до дуэли мы отнесем за счет забывчивости, а может быть и за счет известного лицемерия августейшего рассказчика. Записки камер-фурьерского журнала и другие документы не подтверждают нам его датировку.

Повествование Николая Павловича не лишено, конечно, тенденциозности. Рассказывая, он был осторожен: за столом сидели кроме Корфа Орлов и Вронченко, а также вся царская семья. Но в целом нам нет нужды сомневаться в достоверности воспоминаний Николая, если не считать заботы о «счастье мужа».

13-го ноября у царя с докладом был Е. Ф. Канкрин, которому Пушкин 6-го ноября послал письмо, выражая желание уплатить долги «сполна и немедленно». В этом же письме он просил «не доводить оного до сведения государя императора». Но Егор Францевич никогда не считал себя Министром финансов Российской империи и всегда подчеркивал, что он «Министр финансов Его Величества». Вряд ли Канкрин не сообщил императору о странном желании Пушкина, и, возможно, Канкрину дано было указание повременить с ответом. Не потому ли несложный ответ Пушкину о невозможности решить вопрос без «высочайшего повеления» шел почти две недели?

Все эти обстоятельства говорят о том, что император должен был знать о пасквиле еще до 15-го ноября; знал, но не считал нужным вмешиваться. А вот после доклада Канкрина 13-го ноября царь мог почувствовать «известную ревность» поэта: в странном желании Пушкина уплатить долги царю «сполна и немедленно» слышалась глухая угроза скандалом. Николай через Наталию Николаевну подчеркнутым проявлением «отеческой заботы» делает попытку предотвратить нежелательную реакцию Пушкина.

Как воспринял Пушкин это неожиданное вмешательство?

Через Жуковского он знал, что не кто иной, как Николай, приложил руку к женитьбе Дантеса, а теперь он дает непрошенные советы его жене, он, на кого так прозрачно намекал пасквиль.

Вмешательство царя, несомненно, помешало Пушкину проучить Дантеса. Что толку, что теперь это ничтожество женится против своей воли? Неизвестно, какому мотиву приписывать женитьбу – трусости ли Дантеса перед дуэлью или покорности «высочайшей воле»?

Вмешательство царя раздражало Пушкина не меньше, чем письмо Дантеса. Пушкин решает ответить императору, но делать это надо было с большой осторожностью. Он пишет 21 ноября на имя Бенкендорфа довольно дипломатичное, но решительное письмо, где требует невмешательства в его личные дела. Излагая историю последних событий, Пушкин как бы направляет внимание адресата к основному: «Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем <...> я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерна, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества.

Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю».*
*П у ш к и н, т. 16, стр. 398.

Это был совершенно ясный ответ Николаю, ответ с угрозой: Пушкин довел до сведения правительства, что официальный представитель Нидерландов в Петербурге – подлец, но он считает своим долгом довести это и до сведения общества. Что касается поведения Наталии Николаевны, то на это есть единственный судья – он, Пушкин, и не царю бы вмешиваться в это дело...

Николай Павлович все понял: никакие репрессии в духе его обычных расправ здесь не подходили – Пушкина надо было успокоить. Пушкина потребовали в Аничков дворец к трем часам дня 23-го ноября. К этому времени императрица Александра Федоровна только что написала и отослала записку гр. Бобринской; после всяких пустяков об альбомах и стихах в конце была фраза: «До свидания, мы будем обедать, когда вам принесут эти строчки. Мне ясна женитьба Дантеса со вчерашнего дня, но это секрет».*
*ЦГАОР, д. 851, оп. 1, ед. хр. 13, л. 59. – Э. Герштейн опубликовала эту выдержку не полностью и.в другом переводе («Новый мир», 1962, № 2, стр. 213). Дату вызова Пушкина во дворец установил П. Е. Щеголев по камер-фурьерскому журналу.

Свидание царя с Пушкиным было тоже секретом. Ни один из современников, близких Пушкину, не обмолвился о свидании и, если бы не простая запись в камер-фурьерском журнале, мы о нем бы не знали и многое осталось неясным.

Но сведения о состоявшемся при встрече разговоре сохранились: прежде всего сам император рассказал о нем спустя 11 лет. Встречаются они и у Вяземского по записи Бартенева, отражение их мы находим также в письмах Карамзиных.

Мы не думаем, что разговор по тону походил на салонный, но и вряд ли он выходил за рамки светского приличия. Несомненно одно: Пушкин говорил прямо и смело, а Николаю приходилось лавировать. В письме Бенкендорфу Пушкин не упомянул о намеке в «дипломе», но в разговоре он без обиняков дал понять царю, что повод для такого намека подал сам император своими ухаживаниями за Наталией Николаевной.

Мы не знаем, что говорилось о Геккерне. Представлял ли Пушкин царю какие-нибудь доводы или нет? Как реагировал Николай, если поэт действительно развернул перед ним картину всех мерзостей Геккерна? Мнение царя, что Геккерн – «гнусная каналья», было высказано после смерти поэта, но бесспорно, что уже в ноябре мнения Пушкина и царя о Геккерне существенно не отличались.

Что касается угрозы Пушкина оповестить общество о поступке Геккерна, то, вероятно, поэту было указано, что нарушать дипломатическую неприкосновенность нидерландского посла частному лицу позволено не будет.

Язык приказа Пушкин всегда усваивал плохо. По всей вероятности, и какие-то доводы должны были быть представлены Пушкину. Некоторые намеки мы находим у Данзаса в воспоминаниях о январском периоде конфликта: «В разговоре о предстоящей дуэли Данзас заметил ему, что по его мнению он должен был стреляться с бароном Геккерном-отцом, а не сыном, так как оскорбительное письмо он написал Геккерну, а не Дантесу. На это Пушкин отвечал, что Геккерн, по официальному своему положению, драться не может».*
*А. А м м о с о в. Последние дни жизни и кончина А. С. Пушкина. 1863, стр. 20.

Пушкин не мог не знать, что звание посланника никоим образом не может избавить порядочного человека от обязанности принять вызов (об этом писал и Вяземский в письме к Михаилу Павловичу), но, по-видимому, Пушкин повторил здесь доводы царя и Бенкендорфа.

Мы знаем, чем закончилась беседа: «Пушкин обещал государю больше не драться ни под каким предлогом», – пишет Е. А. Карамзина.*
*Пушкин в письмах Карамзиных, стр. 170.

Вяземский сообщил Бартеневу: царь «взял с него слово, что если история возобновится, он не приступит к развязке, не дав ему знать наперед».*
*«Русский архив», 1888, № 7, кн. 11, стр. 308.

Внешне миролюбивое соглашение с царем было заключено, Пушкина с женой пригласили на бал «в Собственный Дворец Его Величества». В камер-фурьерском журнале отмечено их присутствие там 29-го ноября 1836 года.* Пушкин помнил, что ему предстояло снова просить высочайшего разрешения издавать журнал «Современник» в 1837 году,* он вынужден был идти на компромисс.
*ЦГИАЛ, ф. 516, оп. 120/2322, д. 123.
**Дела III Отделения собственной его и. в. канцелярии об Александре Сергеевиче Пушкине. Спб., 1906, стр. 183.

«Все тот виноват!» – определял Пушкин все свои несчастья.

«Все тот виноват!» – утверждаем мы, анализируя материалы гибели поэта.

Николай Павлович все делал с расчетом и не сразу затягивал петлю до конца. В 1836 году он разрешает Пушкину издавать журнал «Современник».

После разгрома декабристов Николая постоянно преследовал призрак конспираций и заговоров. По пустяковому поводу в 1834 году в Москве «по высочайшему повелению» были арестованы Герцен и Огарев. По «высочайшему повелению» был организован полицейский надзор и за Пушкиным.

Для своей негласной борьбы с «великим либералом и ненавистником всякой власти», как назвали Пушкина в отчете жандармов, Николай несомненно в какой-то мере использовал напряженные отношения между Пушкиным и Дантесом. Но это совсем не значит, что он благоволил к Дантесу.

Николай не был, вопреки утверждениям некоторых исследователей, направляющей силой в светском заговоре.

Вопрос нам представляется значительно сложнее. Он обусловливается не только враждой двух противоположных сторон – врагов и друзей Пушкина, но и внутренней борьбой в группировке, враждебной Пушкину.

В то же время нельзя видеть причины гибели поэта только в интригах и кознях великосветского общества – это затушевывает роль Николая как главного антагониста. Мы видели, как незаметно и тонко Николай оказывал свое определенное и категорическое влияние на ход преддуэльных событий.

Перед свадьбой Дантеса Николай спешит проявить свою «заботу». Через Бенкендорфа направляет Наталии Николаевне 10000 рублей. В сопроводительной записке граф Бенкендорф сообщает: «Его Величество, желая сделать что-нибудь приятное Вашему мужу и Вам, поручил мне передать Вам в собственные руки сумму при сем прилагаемую по случаю брака Вашей сестры, будучи уверен, что Вам доставит удовольствие сделать ей свадебный подарок».*
*«Красная нива», 1928, № 7, стр. 10.

Казалось бы, это действительно забота императора о семье Пушкина. Но после этого Николай был способен написать: «Давно ожидать было должно, что дуэлью кончится их неловкое положение».* В ноябрьские дни Николай знал все: и пасквиль, и подготовку дуэли, но ничего не предпринял. Вместо того чтобы после смерти Пушкина писать: «Дантес под судом <...>; и кончится по законам <...>», – Николай должен был кончить по законам раньше, отдав Дантеса и Пушкина под суд за подготовку дуэли. Но он этого не сделал, предпочитая ожидать дуэли. Ничего не предпринял он и против Геккерна, хотя фабрикация анонимного пасквиля «канальей Геккерном» не вызывала у него сомнения. «Государь в этом не сомневался», – писал муж А. О. Россет – Н. М. Смирнов.** Но ничего не предпринял, так как изменение расстановки сил, враждебных Пушкину, в это время не входило в его расчеты.
* «Русская старина», 1902, V, стр. 225.
**«Русский архив», 1882, № 1, стр. 234.

Дуэль казалась удобным и подходящим способом разделаться с Пушкиным. Но не надо думать, что было какое-то специальное задание царя, какой-то тщательно разработанный и продуманный план организации дуэли. Нет, ни специального задания, ни особого плана не было. Николай умел выжидать, умел слушать и делать выводы. Он так и писал своей сестре Марии Павловне о смерти «пресловутого» Пушкина 4-го февраля: «А так как люди всегда люди, то болтали много вздора, а я слушал, полезное занятие для тех, кто умеет это делать».*
*Новый документ, найден в Веймарском архиве, подготовлен к опубликованию во «Временнике Пушкинской комиссии АН СССР» Д. В. Сеземаном и Е. В. Музой.

Конец 5-й части

 Отправлено: 17.04.08 17:08. Заголовок: С.

«Вместо того чтобы после смерти Пушкина писать: «Дантес под судом <...>; и кончится по законам <...>», – Николай должен был кончить по законам раньше, отдав Дантеса и Пушкина под суд за подготовку дуэли. Но он этого не сделал, предпочитая ожидать дуэли. » -- именно так Николай, яростный и ревностный блеститель яконности, обязан был поступить, отдав кратшайчее монаршее устное рапоряжение: "Под суд обоих."

 Отправлено: 17.04.08 18:26. Заголовок: В том-то и дело, что..

В том-то и дело, что Николай не хотел останавливать это противостояние. Пушкин просто попал под "раздачу слонов" Геккерну.

 Отправлено: 17.04.08 18:55. Заголовок: С.

да, Николай мыслил (уже тогда, пнмш!) геополитически: главное -- Политика, тайно, но "аккуратно" готовящаяся Ими Е.И.В. Лично:
не спеша, не пренебрегая личной жизнью и всевозможными удовольствиями, разумеется, не задевая "своих", т.е. родственные монаршие европейские интересы, но используя как угодно всех, КТО НАМ БУДЕТ УГОДЕН ... (тьфу, уже тошнит) ... а Пушкин ...
"Что Пушкин? сам в петлю лезет -- туда ему, полоумному, и дорога."

 Отправлено: 18.04.08 10:50. Заголовок: Что Николай мыслил в..

Что Николай мыслил в точности, нам остаётся только догадываться, но, судя по всему, именно так – геополитически. Кстати, привожу письмо Геккерна от 23 марта 1836-го года барону Верстолку, которое растревожило Вильгельма Оранского и насторожило Николая:

цитата:

»После того как выражение моего почтения было принято с обычным благоволением, Его Величество подробно остановился на отношениях с Его Королевским Высочеством принцем Оранским… Его Величество, который совершенно естественно чувствует родственную привязанность к Их Королевским Высочествам, откровенно высказался насчёт непостоянного характера Её Высочества принцессы (Анна Павловна, жена принца Вильгельма Оранского, была сестрой Николая Павловича) и сожалел о том, что он назвал неспособностью монсеньёра принца Оранского продемонстрировать большую терпимость в отношении этой несчастной особенности и приложить больше усилий для восстановления доброй гармонии, отсутствие которой он считал опасным примером для августейших детей Их Королевских Высочеств и совсем не вдохновляющим для будущего молодых принцев…»

Ошибка пушкинистов в том, что они рассматривают любое событие общественной жизни того времени через Пушкина. То есть создают гелиоцентрическую систему, где Пушкин=Солнце. Но не всё крутилось вокруг Пушкина, поэтому и происходит сбой в версиях, а, особенно, в версиях последних месяцев Пушкина. Чтобы что-то понять более-менее объективно, нужно расширить мышление, выйти за пределы, установленные академической пушкинистикой. Тогда и перестанут появляться версии о том, что Пушкин сам себе написал «диплом», что Николай I преследовал г-жу Пушкину, что существовал всемирный заговор против Пушкина, что Дантес был готов сломать свою карьеру ради Натальи Николаевны… Многое отпадёт и многое станет ясным. И Полетику надо рассматривать не с точки зрения пушкиноведческого Пушкина, а попытаться взглянуть на происходящее глазами несчастной «бабы».
Каждый – прав. У каждого своя правота. Человек бы сошёл с ума, если бы не ощущал себя правым. И каждый из участников той трагедии имеет свою правоту. И эту правоту нельзя рассматривать оценочно. А то получается, кто не с Пушкиным, тот против нас. Знакомый горький лозунг!

