Отправлено: 18.12.07 01:53. Заголовок: 1837 (Продолжение темы)

Здесь продолжается тема. События, приведшие к последней дуэли.

 Отправлено: 26.03.08 10:46. Заголовок: аноним о Вересаевской книге, Пушкине и той эпохе:

« Мы не знаем, чем занимался Пушкин утром 4 ноября: может быть, он размышлял над "Словом о полку Игореве" (он подготавливал критическое издание, в котором собирался привести свои доказательства подлинности этого изумительного и загадочного произведения), или может быть, над материалами к своей "Истории Петра I", -- когда его углубленный труд был грубо прерван подлым ударом из-за угла. Его любви был брошен вызов -- и поэт должен был ответить на него.

Отношение к жене не выливалось у Пушкина в одно тихое, счастливое чувство благоговейного восхищения. Его натура воина, ощущающего полноту жизни лишь в упоении боя, нуждалась в том, чтобы защищать это прекрасное и нежное существо даже при призраке опасности, В этом смысле дуэль Пушкина с Дантесом не была только вынуждена обстоятельствами. Намеки "диплома", не связанные с Дантесом прямо, еще не делали поединок неизбежным. Более того, дуэль компрометировала бы Наталью Николаевну сильнее, чем пасквиль, недаром Жуковский говорит Пушкину, что отказ от нее спасет "жену твою от совершенного посрамления". Но поединок был нужен поэту, потому что он чувствовал: вокруг его жены творятся "адские козни" и им надо положить конец одним ударом. Он и сам пишет об этом в письме к Геккерну: "Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения. Я получил анонимные письма". Начался стремительный финал пушкинской жизни.

В нижеследующем монтаже Вересаева, как теперь ясно, цепь происшествий представлена не совсем точно (краткое изложение современного взгляда читатель найдет в комментарии). 150 лет спустя нам виднее нити и пружины событий. отнявших у нас великого человека. Однако в документах есть воздух этих страшных дней, наполненный сплетнями, интригами, непониманием -- и мучительными страданиями поэта. В своей совокупности мемуары и свидетельства рисуют нам, в конце концов, отвратительный, но точный образ его противников, их случайных и доброхотных помощников, всей этой высокопоставленной "лужи грязи", как назвал однажды Пушкин высшее общество.

Объективность требует добавить к этому портрету два штриха, показывающие, насколько не случайны были роковые стечения обстоятельств конца 1836 -- 1837 гг. -- при всей индивидуальности стремлений, поступков, переживаний участвующих в них лиц. Для этого можно вспомнить Лабрюйера, автора знаменитых "Характеров", построенных на наблюдениях над нравами двора Людовика XIV, когда складывались те негласные правила придворной жизни, которые стали позднее обязательными для всех тронов Европы. Вот один из схваченных его острым зрением типов: "Время от времени при дворе появляются смелые искатели приключений, люди развязные и пронырливые, которые умеют отрекомендоваться и убедить всех, что владеют светским искусством с небывалым совершенством. Им верят на слово, и они извлекают пользу из общего заблуждения и любви к новизне. Они протискиваются сквозь толпу, пробираются к самому государю и удостаиваются разговора с ним на глазах у придворных, которые были бы счастливы, если бы он бросил на них хотя бы взгляд. Вельможи терпят таких людей, потому что те им не опасны: разбогатев, они вскоре бесславно исчезают, а свет, еще недавно обманутый ими, уже готов даться в обман новым проходимцам".

Не правда ли, тень Дантеса выглядывает из-за этих строк писателя XVII столетия?

Рядом им набросан силуэт другого необходимого персонажа светской сцены, человека "особого рода", по выражению Лабрюйера, -- льстивого, угодливого, вкрадчивого. Он всегда трется около женщин, изучая их увлечения, устраивая любовные дела; нашептывая им непристойности, он смело говорит с ними о мужьях и любовниках; угадывая их огорчения и недуги, высчитывает, когда им пора рожать; придумывает для них новые моды, измышляет поводы для новых излишеств и трат. Изобретателен и расточителен он и в своей собственной одежде, не менее этого он изыскан и разборчив в еде; все виды наслаждений им испытаны и о каждом он говорит как знаток. Обязанный своим возвышением только себе и отстаивает он свое положение с той же ловкостью, с какой когда-то завоевал его.

Из этих маленьких зарисовок, сделанных за почти 150 лет до дуэли, ясно: Пушкин выходил на бой не против какого-то нечаянного недруга; это было сражение с изменчивым, но постоянным и глубоко укорененным в жизни типом поведения и образа мыслей. Лица двух привилегированных иностранцев представляли собой лишь звено в длинной цепи позорного уклонения от человеческой природы.

Смерть поэта показала абсолютную несовместимость тех, кто противостоял ему, с идеалами и благородством подлинно человеческого существа.