 Отправлено: 18.04.08 11:13. Заголовок: С.

и более того: недружественные, так сказать, взгляды и подсматривания, могут существенно сбалансировать отмеченный оценочный перекос и восстановить, тем самым, более прадоподобный ОБРАЗ того или иного лица/события/явления/тенденции ... т.е. Истории

 Отправлено: 23.04.08 11:30. Заголовок: Яшинская хроника, 6 часть

6

Вернемся к Дантесу.

Очень распространено мнение о расположении двора к молодому кавалергарду, о его совершенно особом положении. Исходя из этой гипотезы, исследователи часто комментировали и новые материалы.

В своей статье «Вокруг гибели Пушкина» Эмма Герштейн утверждает: «В записках императрицы открывается гораздо большая близость Дантеса ко двору, чем это предполагалось до сих пор. Для тех, кто хранит преувеличенное представление о строгостях придворного этикета, будет неожиданностью узнать, что на балу у Фикельмонов Дантес не сводил глаз с императрицы, и совсем уже невероятным покажется им неслыханно фамильярное обращение француза к замаскированной императрице: «...здравствуй, моя милашка». Однако это правда, удостоверенная самой героиней».*
* «Новый мир», 1962, № 2, стр. 217.

Это в самом деле невероятно, а кроме того – не соответствует истине.

В дневнике императрицы действительно есть фраза в записи от 28-го февраля 1834 года: «Дантес много смотрел». Правильнее было бы перевести «много глазел» (Danteze viel gekukt). Герштейн переводит: «Дантес долго смотрел», а в комментарии добавляет: «на императрицу». Надо напомнить, что Дантес был зачислен в Кавалергардский полк 8-го февраля 1834 года, то есть четыре месяца спустя после приезда в Петербург. А 28-го он впервые появился на балу гр. Фикельмон. (Ранее этой даты имя Дантеса в дневнике императрицы не появляется). Естественно, прибыв впервые на блестящий вечер австрийского посла, Дантес много смотрел, и не только на императрицу. Но откуда известно, что «Дантес глаз не сводил с императрицы»?

На следующий день, 1-го марта 1834 года, в доме Энгельгардт был маскарад. В камер-фурьерском журнале за это число есть запись: «После ужина 40 мин. 12-го часа вечера Их Величества выезд имели в карете в дом г-жи Энгельгардт, состоящий в Невском проспекте на углу Казанского моста, где изволили присутствовать в публичном маскараде. Государь Император одетый в кавалергардский мундир и венециане изволил проходить по комнатам дома, а Ее Величество с фрейлинами гр. Тизенгаузен и гр. Шереметьевой сидели в ложе».*
*ЦГИАЛ, ф. 516, оп. 120/2322, д. 93, л. 3.

Императрица отметила в своем дневнике пребывание на маскараде: «Essen mit Orl. Rauch. Lust zum Bal masques. Erst théater francais. Clotilda; Soupirt, gef[ahren] in die Loge. Zugesehen zum Bal masques. Gegen 1 fort, aber wider hin mit Soph. Bobr. und Cathr. Etwas intrigueirt, Danteze, bonj. m. Gentille aber nicht so hübsch wie woriges Jahr».*
*ЦГАОР, ф. 672, оп. 1, ед. хр. 413. л. 59.

Вот перевод Эммы Герштейн: «К обеду Орлов и Раух. Захотелось в маскарад. Сперва в французский театр, Клотильда, ужинали; из ложи смотрели. Около часу уехали, но опять вернулись с Софьей Бобринской и Катрин. Немного интриговали, Дантес, здравствуй, моя милашка (bonj. m. gentille), но не так красиво, как в прошлом году».* По переводу, предложенному Герштейн, можно подумать, что императрица изволила ужинать в ложе театра и из ложи смотрела. Около часу уехала, но опять вернулась, по-видимому, в театр.
* «Новый мир», 1962, № 2, стр. 212.

Но в подлиннике записи слово «смотрели» (zugesehen) императрица соединяет чертой со словами верхней строчки «на бал масок» (zum Ваl masques), следовательно, и перевод надо сделать в соответствии с текстом подлинника: «Обед с Орл[овым] Раух. Захотелось в маскарад. Вначале французский театр. Клотильда, ужинали. Поехали (gef[ahren]) в ложу. Смотрели бал масок. Около часу вышли, но [вернулись] обратно туда с Софи Бобр[инской] и Катр[ин]. Немного интриговали...»

После театра император с женой ужинали во дворце, а потом поехали на маскарад. По записи камер-фурьерского журнала и дневнику видно, что императрица только присутствовала на маскараде, смотрела на маски из ложи.

Было бы нелепо предполагать, что Дантес в самом начале своей карьеры обратился к шефу своего полка, к незамаскированной императрице, с изысканным приветствием; «Здравствуй, моя милашка!»

Перевод Герштейн: «Дантес, здравствуй, моя милашка, но не так красиво, как в прошлом году» – лишен смысла, он неправильно разбивает на предложения текст подлинника. Чтобы убедить читателя, недостаточно сказать, что «это правда, удостоверенная самой героиней». Надо еще точно установить значение «m.» – слова, сокращенного императрицей до одной буквы. По каким соображениям надо его расшифровывать как местоимение «m[a]» (моя)? Кто практически сокращает слово из двух букв? С таким же успехом можно подставить к начальной букве другое продолжение, чтобы получить существительное: «m[adame]», m[onsiеur]», «m[asque]»...

Все это не стоило бы излагать, если бы не существенный вопрос: была ли «гораздо большая близость Дантеса ко дворцу, чем предполагалось?» В этом вопросе Э. Герштейн могла бы сослаться на свой перевод записи в дневнике императрицы от 26-го апреля 1836 года: «...Нас катали мимо Эрмитажа с детьми и тремя фрейлинами... На Дантеса напал смех».* Можно подумать, что Дантес удостоился чести сопровождать царицу в увеселительной прогулке и тем самым подтверждается положение Герштейн о чрезвычайной близости его ко двору.
* «Новый мир», 1962, № 2, стр. 213.

Но в дневнике императрицы ничего подобного нет. Приведем подлинный текст: «nicht uns gеf[аhren] aber Ermitage mit Kinder und (нрзб). Wachen Danteze lachen gekriegt».* («Не выезжали, но были в Эрмитаже с детьми и (нрзб). Дантес в карауле, расхохоталась»). Если бы на Дантеса напал смех, было бы: «er hat lachen gekriegt». Дежурство Дантеса во внутреннем карауле Зимнего Дворца в тот день подтверждается приказом Кавалергардского полка.** У Герштейн сказано, что имя Дантеса с 1-го марта 1834 года в дневнике исчезает, чтобы выскочить снова в 1836 году.*** А где же записи о Дантесе до 26-го апреля 1836 года? Ведь Дантес упоминается в дневниках императрицы 6 и 10-го марта 1834 года, 12-го апреля 1835 года, 30-го марта, 1 и 9-го апреля 1836 года. Но и ЭТИ записи не подтверждают его близости ко двору. Добавим, что императрица упоминает имена и других кавалергардов не менее часто. Отношение императрицы к Дантесу видно по ее письмам к гр. Бобринской, где о нем она отзывается с осуждением, боясь его влияния на кн. А. В. Трубецкого, к которому была неравнодушна. 19-го августа 1836 года она пишет своей подруге: «Он <Трубецкой> и Геккерн на днях кружили вокруг коттеджа. Я иногда боюсь для него общества этого новорожденного».*
*ЦГАОР, ф. 672, оп. 1. д. 414, л. 36.
**ЦГВИА, ф. 124, оп. 1. д. 77.
*** «Новый мир», 1962, № 2, стр. 217.
****«Новый мир», 1962, № 2, стр. 213. – В июне Геккерн усыновил Дантеса, который стал носить имя барона Геккерна.

15-го сентября жена Николая I снова напоминает Бобринской: «Я хочу еще раз попросить Вас предупредить Бархата остерегаться влияния безымянного друга, бесцеремонные манеры которого он начинает перенимать. По-моему у него были хорошие манеры, но он начинает терять этот блеск хорошей семьи, и император это заметит, если он не примет мер и не будет за собой следить в салонах».*
*ЦГАОР, ф. 851, оп. 1, д. 13, л. 28.

Не вспоминал ли сам Трубецкой об этом внушении, когда говорил, что Дантес в свете вел себя «смелее, развязнее, чем мы русские, <...> если хотите, нахальнее, наглее, чем даже было принято в нашем обществе».*
*Щ е г о л е в. Дуэль, стр. 421.

С тех пор как Дантес проявил горячий интерес к Наталии Николаевне, за ним с ревнивой тревогой начал наблюдать не только Пушкин. Внимание Николая к Дантесу не было случайным, как у императрицы. Успех молодого кавалергарда у Наталии Николаевны, хоть и вызывал досаду царя, но дал возможность использовать его против самого Пушкина.

Современники и историки отмечали в Николае I блестящие полицейские способности. В свете, в гвардии, среди чиновной бюрократии Николай всегда отмечал себе людей, даже и не подозревавших, где, когда и какую роль они выполняли по «высочайшей воле».* Одним из таких людей и был для Николая Дантес.
*В письмах императрицы гр. Бобринской есть жалоба на приставленных к ее особе шпионов.

Такими людьми надо было незаметно руководить, но за ними же требовалось и незаметно наблюдать. Для последней функции нужен был особый штат. Орган личного наблюдения императора – III Отделение – не всегда годился для столь деликатной цели. Поэтому в каждом полку Николай предпочитал держать личных нештатных осведомителей из среды офицеров.

Документы Кавалергардского полка свидетельствуют, что в период особенной заинтересованности императора Дантесом, в период преддуэльной истории, на дежурство вместе с ним назначалось одно и то же лицо. Так было во время встречи императора с Дантесом с 8-го на 9-е октября; в дни, последовавшие после их беседы, когда Дантес развил лихорадочную деятельность, – 17, 19 и 29-го октября; после получения Николаем сведений об анонимном пасквиле – 12-гo ноября; в день встречи императора с Пушкиным – 23-го ноября.*
*ЦГВИА, ф. 124, оп. 1, ед. хр. 79, лл. 65 об., 82, 95, 121, 135.

Можно подумать, что это лицо получило столько же взысканий, сколько и Дантес, дежуривший вне очереди. Но офицер был образцовым по дисциплине и никогда не получал взысканий, о чем свидетельствует и штрафной журнал.

Это странное обстоятельство заставило нас проверить личное дело ротмистра Кавалергардского полка Оловянникова.

Оказалось, что в Кавалергардский полк этот офицер был переведен из армии по личному указанию самого императора летом 1835 года, то есть несколько позже того времени, когда Дантес обратил свое внимание на Наталию Николаевну.

В описи секретных дел штаба отдельного гвардейского корпуса есть дело о «высочайшем назначении» ротмистру Кавалергардского ее величества полка г. Оловянникову негласного денежного пособия в размере 1200 рублей в год сверх жалования.

Таким же «назначением», только в несколько большем размере, пользовался и непосредственный начальник Дантеса, эскадронный командир штабс-ротмистр Апрелев.*
*Секретные дела Генерального штаба. ЦГВИА, ф. 450, оп. 3, д. 26/4.

Приказ № 160, отданный 7-го декабря 1836 года по Отдельному гвардейскому корпусу, гласил: «Государь император всемилостивейше пожаловать изволил в 6-й день сего месяца, в воздаяние отлично-усердной и ревностной службы г. ротмистру Оловянникову орден Св. Анны 3-й степени».*
*ЦГВИА, ф. 124, оп. 1, д. 79, л. 156 об.

После высылки Дантеса из России Оловянников недолго находился в Кавалергардском полку и был переведен в «Гусарский его величества короля Ганноверского полк».* Николай был в курсе всех событий, чего и сам не скрывал. Он имел в своих руках все способы и средства предотвратить трагедию и ровно ничего не сделал. Но свое циничное признание: «давно ожидать было должно, что дуэлью кончится их неловкое положение», – он никому не доверил, кроме брата. Сестре Анне Павловне в Гаагу он написал всего несколько строк: «Пожалуйста, скажи Вильгельму, что я обнимаю его и на этих днях пишу ему, мне надо много сообщить ему об одном трагическом событии, которое положило конец жизни пресловутого Пушкина, поэта; но это не терпит любопытства почты».**
*ЦГВИА, ф. 124, оп. 2, № 2797, л. 45 об.
**Щ е г о л е в. Дуэль, стр. 305. – Д. В. Сеземан исправил перевод Щеголева, поставив: «пресловутого» вместо «весьма известного», – стр. 98.

Письмо к брату Николай также не доверил почте: написано оно 3-го февраля, но отправку его император приостановил. У адъютанта вел. кн. Михаила Павловича, полковника А. И. Философова, который должен был вручить письмо лично, умер сын. И только через 10 дней Николай отправил письмо, приписав: «Философов тебе словесно все прочее расскажет». Таких предосторожностей не требовали письма сестрам, которые писались в то же время и сразу были отправлены. Следовательно, Николай в письме к брату придавал большое значение своим словам и хотел держать их в секрете.*
*Мы упоминали о письме Николая сестре Марии Павловне, найденном недавно в Веймарском архиве. Там была фраза: «Вина Дантеса была в том, что жена Пушкина красива».

Условия, вызвавшие дуэль, создавались искусственно.

Мы говорили, что по выздоровлении Николая, с самого начала октября, на Дантеса было оказано несомненное давление. Принуждая к женитьбе, ему одновременно закрыли доступ на дворцовые танцевальные вечера и спектакли. Последнее было признаком опалы. Вспомним письма Пушкина к жене, где, намекая на Дантеса, он говорит «о благоразумии молодых людей, которым плюют в глаза, а они утираются батистовым платком, смекая, что если выйдет история, так их в Аничков не позовут».*
*П у ш к и н, т. 16, стр. 117.

Но кроме этого Дантес начал получать чувствительные удары «с тыла» – начались странные служебные злоключения.*
*Л. Гроссман писал, что Николай беспрерывно отмечал Дантеса и последний за смотры, учения и маневры удостоился получить «высочайшее благоволение, объявленное в высочайших приказах» (в 1834 году их было девять, в 1835 году – двенадцать и в 1836 году – пятнадцать). «Из этих цифр видно, – пишет Л. Гроссман, – что милость царя не переставала прогрессивно расти» (Л. Г р о с с м а н. Цех пера. Изд-во «Федерация», М., 1930, стр. 282). Но в высочайших приказах «благоволение» отдавалось всем офицерам, без указания фамилий. С Дантесом случилось так, что за смотры он попадал под арест н одновременно получал «благоволение», которое заносилось в формулярный список. Рост числа «благоволений» связан с увеличением количества смотров и парадов.

Командиром Кавалергардского полка был близкий доверенный государя – генерал-майор свиты его величества Гринвальд. Через него на Дантеса посыпались неприятности, которые не оставляли его чуть ли не до самой свадьбы. Если открыть штрафной журнал офицеров Кавалергардского полка, то увидишь, как часто мелькало имя «барона Егора Осиповича Дантеса». За последние три месяца 1836 года он получил столько взысканий, сколько не получал и за три года своей службы, и которых не получал никто, кроме него.

Первую порцию – пять нарядов вне очереди – он получил в виде предупреждения в самом начале октября перед встречей с императором. Продежурив (почти через день) большую часть октября, Дантес сказался больным. Выздоровел он в самом конце месяца, когда организовывалась компания по составлению пасквиля. 4-го ноября был инспекторский смотр в полку.* И вот «за незнание людей своего взвода и неосмотрительность в своей одежде» Дантес получил еще один строжайший выговор и пять нарядов вне очереди.**
*ЦГВИА, ф. 121, оп. 1, д. 243.
**ЦГВИА, ф. 124, оп. 1. д. 79, л. 108.

До самой помолвки длились штрафные дежурства Дантеса: 17-го была помолвка, но ни 18-го, ни 19-го ноября рапорта о женитьбе он не подал, Тогда ему, по-видимому, решили напомнить об этом: за незначительную провинность – опоздание на репетицию – ему сделали еще один строжайший выговор и дали еще пять нарядов вне очереди.*
*ЦГВИА, ф. 124, оп. 1. д. 79, л. 129, об.

Опасения Пушкина, что Дантес не женится, имели основания. Дантес тянул с подачей рапорта еще десять дней. Но за «ненахождением на месте» во время дежурства 25-го ноября ему «напомнили» вновь строжайшим выговором и тремя нарядами вне очереди.* Дантес дрогнул и поспешил подать рапорт. После этого все взыскания прекратились, а 3-го января 1837 года даже отметили в приказе: «по случаю женить6ы его не наряжать ни в какую должность».**
*ЦГВИА, ф. 124, оп. 1. д. 79, л. 141.
**ЦГВИА, ф. 124, оп. 1. д. 80, л. 4.

Несмотря на тщательные поиски в архивах, Щеголеву не удалось найти даты, когда Дантес подал рапорт о женитьбе.

Но в «Алфавите делам и бумагам Кавалергардского ее величества полка» на букву «Б» (брак) среди прочих дел записано: «Ноябрь 26 № дела 315. Де-Геккерен барон поручик сего полка о вступлении его в брак с фрейлиной девицей Гончаровой Екатериной. Особое дело».*
*ЦГВИА, ф. 124, оп. 2, д. 2795, лл. 7, 24.

Мы уже говорили, что к этому браку Николай Павлович проявлял прямо-таки трогательный интерес, чего совсем нельзя сказать о самом женихе и будущем свекре Екатерины Николаевны Геккерне.

Л. Гроссман в очерке о женитьбе Дантеса уверял, что государь относился всегда к Дантесу с особым благоволением, поэтому все сложные вопросы бракосочетания немедленно разрешались самим императором. «Вопрос о женитьбе Дантеса, – пишет Гроссман, – в течение шести недель усердно трактовался главнейшими представителями верховной власти. Обер-прокурор синода, военный министр, вице-канцлер, министр внутренних дел, петербургский митрополит ведут об этом переписку, которая восходит наконец к самому императору Николаю».*
*Л. Г р о с с м а н. Цех пера, стр. 271.

Но мы не видим в этом «особого благоволения».

Дантеса приглашали под венец, но он вместе с Геккерном чинил этому всякие препоны, выставляя казуистические препятствия, которые и приходилось преодолевать представителям верховной власти. Дантес играл на отсутствии единоверия, выдвигал требование о крещении будущих детей в католическую веру, не желал присягать на подданство России.

Разрешить отклонение от существующих законов о подданстве и вероисповедании мог только сам император. И он сделал это, но не столько ради Дантеса, как считает Гроссман, сколько для собственного удовлетворения. Ему хотелось женить своего соперника. Он милостиво разрешает Дантесу при вступлении в брак не принимать присяги на подданство России; разрешает крестить будущих детей в католическую веру – на все налагает резолюцию: «согласен».

Избранная Николаем тактика мало кому была понятна. Лицедей умел скрывать свое подлинное отношение к событиям, а тем более свое участие в них. Поэтому и отношение к Пушкину и Дантесу в высшем свете и при дворе, даже у императрицы, колебалось в зависимости от «высочайшего» настроения.

Конец 6-й части

 Отправлено: 25.04.08 13:38. Заголовок: Яшинская хроника, 7 часть

7

План скомпрометировать Наталию Николаевну зрел у Геккернов еще в октябре, когда она отвергла их домогательства. Тогда же возникла мысль отомстить Наталии Николаевне, послав Пушкину «диплом». Вызов Пушкина отрезвил клеветников. Но женитьба Дантеса поставила их в двусмысленное положение в обществе. Разговоры о том, что Дантес женился из-за трусости на особе, похожей «на большого иноходца», унижали его. «Третьего дня он появился у Мещерских, – пишет С. Н. Карамзина 29-го декабря 1836 г., – и был со всеми нами так нежен, как это бывает, когда человек очень взволнован или, быть может, очень несчастен».* «Вид у него совсем не влюбленный», – пишет она в другом письме перед свадьбой Дантеса.**
*Пушкин в письмах Карамзиных, стр. 148.
**Там же, стр. 151.

Желание отомстить у Геккернов все возрастало. Но для того чтобы скомпрометировать Наталию Николаевну, надо было нейтрализовать влияние на нее Пушкина. Как ни странно, но для своей интриги нидерландский посланник сумел использовать даже некоторых друзей Пушкина. Дантес по совету Геккерна вел тонкую политику, чтобы привлечь их на свою сторону. «Пушкин, полный ненависти к этому врагу и так давно уже преисполненный чувства омерзения, не сумел и даже не пытался взять себя в руки! – писал Александр Карамзин. – А Дантес, руководимый советами своего старого неизвестно кого, тем временем вел себя с совершеннейшим тактом и, главное, старался привлечь на свою сторону друзей Пушкина. Нашему семейству он больше, чем когда-либо, заявлял о своей дружбе, передо мной прикидывался откровенным, делал мне ложные признания, разыгрывал честью, благородством души и так постарался, что я поверил его преданности госпоже П[ушкиной], его любви к Екатерине Г[ончаровой] всему тому, одним словом, что было наиболее нелепым, а не тому, что было в действительности».* Такая тактика очень помогла Дантесу увести из-под влияния Пушкина Наталию Николаевну. Отношения супругов сделались напряженными. 19-го декабря 1836 года А. И. Тургенев записал в своем дневнике: «Вечер у кн. Мещерской [Карамз.]. О Пушкине; все нападают на него за жену, я заступался».**
*Пушкин в письмах Карамзиных, стр. 191.
**Щ е г о л е в. Дуэль, стр. 279.

Очень характерны конспективные заметки Жуковского:

«После свадьбы. Два лица. Мрачность при ней…
Веселость за ее спиной. Разоблачения Александрины.
При тетке ласка к жене; при Александрине и других кои могли бы рассказать – резкости.
Дома же веселость и большое согласие».

Вот тактика Дантеса, которую вел он по отношению к Наталии Николаевне – все это было разоблачено Александриной.

Разоблачение могло сорвать всю интригу. По-видимому, тогда-то и была выпущена пресловутая версия о близких отношениях Пушкина с Александриной, чтобы произвести впечатление на Наталию Николаевну. Мы знаем, как враги Пушкина цеплялись за эту версию. Даже много лет спустя Трубецкой и Арапова делали попытку оперировать этой гнусной выдумкой. Причастна к этому и жена Вяземского. Легковерно принял версию и Щеголев.

Друзья поэта многое поняли только после смерти его. Поняли, но никто, кроме Александра Карамзина, не обвинял себя. Все продолжали искать виновных на стороне.

Вяземский писал, что «супружеское счастье и согласие Пушкиных было целью развратнейших и коварнейших покушений двух людей, готовых на все, чтобы опозорить Пушкину».*
*Пушкин в воспоминаниях современников. Гослитиздат, М., 1950, стр. 136.

Не подумали об этом раньше ни Карамзины, ни сам Вяземский. Впрочем, после свадьбы Дантеса он написал О. А. Долгоруковой: «Сижу у моря и жду погоды». «Бедный князь, дождались!» – было ему в ответ из Баден-Бадена.* С. Н. Карамзина, которая позволяла себе руководить поведением Наталии Николаевны, не постеснялась после гибели поэта упрекнуть ее «в легкомыслии, в той непоследовательности, которые позволили ей поставить на карту прекрасную жизнь Пушкина».**
*Литературное наследство. Пушкин, Лермонтов, Гоголь. Изд-во АН СССР, М., 1952, т. 58, стр. 143.
**Пушкин в письмах Карамзиных, стр. 178–179.

Нам не надо забывать, что Наталии Николаевне было в то время только двадцать четыре года. В окружении непрошенных советчиков, как друзей, так и врагов, при не которой напряженности в отношениях с мужем она не могла все учитывать и хорошо различать, где искреннее дружелюбие, а где за светской любезностью скрывается интрига. «Судьба ее поставила, – писал Поляков, – рядом с гениальным поэтом, благодаря чему и современники и потомки предъявляли и предъявляют к ней повышенные требования».*
*А. С. П о л я к о в. О смерти Пушкина. ГИЗ, Пг., 1922, стр. 106.

Чтобы скомпрометировать жену Пушкина, Геккерны решили заманить ее на свидание с Дантесом. Идалия Полетика предоставила свою квартиру для этой павушки.

Биограф Дантеса С. А. Панчулидзев считал, что причиной оскорбительного письма Пушкина Геккерну, посланного 25-го января 1837 года, и явилось это свидание. Щеголев поддержал такую гипотезу, ее принял и выдающийся исследователь и авторитетный пушкинист профессор М. А. Цявловский. Профессор Б. В. Казанский возражал против нее, основываясь на том, что версия появилась слишком поздно, «только в записках Араповой» (дочери Н. Н. Пушкиной-Ланской).

Но Арапова пользовалась сведениями из письма к ней Г. Фризенгофа от 14-го марта 1887 года, который, со слов своей жены Александрины, писал: «Что касается свидания, то ваша мать получила однажды от г-жи Полетики приглашение посетить ее и, когда она прибыла туда, то застала там Геккерна вместо хозяйки дома».*
*Л. Г р о с с м а н. Цех пера. Изд-во «Федерация», М., 1930, стр. 267.

Арапова дала Панчулидзеву дополнительные сведения: «Последнее свидание Н. Н. с Дантесом, уже женатым ка се сестре, состоялось в кавалергардских казармах у Идалии Григорьевны Полетики, с которой она была очень дружна. Она до самой смерти горько упрекала себя в опрометчивости этого шага, так как поддалась уверениям Дантеса, что необходимо переговорить о важных семейных интересах, а о любви и помина не будет. Хотя он и сдержал слово, но враги Пушкина проведали об этом свидании и не преминули ему сообщить, и хоть он поверил ее объяснению, оно послужило последней роковой искрой, вызвавшей кровавую развязку. Петр Петрович Ланской, ввиду своих дружеских отношений к Идалии Григорьевне, по ее просьбе находился в это время у ней, чтобы предотвратить скандал в случае появления Пушкина».*
*С. А. П а н ч у л и д з е в. Сборник биографий кавалергардов. СПб., 1908, кн. IV, стр. 82.