Те же, кто стоял в центре круга, образованного подобными личностями, сами дали себе исчерпывающую характеристику словами, сказанными по поводу смерти другого великого русского поэта, М. Ю. Лермонтова. Брат царя, великий князь Михаил Павлович: "Туда ему и дорога", Николай I: "Собаке -- собачья смерть", а потом, выйдя к придворным: "Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить нам Пушкина, убит". Этим вполне довершается суммарный нравственный портрет той гигантской общественной пирамиды, которую поэт вызвал в лице Дантеса на поединок. http://www.pseudology.org/Veresaev/glava08.htm »


P.S.: Возникло неожиданное прибавление (от Теннера):

« ...в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство ... посреди образованности и свободы; родословные гонения ... алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой: такова картина... » состояния автора на момент обдумывания и написания!

«Легкомысленность, невоздержанность, лукавство и жестокость — главные пороки ... "Ты давно мог бы меня убить ... но ты не мужчина, у тебя нет даже сердца женского, ни смелости собачьей. Никогда не прощу тебе, что ты на меня замахнулся ножом и не имел духа поразить". — Храбрость почитается ... главною человеческою добродетелью: трус презираем ... наравне с ленивым или слабым... Иногда, если убийство произошло в пьянстве или ненарочно, родственники торжественно прощают душегубца.»

А может весь теннеровский текст -- не столько Теннер, сколько Пушкин?
Замечательны даже "имена индийцев" -- будто для Лациса специально придумывались... Стоп. Об этом -- на других ветках в надлежащее время. Скрытый текст

Не смог удержаться. Под занавес истории -- нечто изумительное: «Ныне Джон Теннер живет между образованными своими соотечественниками. Он в тяжбе с своею мачехою о нескольких неграх, оставленных ему по наследству. Он очень выгодно продал свои любопытные «Записки» и на днях будет, вероятно, членом Общества Воздержности. Словом, есть надежда, что Теннер со временем сделается настоящим yankee, с чем и поздравляем его от искреннего сердца. The Reviewer»

 Отправлено: 26.03.08 14:53. Заголовок: Лепорелла пишет: с..

Лепорелла пишет:

цитата:

состояния автора на момент обдумывания и написания!

Прошу прощения, не поняла: какого автора? Вересаева или "анонима", пишущего о Вересаевской книге?.. А Джон Теннер при чем?.. Проводите параллель с Вересаевым?..
Лепорелла, опять Вы говорите загадками?..

Ой, извиняюсь! Как же это я Александра Сергеевича не узнала! Вот позор!

 Отправлено: 27.03.08 00:26. Заголовок: Анна Ахматова Гибель Пушкина 1 часть

ГИБЕЛЬ ПУШКИНА

ПРЕДИСЛОВИЕ

Как ни странно, я принадлежу к тем пушкинистам, которые считают, что тема семейной трагедии Пушкина не должна обсуждаться. Сделав ее запретной, мы, несомненно, исполнили бы волю поэта.

И если после всего сказанного я все-таки обратилась к этой теме, то только потому, что по этому поводу написано столько грубой и злой неправды, читатели так охотно верят чему попало и с благодарностью приемлют и змеиное шипение Полетики, и маразмический бред Трубецкого, и сюсюканье Араповой. И раз теперь, благодаря длинному ряду вновь появившихся документов, можно уничтожить эту неправду, мы должны это сделать.

26 августа 1958 г.

1

Голландский дипломат барон Геккерн не был ни Талейраном, ни Меттернихом.

Ни на что большее его, очевидно, не хватило бы, но образовать то, что мы, теперь обозначаем изящным словом «склока», Геккерн мог, и он, как мы видим, безупречно провел всю задуманную игру. Такого рода игры для потомства, естественно, превращаются в карточный домик. Дунул, и нет. Это происходит оттого, что выплывают взаимно друг друга уничтожающие документы и вообще тайное становится явным. Тем не менее у Пушкина был опасный и опытный враг. И Пушкин это знал.

Современникам казалось, что Дантес был игрушкой в руках Геккерна. Я этого не думаю. Поначалу, пока он был влюблен в Наталью Николаевну, он даже, вероятно, его обманывал (см. 2-е письмо 36 года, где он пишет, что, узнав о любви к нему Натальи Николаевны, почувствовал к ней только уважение. Это, всего вернее, ответ на первое предупреждение Геккерна: «Опомнись!» – или нечто подобное). Это же он старался внушить Александру Карамзину. Вообще же в этой игре Дантесу предоставлялась голубая роль – он должен был играть на одном обаянии, что, благодаря его удачной внешности, ему и удавалось (см. сцену в письме Андрея Карамзина из-за границы – Дантес бросается к нему в парке, Дантес плачет и т. д.).

Следующей жертвой Геккерна была Н. Н. Пушкина. Она была задумана как передатчица Пушкину неудачи его политики. (Это то, что Пушкин считал актом доверия с ее стороны и чем он очень гордился.)