Панчулидзев включил эту заметку в биографию Дантеса, несмотря на ложность последних добавлений Араповой,* хотя в руках Панчулидзева были материалы, опровергающие их. Полковник Ланской – будущий муж Наталии Николаевны – в то время «по высочайшему повелению, объявленному в предписании г. командующего 1-й Гв. Кирасирской бригадой от 19-го октября 1836 года, за № 1698, был назначен для наблюдения за действиями при наборе в губерниях Могилевской и Черниговской рекрут» и возвратился в полк только 19-го февраля 1837 года.**
*Муж А. П. Араповой был, так же как и Панчулидзев, кавалергард. Товарищеские соображения помешали редактору исключить вымыслы.
**Книга приказов Кавалергардского полка 1836, 1837 гг., ЦГВИА, ф. 124, оп. 1, д. 79, 80.

Кроме указанных свидетельств об этой тайной встрече имеются записи П. И. Бартенева со слов В. Ф. Вяземской.*
* «Русский архив», 1888, № 11, стр. 310.

Косвенное подтверждение мы видим в письме самой Идалии Полетики Е. Н. Дантес-Гончаровой зимой 1838-1839 годов: «Я вижу довольно часто ваших сестер у Строгановых, но отнюдь не у себя: Натали не имеет духа прийти ко мне; мы с ней очень хороши; она никогда не говорит о прошлом; оно не существует между нами».*
*М. А. Ц я в л о в с к и й. Новые материалы для биографии Пушкина. «Звенья», М., 1951, IX, стр. 181–182.

Свидание в кавалергардских казармах состоялось, видимо, 22-го января 1837 года, за пять дней до дуэли, для большей конспирации – в день дежурства Дантеса.*
*Арапова сообщает, что Пушкин получил анонимное письмо «не далее, как через день» после свидания («Новое время», 1908, № 11425, илл. прил., стр. 5).

Об этом свидании Пушкин узнал из анонимных писем. Они вызвали оскорбительное письмо Пушкина Геккерну, за которым последовала дуэль. До нас не дошло содержание анонимных писем. Сам Пушкин ни словом о них не обмолвился.

Ряд документов, приведенных ниже, говорит, что эти письма в действительности были и Пушкин получил их за несколько дней до дуэли. Их мог видеть Жуковский у Пушкина после его ранения, либо после смерти поэта при разборе бумаг.

При разборе велись протоколы. Во втором протоколе под № 7 значился пакет с билетами». В составленной после разбора бумаг описи, в графе «куда отданы», сказано, что пакет «вручен Бенкендорфу».

М. А. Цявловский считает, что «под пакетами с билетами разумеется пакет с облигациями. В описи, представленной Николаю, указано, что он почему-то вручен гр. Бенкендорфу».*
*М. А. Ц я в л о в с к и й. Статьи о Пушкине. Изд-во АН СССР, М., 1962, стр. 286.

Вряд ли можно под «билетами» подразумевать только облигации. Здесь могли быть и визитные билеты, и письменные приглашения, и записки с какими-нибудь пометами, называвшиеся тогда билетами.* Разговор между Жуковским и Дубельтом мог происходить и по-русски, и по-французски, особенно при разборе бумаг с французским текстом. Естественно предположить здесь обычный пример транслитерации, когда французское слово «billet» (записка) с таким же значением занесено в протокол по-русски.
*Словарь языка Пушкина. М., 1956, т. 1, стр. 113.

Очевидно, пакет был вручен Бенкендорфу потому, что в числе прочих «билетов» там были документы, относящиеся к дуэли. Документы Бенкендорф показал Николаю. А потом эти «найденные между бумагами покойного Камер-Юнкера А. С. Пушкина письма, записки и билеты (но, по-видимому, не все. – М. Я.) в прилагаемой ведомости поименованные, могущие служить руководством и объяснением судной комиссии»,* по «высочайшему повелению» 13-го февраля препроводили в военно-судную комиссию.
*Дела III Отделения собственной его и. в. канцелярии об Александре Сергеевиче Пушкине. Спб., 1906, стр. 182.

Но анонимных писем там не оказалось.

Между тем еще 12-го февраля на суде Дантеса спрашивали: «кто писал в Ноябре и после того к г. Пушкину от неизвестного письма и кто виновник оных».*
*Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккерном. Подлинное военно-судное дело, 1837. Спб., 1900. стр. 75.

Оскорбительное письмо, написанное Пушкиным Геккерну, находилось в распоряжении судной комиссии. В письме Пушкин упоминал об анонимных письмах: «Барон! Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятным, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую <...>»*
*П у ш к и н, т. 16, стр. 407.

Составляя вопросные пункты, аудитор суда Маслов не мог основываться только на этом письме Пушкина. Здесь поэт имел в виду анонимные письма, присланные в ноябре. Но Маслов говорит об анонимных письмах, присланных «после», то есть январских. Это особенно ясно видно из его рапорта суду, где он просит потребовать от Пушкиной объяснений: «Не известно ли ей какие именно безымянные письма получил покойный Муж ея, которые вынудили его написать 26 числа Минувшего Генваря к Нидерландскому Посланнику Барону Геккерену оскорбительное письмо <...> Где все сии бумаги ныне находятся, равно и то письмо, полученное Пушкиным от неизвестного еще в Ноябре месяце».*
*Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккерном. Подлинное военно-судное дело, 1837. Спб., 1900, стр. 77.

Но не только Маслов... В Генерал-Аудиториате во «всеподданнейшем докладе» утверждается, что: «Напоследок 26 Генваря сего года Пушкин по получении безымянных писем (курсив мой. – М. Я.) послал к отцу подсудимого Геккерена Министру Нидерландского Двора, письмо, наполненное поносительными и обидными выражениями». «Дерзкие оскорбительные выражения не могли быть написаны без возможных причин».*
*Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккерном. Подлинное военно-судное дело, 1837. Спб., 1900, стр. 141, 144. – Б. В. Казанский убедительно доказал, что письмо Геккерну было написано и отослано Пушкиным 25-го января 1837 года. По-видимому, до пересылки этого письма Нессельроде Геккерн переправил дату на 26-е. До вызова, 25-го вечером, Геккерн побывал у Пушкина, о чем записал Жуковский, что по дуэльному кодексу считалось недопустимым. Меняя дату, Геккерн рассчитывал сделать бездоказательным нарушение им кодекса.

Такие выводы могли быть сделаны на основании, показаний на суде Данзаса. Но, к сожалению, мы не находим одного протокола его показаний от 9-го февраля.

Все документы военно-судного дела о дуэли Пушкина с Дантесом сохранились в целости и порядке. Но тех материалов, которые могли бы приоткрыть тайну, в деле не оказалось. Листы 67, 68, на которых изложено собственноручное показание Данзаса, из дела исчезли. Кто-то был заинтересован в удалении их. Подобно тому как послание Николая принцу Оранскому об обстоятельствах трагедии не терпело любопытства почты, так и эти листы не терпели любопытства посторонних.

В то время Данзас еще не был крепко связан с друзьями поэта и по-своему понимал охрану чести Пушкиных. Мы знаем, что в подробнейших свидетельствах друзей Пушкина нет даже намека на январские анонимные письма. Это может свидетельствовать или о незнании фактов, или о намеренном умолчании.

В своих позднейших воспоминаниях, приведенных в книжке Аммосова «Последние дни жизни и кончина А. С. Пушкина», Данзас говорит о двух письмах Дантеса к Пушкину, которые Дантес писал после свадьбы по совету Геккерна с намеренной целью раздражать Пушкина предложениями о примирении. На одно письмо Пушкин ответил отказом на обеде у Строганова. «Пушкин получил второе письмо от Дантеса, – пишет Аммосов. – Это письмо Пушкин не распечатывая положил. в карман и поехал <…> к Загряжской <...> Пушкин через нее хотел возвратить письмо Дантесу; но, встретясь у ней с бароном Геккерном, он подошел к тому и, вынув письмо из кармана, просил барона возвратить его тому, кто писал его, прибавив, что не только читать писем Дантеса, но даже и имени его он слышать не хочет <...> Геккерн отвечал, что так как письмо это было писано к Пушкину, а не к нему, то он и не может принять его. Этот ответ взорвал Пушкина, и он бросил письмо в лицо Геккерну со словами: «Ты возьмешь его, негодяй!»*
*Пушкин в воспоминаниях современников. Гослитиздат, М., 1950, стр. 493–494.

Эпизод этот очень правдоподобен.. Но не имел ли в виду Пушкин анонимное письмо? Ведь он и предполагал авторами их Геккерна и Дантеса. Такой способ возвращения писем для Пушкина был довольно удобен. Дуэли он не боялся, а противники могли бы узнать, что письма их не читаются. Если это так, то Данзас открывает нам новую деталь событий накануне кровавой развязки.

Какой-то отголосок подобного мы слышим в вопросе аудитора Маслова к Дантесу: «В каких выражениях заключались письма, написанные Вами к Г-ну Пушкину (курсив мой. – М. Я.) или его жене, которые в письме, написанном им к нидерландскому Посланнику Барону Геккерену, называет дурачеством?»*
*Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккерном. Подлинное военно-судное дело, 1837. Спб., 1900, стр. 61.

Несмотря на то, что аудитор Маслов просил: «все сие показать по самой сущей справедливости», Дантес не ответил, «в каких выражениях» он писал письма к Пушкину.

В какой-то мере письмо Пушкина к Геккерну тоже подтверждает это предположение. Пушкин старается показать, что подобных писем не читает, никакой корреспонденции от них принимать не будет, ни о каком свидании, компрометирующем его жену, он не знает.

«Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее – чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец. Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь».*
*П у ш к и н, т. 16, стр. 407–408.

Все исследователи дуэли Пушкина не оставили без внимания анонимный пасквиль, присланный Пушкину в ноябре 1836 года, особенно с момента расшифровки в нем намека на Николая I. Высказывания современников об анонимных письмах принимались исследователями как высказывания об анонимном «дипломе».

Это была основная ошибка.

Она привела к другому ложному заключению – что Николай до смерти Пушкина ничего не знал о содержании пасквиля.

Странно, что, хорошо зная хронологию событий последних дней жизни Пушкина, зная о двух периодах преддуэльной истории (до свадьбы Дантеса и после нее), исследователи видят только одну причину этих событий – присланный 4-го ноября анонимный пасквиль.

Расшифрованный намек на Николая I, вернее неожиданность такой интерпретации пасквиля, не только увлекла исследователей в полемику о том, кто первый сказал «Э», но и сделала «диплом» краеугольным камнем всех исследований.

Содержание пасквиля не было полностью расшифровано. Естественно, в нем искали и ищут разгадки событий, совершенно забывая при этом, что Пушкину присылались и другие анонимные письма. Но так как содержание их до нас не дошло, то никто и не обратил на них особого внимания, считая их, видимо, идентичными ноябрьскому пасквилю.

Но анонимный «диплом» имел определенное значение только в ноябрьский период преддуэльных событий.

Новое положение в январе вызвало новую травлю поэта и новые анонимные письма.

Современники, друзья и враги поэта, бывшие в курсе событий, четко разделяли эти два периода. Мы приводили документальные свидетельства военно-судного дела о том, что анонимные письма январского периода были началом конца трагических событий. Предоставим место и другим доказательствам.

Во французском журнале «Revue des Deuх Mondes» за 1847 год в статье Шарля де Сен-Жюльена то же деление на два периода. Рассказав о ноябрьском пасквиле и событиях того времени, автор продолжает: «Молодой офицер, после своей женитьбы, считал возможным продолжать с г-жой Пушкиной отношения невинной близости, которые теперь были оправданы в глазах общества их родством. Это было неосторожно. Авторы анонимных писем сумели этим воспользоваться. Муж не замедлил получить новое послание: это переполнило чашу. Пушкин поклялся, что дело решится кровью. В тот же день г. Дантес получил вызов в таких выражениях, которые исключали возможность уклониться от него».*
*Л. П. Г р о с с м а н. Французские свидетельства о дуэли Пушкина. Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. 4–5. Изд-во АН СССР, М.–Л., 1939, стр. 420–421.

Приведем свидетельства барона Геккерна. Он как никто разбирался в том, какие письма и к какому периоду относятся. 30-го января он пишет нидерландскому министру иностранных дел барону Верстолку: «Полученные им отвратительные анонимные письма, около четырех месяцев тому назад, разбудили его ревность и заставили его послать вызов моему сыну».* Это ноябрь.
*Щ е г о л е в. Дуэль, стр. 324.

А вот о январе. Неофициальное письмо русскому министру Нессельроде:

«1 марта 1837 года
...Есть еще оскорбление, относительно которого, вероятно, никто не думает, чтобы я снизошел до оправданий, а потому его никто и не нанес мне прямо: однако примешали мое имя и к другой подлости – анонимным письмам! В чьих же интересах можно прибегнуть к этому оружию, оружию самого низкого из преступников, отравителя? В интересах моего сына, или г. Пушкина, или его жены? Я краснею от сознания одной необходимости ставить такие вопросы. Кого же задели, кроме того, эти инсинуации, нелепые и подлые вместе? Молодого человека, который обвиняется в тяжком уголовном преступлении, и о котором я дал себе слово молчать, так как его участь зависит от милосердия монарха. Мой сын, значит, тоже мог бы быть автором этих писем? Спрошу еще раз: с какой целью? Разве для того, чтобы добиться большого успеха у г-жи Пушкиной, для того, чтобы заставить броситься в его объятия, не оставив ей другого исхода, как погибнуть в глазах света отвергнутой мужем? Но подобное предположение плохо вяжется с тем высоконравственным чувством, которое заставляло моего сына закабалить себя на всю жизнь, чтобы спасти репутацию любимой женщины. Или он хотел вызвать тем поединок, надеясь на благоприятный исход? Но три месяца тому назад (курсив мой. – М. Я.) он рисковал тем же, однако, будучи далек от подобной мысли, он предпочел себя связать с единственной целью – не компрометировать г-жу Пушкину».*
*Щ е г о л е в. Дуэль, стр. 322.

Эта длинная и хитрая тирада говорит нам о многом, но прежде всего она говорит, что Геккерн подразумевает здесь январские анонимные письма.

Еще один свидетель, пресловутый «Бархат», любимец императрицы, кавалергард и товарищ Дантеса. Как увидим ниже, он не только знал о январском анонимном письме Пушкину, но и рассказал его содержание императрице. Князь Александр Васильевич Трубецкой в течение многих лет упорно отмалчивался о подробностях дуэльной истории. Шли годы, яснее становилось значение Пушкина, и все тщательнее скрывали свое участие в травле поэта лица, причастные к ней. Поэтому вынужденный фальшивый рассказ Трубецкого об отношении Пушкина к Дантесу грешит не безнадежным анахронизмом, как предполагали исследователи, а намерением увести слушателей от опасных для рассказчика мест. Но в своем рассказе Трубецкой не мог совсем оторваться от исторической канвы преддуэльной истории, и потому его рассказ со всей подобающей осторожностью может быть принят как историческое свидетельство. Приведем небольшую его часть – об анонимных письмах в январе: «...Вскоре состоялся брак Дантеса с Екатериной Николаевной Гончаровой. Этим оканчивается первая фаза. Брак все прикрыл и все примирил...

...Откуда же дуэль? Чем вызвана ссора? Где бесчестие, смываемое только кровью? Это уже вторая фаза <...> Пушкин все настойчивее искал случая поссориться с Дантесом <...> Случай скоро представился. В то время несколько шалунов из молодежи, между прочим Урусов, Опочинин, Строганов, мой кузен, – стали рассылать анонимные письма по мужьям-рогоносцам. В числе многих получил такое письмо и Пушкин. В другое время он не обратил бы внимания на подобную шутку и, во всяком случае, отнесся бы к ней, как к шутке, быть может, заклеймил бы ее эпиграммой. Но теперь он увидел в этом хороший предлог и воспользовался им по-своему. Письмо Пушкина Геккерну и подробности дуэли Пушкина с племянником Геккерна, Дантесом, всем известны».*
*Щ е г о л е в. Дуэль, стр. 425.

Думаем, что этих свидетельств для восстановления точной последовательности событий вполне достаточно.

Откуда Трубецкому было известно содержание январских анонимных писем – это вопрос другой.

Нам пока неизвестно содержание анонимного письма, присланного Пушкину перед дуэлью. Оно не дошло до нас. Но некоторые факты позволяют делать предположения.

В военно-судном деле январские анонимные письма были охарактеризованы как «оскорбительные для их чести» (Пушкиных. – М. Я.).

Посмотрим, что можно заключить о содержании анонимных писем по обмолвкам Геккерна в письме Нессельроде. Стремление Геккерна скрыть истинную цель анонимных писем – месть Пушкину – заставляют его пускаться в пространные рассуждения. которые выдают его подозрительную осведомленность в этом деле.

Значит, если бы не «высоконравственное чувство», которое заставило Дантеса «закабалить себя на всю жизнь (то есть жениться на Екатерине. – М. Я.), чтобы спасти репутацию любимой женщины», то все сказанное Геккерном о возможной цели анонимных писем – «добиться большого успеха у г-жи Пушкиной для того, чтобы заставить ее броситься в его объятия, не оставив ей другого исхода, как погибнуть в глазах света отвергнутой мужем» – действительно могло быть целью поступков Дантеса, а следовательно, и темой содержания анонимных посланий.

А если мы усомнимся в «высоконравственном чувстве» Дантеса?

Мы рассказали, сколько потребовалось усилий, чтобы привести его в это чувство.

Арапова более определенно говорит о содержании анонимного письма: «Пушкин получил злорадное извещение от того же анонимного корреспондента о состоявшейся встрече».

Наконец, А. В. Трубецкой писал, что письма предназначались для мужей-рогоносцев.

Из всего этого сделаем вывод, что в январе Пушкин получил анонимные письма о свидании, они были «злорадны», и вновь намекали, что Пушкин рогоносец. Целью писем была компрометация Наталии Николаевны.

Есть основание предполагать, что Пушкин получил два письма. Первое, как мы указывали выше, он бросил в лицо Геккерну, на второе ответил ему оскорбительным письмом. Мы уже говорили, что в конспективных записках Жуковского есть одно свидетельство: «В понедельник приезд Геккерна. Ссора на лестнице». Случилось это 25-го января. Получив письмо Пушкина, барон соизволил появиться у поэта – вероятно, с намерением вновь добиться мира, но Пушкин был в таком состоянии, что вряд ли нидерландский посланник без его помощи сошел с лестницы.

Об анонимных письмах, вызвавших дуэль, царская чета узнала раньше, чем бумаги Пушкина попали в руки Бенкендорфа 8-го февраля 1837 г. По-видимому, одно из них было в числе других документов в том самом «пакете с билетами». Подтверждение мы видим в попытках III Отделения найти автора анонимки. Примерно с середины февраля там была заведена папка: «О присланных Пушкину безымянных записках».*
*А. С. П о л я к о в. О смерти Пушкина. ГИЗ, Пг., 1922, стр. 6, 26–29.

По всей вероятности, о присланных Пушкину новых анонимных письмах царю доложил Жуковский. 3-го февраля Николай, сообщая брату о событиях, говорит, что «последнего повода к дуэли никто не постигает», но говорит это не о себе – для него Геккерн уже «гнусная каналья».

4-го февраля и императрица спешит поделиться новостью с гр. Бобринской, она вносит то же определение – «гнусное»: «Итак, длинный разговор с Бархатом по поводу Жоржа. Я хотела бы уже знать, что они уехали отец и сын. Я знаю теперь все анонимное письмо, гнусное, и все же частично верное. Я бы очень хотела побеседовать с Вами как-нибудь подробнее обо всем этом».*
*ЦГАОР, ф. 851, оп. 1, ед. хр. 14, л. 31а об.

Выше мы приводили эту запись (опубликованную Э. Герштейн в неверном переводе) и указывали, что содержание ее не может быть отнесено к ноябрьскому «диплому».

Императрица говорит об анонимном письме, присланном Пушкину в январе. Она считает его гнусным, но частично верным; верным потому, что факт свидания Дантеса с Наталией Николаевной для императрицы не подлежал сомнению; но само письмо Пушкину с уведомлением об этом, по ее мнению, дерзко и гнусно. Да и для самого монарха, имевшего виды на Наталию Николаевну, такая ее компрометация была нелестной. Можно предположить, что в таинственном, до сего времени неизвестном письме Николая к принцу Оранскому, письме, не «терпящем любопытства почты», изложена история всех подлостей барона Геккерна и мотивировка его удаления из Петербурга.

Продолжение следует

 Отправлено: 25.04.08 13:41. Заголовок: Яшинская хроника, 7 часть Продолжение

* * *

Кто участвовал в этой гнусной интриге кроме Геккерна?

Один, без поддержки всесильных друзей, на такой риск Геккерн не пошел бы. Эти всесильные друзья тоже понимали, что тут придется встретиться с явным недовольством императора. Но они знали, что если «игра» откроется, пострадает один Геккерн. Для императора дело было не в Пушкине, дуэль он ожидал, но компрометация Наталии Николаевны не входила в его расчеты. Он сам оказался одураченным.

Кто же эти всесильные друзья?

О злейшем враге Пушкина графине Нессельроде известно многое. «Вражда ее была ужасна и опасна», – писал Корф. Она поддерживала Геккерна до конца. Вяземский писал, что «под конец одна графиня Н. осталась при нем, но все таки не могла вынести его, хотя и плечиста, и грудиста, и брюшиста». Князь А. М. Голицын в начале нашего века сделал запись: «Государь Александр Николаевич у себя в зимнем дворце за столом, в ограниченном кругу лиц, громко сказал: «Ну так вот, теперь знают автора анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина; это Нессельроде».*
*В. Г о л ь ц е в. К истории дуэли Пушкина. Московский Пушкинист, т. 1. Изд-во «Никитинские субботники», М., 1927, стр. 17.

Щеголев отнес это замечание к анонимному пасквилю в ноябре. Нам кажется возможным сейчас пересмотреть эту точку зрения. Александр II говорил о письмах, за которыми последовала смерть Пушкина, то есть о январских анонимных письмах. Указание на участие в травле поэта Нессельроде в январе, а не в ноябре по-новому освещает нам трагические события.

Мы не думаем, что в составлении январского анонимного письма участвовал Долгоруков. Оно было иного назначения, чем ноябрьское.

Из других соучастников затеи с анонимным письмом Пушкину надо назвать Идалию Полетику, предоставившую свою квартиру для свидания. Косвенное подтверждение этого факта мы видим в отношениях Е. И. Загряжской к этой особе. Спустя примерно год после смерти Пушкина Идалия Полетика писала Е. Н. Гончаровой-Дантес: «Я имела счастье обедать третьего дня с вашей теткой; удивительно как эта женщина меня любит, она скрежещет зубами, когда должна, здороваться со мной. Я же оказываю ей честь великолепным равнодушием».* К Загряжской после дуэли Геккерны и Екатерина Николаевна относились неприязненно. По-видимому, она знала, какую роль играла И. Полетика.
*М. А. Ц я в л о в с к и й. Новые материалы для биографии Пушкина. «Звенья», IX, М., 1951, стр. 180.

Новые документы раскрыли нам еще одного любителя подобных авантюр – Александра Трубецкого. Это он рассказал императрице об анонимном письме. Теперь нам ясно, почему этот соучастник интриги против Пушкиных так нелестно отозвался о Наталии Николаевне: по-видимому, намекая на легкость, с которой она поддалась на обман и пришла на свидание, он называет ее «набитой дурой». Ясно стало, почему в своем «Рассказе об отношениях Пушкина к Дантесу» Трубецкой вспоминает о Полетике и так тщательно скрывает истинную причину ссоры, окончившейся смертью поэта. «Обстоятельства, вызвавшие вновь ссору и окончившиеся дуэлью, до сих пор никем еще не разъяснены. Об них и в печати вообще не упоминается, – быть может потому, что они набрасывают тень на человека, имя которого так дорого каждому из нас русских; быть может однако и потому еще, что они были известны очень немногим. Не так давно в Одессе умерла Полетика, с которой я часто вспоминал этот эпизод, и он совершенно свеж в моей памяти».*
*Щ е г о л е в. Дуэль, стр. 424.

Все сказанное Трубецким верно. Надо только учесть стремление самого Трубецкого «набросить тень» на Пушкина, увести от правды в сторону какой-то романтической истории его с Александриной, тем самым переложив вину на самого Пушкина. Какую-то степень прикосновенности к подлым делам Геккерна и Дантеса он имел, если мог знать о содержании анонимного письма. Он и выдал их секреты императрице. Но круговая порука всех причастных к убийству Пушкина заставила их долгие годы следить друг за другом. Вот почему Трубецкой даже в 1887 году отзывался положительно о Дантесе. В это же время Дантес продолжает внимательно следить за всем, что появляется в печати о смерти Пушкина.

Щеголевым из Парижа была получена статья о смерти Пушкина, опубликованная в «La Revue Nouvelle d'Alsace-Lorraine» (1884, № 4). «Этот номер, – пишет Щеголев, – прислал мне А. Ф. Онегин, а он получил его из самых убийственных рук Дантеса. «Статья о Дантесе, – записал на обложке номера Онегин, – тут им самим при мне разрезана!!! Нервно пальцами!»*
*Щ е г о л е в. Дуэль, стр. 485.

Эмма Герштейн в своей статье представила нам еще одного «из дирижеров или соучастников гнусной интриги Геккернов против Пушкина» – графиню Софью Александровну Бобринскую.

Прежде чем причислить Бобринскую к врагам Пушкина, надо найти какую-то причину, которая могла бы побудить ее ненавидеть поэта. Иначе придется допустить, что она «дирижировала» врагами поэта из любви к искусству.

Э. Герштейн предлагает читателю ряд положений, которые, по ее мнению, дают право говорить об отрицательном отношении Бобринской к Пушкину:

1. Бобринская была в родственном отношении со Строгановыми и Трубецкими.
2. Через Бобринскую эти семейства «путем альковных интриг» «нашли кратчайший путь к уму и воле» императрицы, благодаря чему «Геккерн с Дантесом, поддержанные этими наперсниками разврата, чувствовали себя в безопасности, осуществляя свой дьявольский план компрометации Наталии Николаевны Пушкиной».
3. Бобринская питала особую симпатию к ремеслу сводничества и руководила всеми действиями Трубецкого и Дантеса.
4. Бобринская была в тесной связи с Дантесом и его приемным отцом.

Соответствует ли все это истине?

Действительно, С. А. Бобринская была близка по родству со Строгановыми и Трубецкими, некоторые из них открыто сочувствовали Геккерну и Дантесу. Никогда не было секретом, что старик Строганов проявлял большую, чем другие, симпатию к Дантесу, что на него опирался Геккерн, защищаясь от обвинений.

Но сочувствие к убийце поэта при известной антипатии к Пушкину еще не дает нам права делать далеко идущие выводы. Вполне возможно (хотя мы нигде не видим по документам), что и С. Бобринская до роковой развязки относилась к Дантесу с вниманием и радушием, но ведь и друзья Пушкина – Карамзины проявляли к нему такое же внимание.

Связи, встречи, разговоры, переписка Бобринской говорят нам вообще о большом участии к людям. Даже императрица ревниво подчеркивает ее «чрезмерное участие к другим». Нет ничего удивительного в том, что это участие распространилось на общий у императрицы и Бобринской круг людей.

Эмма Герштейн, вероятно, сознательно не ввела характеристику гр. С. А. Бобринской, написанную П. А. Вяземским. Он после смерти Пушкина решительно рвал связи со всеми ненавистниками Пушкина, но о Бобринской отзывался с большой душевной теплотой: «Графиня Софья Александровна Бобринская была женщина редкой любезности, спокойной, но неотразимой очаровательности <...> Ясный, свежий, совершенно женственный ум ее был развит и освещен необыкновенной образованностью. Европейские литературы были ей знакомы, не исключая и Русской. Жуковский <...> узнал ее, оценил, воспевал и остался с нею навсегда в самых дружеских сношениях <...> Графиня мало показывалась в многолюдных обществах. Она среди общества, среди столиц жила какою-то отдельной жизнью – домашней келейной; занималась воспитанием сыновей своих, чтеньем, умственной деятельностью; она, так сказать, издали и заочно следила за движениями общественной жизни, но следила с участием и проницательностью. Салон ее был ежедневно открыт по вечерам. Тут находились немногие, но избранные».*
*П. А. В я з е м с к и й. Собр. Соч., т. VII. Спб., 1893, стр. 223–225.

Характеристика Вяземского совершенно не соответствует той роли, которую Эмма Герштейн отвела Бобринской. Из всего, что написал Вяземский, Герштейн использовала в своей статье только один факт: в салоне у нее «постоянно бывал вице-канцлер Нессельроде». Если судить о Бобринской по этому факту, то как отнестись к постоянному посещению ее салона Вяземским, Жуковским, Тургеневым и самим Пушкиным?

У нас нет никаких оснований думать, что в семье Бобринских относились к Пушкину враждебно, а кое-кто в их же семье нередко выручал его при ошибках в правилах дворцового этикета, как об этом писал сам Пушкин.

«Императрица Александра Федоровна угадала ее по сочувствию и сблизилась с нею», – отметил Вяземский о близости Бобринской ко двору. «При ней мне так светло», – записала сама императрица в дневнике.

Влияние Бобринской на императрицу несомненно. Бобринская была доверенной ее интимной жизни, доверенной ее симпатий в праздном интересе к очень распространенному в то время светско-любовному романтизму. Маленькие интриги и незамысловатые секреты у императрицы были не только выражением ее духовной скудости, но и естественным протестом против чрезмерных увлечений «на стороне» своего монаршего супруга.

В четвертой главе статьи Эмма Герштейн потратила много усилий, чтобы посторонний материал, говорящий только о мелких интригах окружения императрицы и не имеющий никакого отношения к Пушкину, возвести в ранг большой значимости при изучении истории дуэли.*
*Например, для выяснения лица, скрытого под шифровкой «Бархат», не нужны все хитросплетения четвертой главы. Достаточно было привести опущенное Э. Герштейн письмо императрицы к Бобринской от 2-го октября 1836 года, где совершенно ясно Бархат назван братом княжны Марии Трубецкой (ЦГАОР. ф. 851, оп. 1, № 13, лл. 38, 38 об.).

Э. Герштейн утверждает, что, «будучи еще совсем молодой, С. А. Бобринская уже проявила себя энергичной свахой. Таковой она осталась и через 15 лет».*
* «Новый мир», 1962, № 2, стр. 219.

Герштейн ссылается на дневник А. И. Тургенева, но почему-то неполностью приводит контекст: «К гр. Бобринской [Самойл.] с нею... об Авроре: она уладила дело с Демид[овым]. Поведение Авроры и Демидова. Боб[ринская] отказала за нее... » «и т. д.» – продолжает Герштейн и поясняет: «Софья Александровна отказывает от имени красавицы Авроры Шернваль жениху, затем устраивает ее брак, получает на это, как видно из письма императрицы, разрешение Николая I».*
* «Новый мир», 1962, № 2, стр. 219.

Но у Тургенева после слов: «Поведение Авроры и Демидова» – следует фраза другого содержания: «Боб[ринская] отказала за нее – подарки, цветы и плоды. Восхищение от писем Д[емидова]. Чванство и смешные стороны Д[емидова.]. Аврора им счастлива!»*
*Щ е г о л е в. Дуэль, стр. 282.

Вот где сдвинуты смысловые акценты. Не отказ жениху, а отказ от подарков! Разве это одно и то же?

Что значит «она уладила дело с Демид[овым]»?

У Павла Николаевича Демидова в марте 1836 года, за несколько месяцев до свадьбы, было крупное разногласие с отцом. Николай Никитич Демидов отказался, через объявление в газетах, платить долги сына. Не об этом ли «улаженном деле» вспоминает Бобринская, рассказывая Тургеневу о петербургских новостях за время его отсутствия?

Из письма императрицы совсем не видно, что Бобринская занимается сватовством Авроры и получает разрешение на брак. В письме есть только просьба сообщить Авроре, «что император решительно ничего не имеет против этого проекта, наоборот он смотрит на него с удовольствием. Это будет ей приятно. Вчера я не могла ей дать ответа императора».*
*ЦГАОР, ф. 851. оп. 1, ед. хр. 13. л. 14.

Мы ограничимся одним примером неверного освещения; перейдем к более важному моменту: отношения Бобринской к Пушкину.

«Из писем императрицы выясняется, что эта тонкая дипломатка совершенно подчинила себе духовно свою – коронованную подругу», – поясняет нам исследователь.

Но в этом нет ничего удивительного, а вот как влияла на императрицу Бобринская – нас очень интересует. В сторону ли осуждения Пушкина, как и многие из окружения Александры Федоровны, или в защиту его?

Приведем два письма императрицы:
«(28 января) Нет, нет Софи, какой конец этой печальной истории между Пушкиным и Дантесом. Один ранен, другой умирает. Что вы скажете? Когда вы узнали? Мне сказали в полночь, я не могла уснуть до трех часов, мне все время представлялась эта дуэль, две рыдающие сестры, одна жена убийцы другого. – Это самый страшный из модных романов. Пушкин вел себя непростительно. Пушкин написал гнусные письма Геккерну, не оставя ему возможности не драться. С его любовью в сердце стрелять в мужа той, которую он любит, убить его, – согласитесь, что это положение превосходит все, что может подсказать воображение о человеческих страданиях, а он умел любить. Его страсть могла быть глубокой, настоящей. – Сегодня вечером, если вы придете на спектакль, как часто мы будем отсутствующими и рассеянными».*
*Опубликовано Э. Герштейн с пропусками («Новый мир», 1962, № 2, стр. 214).

Но вот она получает ответ Софьи Александровны и вдруг меняет свое мнение:

«(30 января) Ваша вчерашняя записка!
Такая взволнованная, вызванная потребностью поделиться со мной, потому что мы понимаем друг друга, и когда сердце содрогается, мы думаем одна о другой. Этот только что угасший гений трагический конец гения истинно русского, однако ж иногда и сатанинского, как Байрон. – Эта молодая женщина возле гроба, как ангел смерти, бледная как мрамор, обвиняющая себя в этой кровавой кончине, и, кто знает, не испытывает ли она рядом с угрызением совести, помимо своей воли, и другое чувство, которое увеличивает ее страданья. – Бедный Жорж, что он должен был почувствовать узнав, что его противник испустил последний вздох. После этого, как ужасный диссонанс, я должна вам говорить о танцевальном утре».*
* «Новый мир», 1962, № 2, стр. 214.

Чем же вызвана взволнованная записка «соучастницы гнусной интриги»? Казалось бы, надо радоваться, что наконец покончено с ненавистным Пушкиным, а «возлюбленный» Дантес жив и невредим.

Смерть Пушкина потрясла и взволновала С. А. Бобринскую. Истинная и неприкрытая скорбь ее невольно передалась императрице, несмотря на все влияние дворцовых сплетен и наветы Бенкендорфа. В борьбе двух влияний, двух мнений писалась императрицей записка к Бобринской, отсюда и два ее сочувствия к убийце и к жертве. Недаром она отметила в своем дневнике за 29 января: «целый день спорили за и против».*
* «Новый мир», 1962, № 2, стр. 214.

Императрица наивно объясняет записку Бобринской «потребностью поделиться», не совсем понимая, как невыразимо печальна для ее Софи потеря Пушкина. И, возможно, не свои слова о трагическом конце гения истинно русского невольно повторяет Александра Федоровна.
О Бобринской можно было бы и не говорить, но нам важно выяснить, кто из дворцовой клики активно помогал Геккерну.
Могла ли быть Бобринская в «тесной связи» с Геккернами?
Герштейн отвечает утвердительно. Для доказательства исследователь берет выдержки из трех документов, говорящих об аналогичных обстоятельствах.
1. Из дневника императрицы от 27-го января 1837 года: «Во время раздевания… мне Никс сказал о дуэли между Пушкиным и Дантесом».*
* «Новый мир», 1962, № 2, стр. 214.
2. Из письма императрицы к Бобринской от 28-го января 1837 года: «Пушкин вел себя непростительно, он написал гнусные письма Геккерну, не оставя ему возможности не драться».
3. Из письма Геккерна Верстолку от 30-го января 1837 года: «Нахожусь пока в неизвестности относительно судьбы моего сына. Знаю только, что император, сообщая эту роковую весть императрице, выразил уверенность, что барон Геккерн был не в состоянии поступить иначе».*
*Щ е г о л е в. Дуэль. стр. 326.

«Откуда же, – задает вопрос Э. Герштейн, – мог знать посланник на следующий день после смерти Пушкина, что сказал царь своей жене, сообщая ей о дуэли? Теперь источник информации дипломата открылся: он узнал о словах Николая Павловича от С. А. Бобринской, которая на следующий день утром получила письмо от императрицы. Очевидно, Бобринская была тесно связана не только с Жоржем, но с его приемным отцом».

Герштейн подкрепляет это заявление фразой из письма Геккерна Дантесу: «Мадам Н. и графиня Софья Б. передают тебе всяческие приветы. Они обе горячо интересуются нами». «По ряду косвенных признаков, – продолжает Герштейн, – исследователи склонны были назвать ее графиней Софьей Борх. Теперь мы можем с уверенностью их поправить: несомненно, это была графиня Софья Александровна Бобринская».*
* «Новый мир», 1962, № 2, стр. 218.

На первый взгляд все как будто логично.

Если взять выдержки из письма императрицы Бобринской от 28-го января и письма Геккерна к Верстолку от 30-го января, то видно, что они действительно аналогичны по содержанию. Но откуда Бобринская могла знать, что именно от Николая императрица услышала о дуэли? Ведь этих слов в письме к ней нет, там сказано достаточно ясно: «Когда вы узнали? Мне сказали в полночь, я не могла заснуть до трех часов».

Сообщение государя жене о дуэли могло быть известно только из дневника императрицы, которого Бобринская читать не могла, а с императрицей в это время не встречалась. Но Эмма Герштейн дневник читала и по ассоциации все «додумала» за графиню.

Что касается таинственной графини Софьи Б., то ее упоминает Геккерн в том письме к Дантесу, где говорится об анонимном пасквиле. Но это письмо, на наш взгляд, Геккерн составлял с целью отвести от себя подозрение.

Если же принять предположение о намеке на графиню Софью Бобринскую, то и тогда о близости Геккерна к ней судить трудно. Верить Геккерну, в словах которого нет ни малейшей искренности, по выражению французского посла Баранта, тут нельзя более, чем когда-либо.

В своих оправдательных письмах Геккерн часто прикрывается ссылками на лиц с видным положением в свете.

Вот характерный пример. 30-го января в этом же письме барону Верстолку Геккерн сообщает: «Брак был совершен в обеих церквах в присутствии всей семьи. Граф Григорий Строганов с супругой, родные дядя и тетка молодой девушки, были ее посаженными отцом и матерью, а с моей стороны графиня Нессельроде была посаженной матерью, а князь и княгиня Бутера свидетелями».*
*Щ е г о л е в. Дуэль, стр. 325.

А вот перед нами подлинный документ: «Акт бракосочетания г-на Жоржа Шарля барона Геккерн <...> и девицы фрейлины Катерины Гончаровой <...> заключенный в 1837 году 10 января <...>» После ответа на вопросы жениха и невесты следует текст: «Мы как свидетели, присутствующие при этом акте, подписываем его собственноручно:
Барон де Геккерн
Александр де Полетика
А. де Бетанкур
Виконт д’Аршиак
Граф Г. де Строганов
Нижеподписавшийся Дамьен Иодзевич Ордена Доминиканцев Настоятель церкви святой Екатерины».*
*ГИАЛО, ф. 347, оп. 1, д. 61, л. 205 об. – За указание на этот документ мы признательны П. В. Журу.

В метрической книге Исаакиевского собора за 1837 год запись священника Николая Райковского отмечает тех же свидетелей.*
*В. В. Н и к о л ь с к и й. Идеалы Пушкина. Изд. 4-е, Спб., 1899, стр. 130.

Искажение истины, по-видимому, было естественной потребностью нидерландского посланника. Ссылка Геккерна «на двух дам», которым он «день за днем давал отчет», тоже ничего не прибавляет по двум причинам. Во-первых, цитатами из Геккерна, как мы говорили выше, надо пользоваться с большой осторожностью из-за постоянной фальсификации фактов. Во-вторых, если отождествлять имя С. А. Бобринской с одной из этих «двух дам», надо предположить, что Бобринская постоянно была в курсе всех «тревог» Геккерна и не могла не сообщать всех подробностей своей коронованной подруге. Но это противоречит фактам. Мы говорили, что императрица писала Тизенгаузен: «Я так хотела бы узнать у Вас все подробности невероятной женитьбы Дантеса». А когда вслед за этим узнала, то сама предупредила Бобринскую, что ей все ясно, но поделиться она не может – «это секрет».

Никак не получается из графини Бобринской ни дирижера, ни соучастника «гнусной интриги» Геккернов против Пушкиных.

Продолжение следует

 Отправлено: 25.04.08 13:42. Заголовок: Яшинская хроника, 7 часть Продолжение

* * *

Откуда же шла информация к Геккерну? Вопрос далеко не праздный.

Во взглядах на Пушкина император вполне сходился со своим охранителем – шефом жандармов графом Бенкендорфом.

Оба они не любили Пушкина, но каждый по-своему. Если Николай вынужден был разыгрывать перед Бенкендорфом (а он играл перед ним, как и перед всеми, включая жену) нейтральное отношение к первому поэту России, то Бенкендорф в угоду императору подчеркнуто не благоволил Пушкину. Он поставил себе задачей вызывать у императора постоянное беспокойство в отношении «ненавистника всякой власти» поэта Пушкина. И когда предлогов было мало (Пушкин был осторожен), они создавались искусственно.

Шеф жандармов, по воспоминаниям современников, был человеком рассеянным, невнимательным, у которого «актриски на уме», потому не утруждавшим себя особым рвением в делах III Отделения, где он полагался на Мордвинова и Дубельта.

Но по отношению к Пушкину Бенкендорф считал делом особой чести быть предельно внимательным, чтобы следить за каждым шагом поэта, увеличивать затруднения его жизни, защищать его злейших врагов.

Нет нужды повторять, что под жандармский надзор были взяты многие друзья поэта – не спасало их ни общественное положение, ни придворное звание.

Даже современники не раз обращали внимание на особую роль Бенкендорфа в гнусной травле и убийстве Пушкина. Еще Данзас в своих воспоминаниях, записанных Аммосовым, утверждал, что «на стороне барона Геккерна и Дантеса был между прочим и покойный гр. Б[енкендорф], не любивший Пушкина. Одним только этим нерасположением и можно объяснить, что дуэль Пушкина не была остановлена полицией. Жандармы были посланы, как он слышал, в Екатерингоф, будто бы по ошибке, думая, что дуэль должна происходить там, а она была за Черной речкой около Комендантской дачи <...> Пушкин дрался среди бела дня и, так сказать, на глазах у всех».*
*А. А м м о с о в. Последние дни и кончина А. С. Пушкина. 1863, стр. 16.

Но дело здесь не только в личном нерасположении Бенкендорфа к Пушкину. Новые документы обращают наше внимание на какую-то особую роль шефа жандармов в преддуэльной истории.

Бенкендорф усиливал недовольство Николая Пушкиным. Действуя иногда вразрез с интересами самого императора, он защищал Дантеса даже в то время, когда последний находился под судом и его акции окончательно упали.

Когда в ноябре анонимный пасквиль попал к нему в руки (а он мог попасть к нему дня за три до его доклада императору 9-го ноября), он ничего не предпринял, хотя не мог не знать, к чему может привести подобное послание. Знал он и об авторе «диплома». Н. М. Смирнов писал, что «полиция имела на то неоспоримые доказательства». Поэтому подозрительным кажется такое бездействие «высшего наблюдения» в напряженнейшие дни ноябрьского периода. Даже Пушкин ждал какого-то вмешательства жандармов. Ведь в течение десяти лет Бенкендорф следил за каждым его шагом, перлюстрировал все его письма и доносил о каждой «неблагонамеренной» строчке. А здесь – странное безмолвие и созерцание.

Можно предположить, что Бенкендорф вел здесь какую-то согласованную с царем игру. Письмо Пушкина Бенкендорфу вызвало встречу Пушкина с царем в присутствии Бенкендорфа 23-го ноября 1836 года. Неудавшуюся дуэль постарались замять, сделали из нее секрет, как писала императрица, вместо того чтобы расследовать дело и отдать виновных под суд.

В дневнике императрицы за 28-е января 1837 года имеется запись: «Schlecht geschlafen Benkendorf conversation ganz für Danteze der sich wie ein gracieux Chevalie benommen. Pouchkine wie ein grober Kerl. Viel gechustet, nervös. Theater bei uns». (Плохо спала, Бенкендорф рассказал, все за Дантеса, который вел себя как благосклонный рыцарь. Пушкин как грубый мужик. Много кашляла, нервничала. У нас театр.)*
*ЦГАОР, ф. 672, оп. 1, ед. хр. 415, лл. 15 об., 16. – Э. Герштейн опубликовано в неверном переводе («Новый мир», 1962, № 2, стр. 214).

Лист 16 дневника был удален императрицей и, видимо, переписан заново. Вверху, с правой стороны, у самого обреза листа написано: «die Zagriadzky» (Загрядская). Эта вставка никакого отношения к тексту нижестоящей строчки не имеет. Но Э. Герштейн перевела: «Пушкин, по словам Загряжской, как грубиян». Но секундантом-то Загряжская, как мы знаем, не была! Отношения ее к поэту были самые дружественные.

Никто другой, как Бенкендорф, рассказал императрице, что Дантес прав и на дуэли был рыцарем, а Пушкин вел себя, как грубый мужик.

В этом есть прямое доказательство связи Бенкендорфа с Геккерном. Только от Геккерна Бенкендорф мог получить такие сведения сейчас же после дуэли. Другой свидетель, д’Аршиак, как известно, подчеркивал благородное поведение Пушкина.

Дуэль была окончена. Для чего же Геккерну необходимо было клеветать на Пушкина?

В этом была определенная цель. Вечером 27-го января, когда Геккерн передавал клеветническое сообщение Бенкендорфу, ему не было еще известно, что поэт ранен смертельно. Слова Пушкина на месте дуэли о том, что придется начать все снова, испугали Геккерна.

Перспектива повторения дуэли была не из приятных. И Геккерн попробовал клеветой предотвратить опасность повторения поединка.

Дуэльный кодекс предусматривает безупречное поведение противников на месте дуэли. Всякая грубость, проявленная во время встречи одним из противников, давала возможность другому отказаться от повторного вызова, передав дело на суд чести.

На это и рассчитывал Геккерн, Повторения дуэли Геккерну удалось избежать по другой причине: поэт был ранен смертельно. Но клевете был дан ход. Лучшего распространителя клеветы, чем Бенкендорф, Геккерн вряд ли мог найти.

Клевета эта проникла не только в дневник императрицы. О грубости Пушкина на дуэли говорится в воспоминаниях доктора Станислава Моравского.* Дошла она и до Франции: в рассказе о дуэли Сен-Жермен указывает на оскорбительные выражения Пушкина во время поединка.** В сводке о дуэли, записанной М. А. Мусиной-Пушкиной, сказано: «Друзья П[ушкина], видя, что его обвиняют в свете, попросили у виконта д’Аршиака описание дуэли».***
*П. Э т т и н г е р. Станислав Моравский о Пушкине. «Московский пушкинист». Изд-во «Федерация», М., 1930, т. II, стр. 263.
**Л. Г р о с с м а н. Французские свидетельства о дуэли. Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. 4–5. Изд-во АН СССР, М.–Л., 1933, стр. 421.
***Б. В. К а з а н с к и й. Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина. Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. 1. Изд-во АН СССР, М.–Л., 1936, стр. 246.

Вот почему так встревожен был Вяземский и почему он добивался от д’Аршиака реабилитации Пушкина.

Мы видели, что Бенкендорф мог получить информацию только от самого Геккерна. Подробности самой дуэли, да еще с выяснением обстоятельств, кто прав кто виноват, в такой короткий промежуток времени – до распространения вести о смертельном ранении поэта – со стороны получить было нельзя, несмотря на «всеслышащие уши» Бенкендорфа.

Встает естественный вопрос: не мог ли Геккерн, в свою очередь, получать сведения от Бенкендорфа?

Вызывать Геккерна к себе или допрашивать его Бенкендорф не имел полномочий, но в частной беседе мог выяснять и передавать все, что считал необходимым. По всей вероятности, Геккерну от самого шефа жандармов стало известно о беседе императрицы с Бенкендорфом утром 28-го января, если он мог сообщить 30-го января барону Верстолку: «Знаю только, что император, сообщая эту роковую весть императрице, выразил уверенность, что барон Геккерн был не в состоянии поступить иначе».

Так мог успокоить Геккерна только всесильный друг.

Мы имеем примеры, когда Геккерн, оправдываясь перед своим министром иностранных дел бароном Верстолком, приводит доводы, как будто подсказанные III Отделением.

2-го февраля Бенкендорфу гр. Орловым было передано анонимное письмо, где неизвестный автор предъявлял политический счет за «умышленное обдуманное убийство Пушкина». Бенкендорф возвращает это письмо Орлову с запиской: «Это письмо очень важно, оно доказывает существование и работу Общества. Покажите его тотчас императору и возвратите его мне, чтобы я мог по горячим следам найти автора».*
*А. С. П о л я к о в. О смерти Пушкина. ГИЗ, Пг., 1922, стр. 41.

Буквально в тот же день «о существовании и работе общества» стало известно и Геккерну. Он незамедлительно сообщает: «Смерть Пушкина открыла, по крайней мере, власти существование целой партии».*
*Щ е г о л е в. Дуэль, стр. 327.

Еще пример странной осведомленности Геккерна.

В феврале Жуковский в письме Бенкендорфу резко обвинял Геккерна и Дантеса: «Теперь хотят видеть в обществе две партии, из коих одна стоит за Геккерна, другая за Пушкина. Как можно думать о Геккерне, потеряв Пушкина? Что нам русским до Геккерна; кто у нас будет знать, что он когда-нибудь существовал?»*
*Щ е г о л е в. Дуэль, стр. 240.

И вслед за этим в начале марта в письме Верстолку Геккерн представляет Жуковского «истинным главою партии», «проницательным и ловким, не совершающим. ничего, что бы смогло его скомпрометировать».* И все это после того, как тот же Геккерн еще в ноябре 1836 года «особливо питал чувства уважения и величайшего почтения» к Жуковскому.
* «Литературный современник», 1937, № 2, стр. 227.

Особая привязанность Бенкендорфа к Геккернам, по-видимому, выразилась не только в защите их перед царской четой. В то время когда друзей Пушкина Бенкендорф окружал шпионами и следил за каждым их шагом, он ничего не предпринял для розыска виновников анонимных писем и травли Пушкина. Более того: некоторые документы военно-судного цела о дуэли почему-то не были представлены на рассмотрение, а оказались в секретном досье III Отделения. Там же оказались и какие-то намеки на розыски авторов анонимного пасквиля, нарочито направленные по ложным следам.

В дневнике императрицы есть еще одна неопубликованная запись; она намекает на какие-то действия Бенкендорфа в отношении семьи Пушкиных.

Запись относится к годовщине со дня дуэли Пушкина – к 27-му января 1838 года: «Benkendorf Schreck über die Pouchkine. Emotion. Bei Michele. Essen. Негzklopfen drum zuhaus. Abend Soph. В. Cecil». (Страх Бенкендорфа перед Пушкиной. Волнение. Обед у Мишеля. Из-за сердцебиения дома. Вечером Софи Б[обринская], Сесиль).

Следующая запись от 28-го января 1838 года: «Explication über Gestern. Sorge und die Pouchkine!! <...> ich ganz nervös». (Объяснение о вчерашнем. Беспокойство и Пушкина!! ...Вся изнервничалась.)*
*Дневники императрицы. ЦГАОР, ф. 642, ед. хр. 415, л. 49.

Какие страхи Бенкендорфа перед Пушкиной или за Пушкину? Обсуждение за обедом, только в кругу царской семьи, без посторонних.* Почему эта запись именно в день годовщины дуэли? Что это за намек на роль Бенкендорфа? Вспоминаются слова Данзаса: «Одним только этим нерасположением (Бенкендорфа) и можно объяснить, что дуэль Пушкина не остановлена полицией».
*Камер-фурьерский журнал. ЦГИАЛ, ф. 516. оп. 120/2322. ед. хр. 139.

Что открылось значительного для императрицы в истории дуэли?

Почему какие-то ее заботы связаны с Пушкиной?

Взоры исследователей должны быть обращены к Бенкендорфу, этому верному холопу Николая Павловича.

Пушкин был одинок в борьбе с многочисленными и коварными врагами. Даже иные друзья не только не понимали его, но иногда и затрудняли его борьбу. Враждебную группировку объединяла ненависть к поэту. Но у его врагов не было единства действий. Ненависть они проявляли каждый по-своему. В этой враждебной разноголосице были слышны политические, общественные, литературные и личные мотивы. Стремясь нанести удар, они, как скорпионы в банке, нередко жалили друг друга. За вежливыми утонченными разговорами скрывалось лицемерие, коварство, подлость.

В этой мучительной борьбе Пушкину трудно было рассчитать свои действия. Слишком неравны были силы. Удивительную стойкость проявил Пушкин в этой смертельной борьбе, и когда враги все-таки убили его, то он и мертвый наводил на них страх.

Конец 7-й части

 Отправлено: 05.05.08 10:01. Заголовок: Яшинская хроника, 8 часть Окончание

8

Подробный разбор обстоятельств самой дуэли и рассказ о последних часах Пушкина является темой нашего отдельного исследования. Здесь же мы проследим за ходом событий после 29-го января, в дни похорон Пушкина. Перед нами новые документы, они уточняют и расширяют наши представления об этих событиях.

Известно, что смерть поэта вызвала стихийную манифестацию.

Нидерландский посланник барон Геккерн донес Верстолку: «Долг чести повелевает мне не скрыть от вас того, что общественное мнение высказалось при кончине г. Пушкина с большей силой, чем предполагали. Но необходимо выяснить, что это мнение принадлежит не высшему классу».*
*Щ е г о л е в. Дуэль, стр. 326.

Члены дипломатического корпуса в Петербурге считали необходимым довести об этом до сведения своих правительств.

Прусский посланник Либерман в своем донесении писал: «Под предлогом пылкого патриотизма в последние дни в Петербурге произносятся самые странные речи, утверждающие между прочим, что г. Пушкин был чуть не единственной опорой, единственным представителем народной вольности и проч., и проч., и меня уверяли, что офицер, одетый в военную форму, произносил речь в этом смысле».*
*Щ е г о л е в. Дуэль, стр. 407.

Но не только дипломаты оставили свои свидетельства; эти события отразились в частной переписке и дневниках современников. Эпиграф к стихотворению Лермонтова «На смерть поэта», которое разошлось в то время в бесчисленных списках, начинался: «Отмщенье, государь, отмщенье...» – и это звучало в унисон с общим настроением.

«Публика ожесточена против Геккерна и опасаются, что выбьют у него окна... » – отмечал А. И. Тургенев в письме к брату.

«Говорят, что на похоронах Пушкина спрашивали, где этот иностранец, которого мы бы хотели растерзать», – записала А. П. Дурново.*
*Б. В. К а з а н с к и й. Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина. Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. 1. Изд-во АН СССР, М.–Л., 1936, стр. 238.

Контр-адмирал Ф. П. Литке отметил в своем дневнике: «Сегодня похоронен Пушкин, он производит смуту и по смерти».*
*Литературное наследство. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, т. 58. Изд-во АН СССР, М., 1952, стр. 139.

Из окон Зимнего дворца можно было наблюдать взволнованные толпы народа. Николаю Павловичу хорошо было известно, что могли означать подобные изъявления народных чувств. Воспоминания о поведении «подлой черни» в день 14-го декабря 1825 года не изгладились у него в течение всей жизни. День похорон Пушкина оказался также тяжелым психологическим испытанием для самодержца.

Устранение всех почестей, связанных с похоронами, было недостаточной полицейской мерой для предотвращения волнений, и в этот вечер Николай I решился провести внушительную военную демонстрацию.

На утро 2-го февраля около 60 тысяч кавалерии и пехоты в полном вооружении, в походной форме, со всеми обозами без обычной всегда обязательной подготовки были вызваны на площадь к Зимнему дворцу.

Этот внезапный военный смотр не связывали со смертью Пушкина, однако документы подтверждают прямую связь необычного распоряжения Николая с народным возбуждением после смерти Пушкина.

У нас нет высказываний современников о причинах военного смотра. Не все понимали смысл происходившего, а парады и смотры в то время были настолько часты, что никто не искал особых причин их проведения.

В мемуарах француза Альфреда Фалу, друга Дантеса и д’Аршиака, есть указание на причину военного смотра:

«Погибший на поединке был кумиром России, и если бы бунт был возможен в Петербурге, он разразился бы при известии об этом событии. Войска были стянуты даже к окнам императора, и отовсюду раздавались крики: «Отмщенье! Отмщенье иностранцу!»*
*Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. 4–5. Изд-во АН СССР, М.–Л., 1938, стр. 432.

В дипломатических депешах иностранных представительств в Петербурге упоминается о сборе войск. В письме австрийского посланника гр. Фикельмона от 2-го февраля 1837 года князю Меттерниху сказано: «Император вчера вечером дал приказ всей гвардии собраться в 12 часов дня на площадь Зимнего дворца в походной форме <...> Грипп <...> лишил меня возможности засвидетельствовать свое почтение императору по случаю этого высочайшего выхода, на который был приглашен. Здесь похоронили г. Александра Пушкина, видного писателя и первого поэта России».*
*Подлинник письма хранится в Вене в Дворцовом Династическом и Государственном архиве в фонде «Россия», III, д. 109. Полный текст письма был передан Т. Г. Цявловской, которая любезно предоставила его нам.

Объяснение причины военного смотра мы находим в письмах императора к брату великому князю Михаилу Павловичу и фельдмаршалу Паскевичу.

Щеголев вводил эти письма в научный обиход, но выбирал из них все, что было сказано непосредственно о Пушкине, оставляя без внимания военный смотр и не связывая его с волнениями, вызванными гибелью Пушкина.

На следующий день после военной демонстрации 3-го февраля 1837 года Николай, вслед за описанием событий, связанных с дуэлью, сообщил брату: «Вчера сюрпризом вывел весь здешний гарнизон в полной походной форме и с обозами и был очень доволен; тем более, что никто и не подозревал сего смотра».*
* «Русская старина», 1902, май. Спб., стр. 225.

В другом письме, Паскевичу, от 4-го февраля 1837 года Николай Павлович высказался более определенно: «Третьего дня неожиданно и ночью дал я приказание всему гарнизону быть на другое утро готовым к смотру, в полной походной форме и с обозами; к удовольствию, все явились в отличной исправности; обозы, хотя не щеголеваты и даже посредственны, однако явились в полном числе. Сюрприз был для всех совершенный и всех до крайности изумил; но мне этого и надобно было, чтобы удостовериться, что все в должном порядке. На днях то же намереваюсь повторить с загородной кавалерией. Впрочем здесь все тихо, и одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам. Он умер от раны за дерзкую и глупую картель, им же писаную, но, слава Бога, умер христианином».*
*Щ е р б а т о в. Генерал-фельдмаршал кн. Паскевич, его жизнь и деятельность. Приложение к т. V. Спб., 1906, стр. 326.

Не в интересах Николая было раскрывать перед Паскевичем, что подозрительность и страх продиктовали его решение продемонстрировать перед всеми свою силу. Император так и подчеркивает, что сюрприз был для «всех». Николай и Бенкендорф считали, что до крайности они изумили «заговорщиков-либералов», а заодно и «подлую чернь».

Из донесения Фикельмона видно, что дипломаты были все же извещены о смотре. Очевидно, делать «сюрприз» для них Николай Павлович не решился из-за боязни нежелательных комментариев в донесениях послов, что могло вызвать неприятный резонанс в европейской печати.

Беспокоился Николай Павлович, что в гвардии может произойти брожение «под предлогом пылкого патриотизма». Если даже прусскому послу донесли, что офицер в военной форме произносил перед толпой речи о вольности, то царю это должно было быть известно в первую очередь. В этом была цель смотра, и он объясняет Паскевичу, что ему, царю, «этого и надо было, чтобы удостовериться, что все в полном порядке!»

Монарх вынужден был лгать фельдмаршалу, когда говорил: «впрочем здесь все тихо». Буквально накануне письма Николай с тревогой наблюдал, как здесь было «тихо». Еще перед смотром ему спешно вручили анонимное письмо на имя гр. Орлова, где автор предлагает «поступить с желанием общим», иначе, предупреждает автор, «мы горько поплатимся за оскорбление народное и вскоре».*
*А. С. П о л я к о в. О смерти Пушкина. ГИЗ, Пг., 1922, стр. 39.

В ночь на 2-е февраля 1837 года по улицам Петербурга разъезжали фельдъегери, посыльные от полков, а рано утром мимо возбужденных толп народа стягивались к Зимнему дворцу вооруженные войска.

Камер-фурьерский журнал 2-го февраля повествует: «Сего дня по высочайшему повелению государя императора назначено быть параду войскам, находящемуся в Санкт-Петербурге гвардии Отдельного Корпуса, кои и собрались в 10 часов утра на Дворцовую, Адмиралтейскую и Петровскую площади, кавалерия, а равно и пехота, во всей походной форме».*
*ЦГИАЛ, ф. 516, оп. 120/2322, д. 126.

Все виды «высочайших смотров» требовали всегда тщательной подготовки и неоднократных изнуряющих репетиций дней за 10–15. В «Истории Литовского полка» упоминается, что репетиции и приготовления к парадам и смотрам занимали почти все служебное время.

Внезапный смотр 2-го февраля – явление совершенно исключительное, вызванное напряженностью обстановки в связи с убийством Пушкина.

Императрица, привыкшая отмечать в своем дневнике сугубо личные моменты своей жизни, в этот день сделала необычную для себя запись:

«Also Truppen auf dem Platz. Wie ein Alarm». (Итак, полки на площади. Как по тревоге.)*
*ЦГАОР, ф. 672, оп. 1, ед. хр. 415, л. 16.

В приказах Кавалергардского и лейб-гвардии Конного полка на 2-е февраля были назначены обычные эскадронные учения. Изменения приказа из-за недостатка времени в Конном полку не последовало, но в Кавалергардском было сделано дополнение, изменившее приказ. По-видимому, командир полка Гринвальд получил распоряжение еще вечером 1-го февраля непосредственно на концерте в Зимнем дворце и успел внести изменение в приказ.

Дополнения к приказу Кавалергардского полка № 32 от 1-го февраля очень интересны. В пяти пунктах его перечисляются организационные мероприятия с указанием всем шести действующим эскадронам быть на смотре в полной походной форме и боевом снаряжении.

Шестой пункт дополнения приказа особенно интересен: «6 п. Всему полковому обозу, отправиться из казарм завтра в 10 ½ часов утра, под командою фурштатского подпоручика Иванова и следовать в должном порядке через Цепной мост, Царицин луг в Конюшенную улицу, где и остановиться». (Курсив мой. – М. Я.).*
*ЦГВИА, ф. 124, оп. 1, д. 80, лл. 51–52.

Николай Павлович, привыкший к блестящему виду войск на парадах, не прощавший малейших нарушений красоты, на сей раз был доволен даже «посредственностью обозов». Кстати сказать, обозы обычно не участвовали в парадах и смотрах, а тем более зимой. Исключение составляли только маневры.

Но в данный момент обозы оказались необходимыми и особой элегантности от них не требовалось.

Только сейчас стало ясно, почему для отпевания тело Пушкина приказали перенести в Конюшенную церковь, а не в Исаакиевский собор.

Придворная Конюшенная церковь оказалась удобной для стратегических планов Николая I, на случай непредвиденных осложнений. Закрытая с двух сторон рекой Мойкой и Екатерининским каналом (канал Грибоедова), она имела узкие подходы через мосты, которые было очень удобно охранять, и только через Конюшенную улицу (улица Желябова) был широкий свободный подход.

Во время отпевания Пушкина в этой церкви огромная толпа заняла все соседние с церковью улицы, и расставленных для порядка пикетов и конных жандармов явно не хватало. Когда тело Пушкина после отпевания перенесли в подвал, церкви, толпа не расходилась. Николай поспешил очистить подходы к церкви и занял их гвардейскими обозами. Кавалергардский полк занял своими обозами Конюшенную улицу. Здесь им приказано было стоять.

Еще до начала смотра, утром 2-го февраля, Николай спешит дать распоряжение Бенкендорфу о вызове А. И. Тургенева для сопровождения тела Пушкина в последнюю ссылку. «Государю угодно, чтобы завтра в ночь», – записал Тургенев в своем дневнике за 2-е февраля.

Для демонстрации Николаю оказалось вполне достаточно тех нескольких часов, когда улицы Петербурга были заняты войсками. Царь был вправе гордиться своим «сюрпризом».

В тот же день в приказе по Отдельному гвардейскому корпусу государь изъявил свое монаршее благоволение военному генералитету, командирам полков и всем штаб- и обер-офицерам; нижним же чинам, в строю бывшим, его величество жаловал по рублю, по фунту говядины и по чарке вина на человека.* Так выразил Николай свое удовлетворение восстановлением «должного порядка».
*ЦГВИА, ф. 135, оп. 1, д. 142, лл. 38, 39.

Друзья Пушкина Вяземский и Жуковский понимали смысл демонстрации царя. Они защищали не только Пушкина, но и себя перед властями, и не могли не выразить своего протеста. Упрекая шефа жандармов, Жуковский довольно смело указывал ему, что надлежало бы «взять с большей бдительностью те же предосторожности, какие наблюдаются при всяком обыкновенном погребении, а не признаваться перед целым обществом, что правительство боится заговора. <...> одним словом, не производить самой (полиции) того волнения, которое она предупредить хотела неуместными своими мерами».* Но одно дело попенять Бенкендорфу на полицейские меры, а другое – открыто критиковать действия монарха. На это никто из них не решился. Правда, Вяземский в письме к великому князю Михаилу Павловичу поставил государю в строку этот внезапный смотр, но и то поспешил завуалировать упрек: «Без преувеличения можно сказать, что у гроба собрались в большом количестве не друзья, а жандармы! Против кого была выставлена эта сила, весь этот военный парад? (Курсив мой. – М. Я.). Я не касаюсь пикетов, расставленных около дома и в соседних улицах; тут могли выставить предлогом, что боялись толпы и беспорядка».**
*Щ е г о л е в. Дуэль, стр. 257.
**Там же, стр. 266–267.

Проявлением страха можно объяснить решение Николая I срочно по тревоге собрать все войска 2-го февраля 1837 года.

Новые документы раскрывают не только психологическую основу политических акций Николая в связи со смертью Пушкина, но и показывают, какое политическое значение для русского общества имело имя великого поэта.

Конец статьи