Мы, к сожалению, знаем, что Наталья Николаевна неплохо справилась со своим заданием (см. дневник Фикельмон). Осуществить это Геккерн мог только при беспамятной влюбленности Натальи Николаевны в его приемного сына. Очень близка к этой роли была Софья Карамзина, что явствует из ее писем к брату. Для нее Дантес всегда прав.

Всего чего угодно посол добивался по той же причине от Екатерины Николаевны, которая с легкостью отреклась от заменявшей ей мать тетки Загряжской (тон ее письма о тетке –Геккерн называет Загряжскую несносной) и по приезде во Францию немедленно, тайно перешла в католичество.

Все остальные члены дантесовской «bande joyeuse» <веселой шайки>, о существовании которой мы узнали сравнительно недавно, приносили посильную пользу. Их деятельность, получившая отражение в семейной переписке Карамзиных (об отсутствии которой так сокрушался Щеголев), сводилась к тому, что они, во-первых, осуждали Пушкина и представляли его старым ревнивым мужем красавицы, человеком с невыносимым характером и т. д., а во-вторых, несомненно сообщали через своего, главаря голландскому послу все, что делается у Пушкиных, и не приходится удивляться, что кто-то предупредил баронов, что Пушкин намерен их бить на балу у графини Разумовской. Даже после смерти Пушкина они продолжали эту линию поведения (Машенька Вяземская-Валуева)*.

*См. письмо Дантеса из-под ареста к презусу суда. Теперь нетрудно объяснить таинственную запись в дневнике А. И. Тургенева (19 декабря 1836 г.) «Вечер у кн. Мещерской (Карамзиной): О Пушкине – все нападают на него за жену, я заступался. Комплимент Софьи Николаевны моей любезности». Вот что происходило (вероятно, не особенно редко) за спиной Пушкина в доме его «друзей».

Так же несомненно Геккерн организовал кавалергардов (конечно не без помощи Дантеса), так что дантесовская история сделалась вопросом чести полка. (Мнение о «правоте» Дантеса было так широко распространено, что даже попало в тютчевские стихи – «Будь прав или виновен он»).

От Геккерна же (см. его письмо в Голландию), сразу после смерти Пушкина, пошли слухи о том, что Пушкин был главой тайной революционной организации. Это делалось, чтобы напугать Николая I и Бенкендорфа, что, по-видимому, было не так трудно и имело следствием – тайные похороны, где жандармов было больше, чем друзей (см. дневник А. И. Тургенева).

Однако всего этого было недостаточно для Геккерна. Ему еще предстояло обеспечить почетное возвращение Жоржа в Европу после провала петербургской карьеры. Поэтому он продолжал твердить о благородстве Дантеса, который ни минуты не колебался спасти доброе имя госпожи Пушкиной и навеки закабалить себя женитьбой на ее некрасивой сестре. Но тут-то и начинается карточный домик: в это самое время посланник возится с Катериной, как добрый папа, с поражавшим всех изяществом убирает ее комнаты, развлекает ее, пишет о ее здоровье и настроении письма Жоржу и, таким образом, является самым настоящим предателем по отношению к своей Ьеllе fille <невестке>, госпожу же Пушкину, чьей чести при приесена в жертву прекрасная жизнь Жоржа Дантеса, посланник просит вызвать (как последнюю авантюристку) в суд и взять с нее под присягой показания о том, что она соблазняла жениха, а затем мужа своей сестры и что он, посланник, предупреждал ее от бездны, куда она стремилась, да еще в выражениях, которые должны были ее оскорбить, о чем известно двум высокопоставленным дамам, с которыми он, посланник, ежедневно делился своими опасениями. Несомненно, одной из этих дам была гр. Нессельроде, другая – «lа comtesse Sophie В.» «воровской» записки – гр. Бобринская, жена церемониймейстера высочайшего двора и внука Екатерины II. Небезынтересно, что обе эти дамы были хозяйками двух влиятельных салонов Петербурга.

Письмо, в котором это написано (1 марта 1837 г.), обращено к Нессельроде, но так как в это время Геккерн (по словам Вяземского) проводил целые дни у Нессельроде, где его утешала графиня, надо думать, что это письмо принадлежит к тому эпистолярному жанру, когда адресат и отправитель стряпают произведение вместе, чтобы представить его третьему лицу. Таким лицом в данном случае был Николай I.

Может быть, кого-нибудь заинтересует, что через три года (28 декабря 1840 г.) тот же Нессельроде писал Мейндорфу: «Геккерн на все способен: это человек без чести и совести; он вообще не имеет права на уважение и не терпим в нашем обществе».

 Отправлено: 27.03.08 00:27. Заголовок: Анна Ахматова Гибель Пушкина 2 часть

2

Ни Жуковский, который писал Бенкендорфу о Дантесе: «С другой стороны был и ветреный и злонамеренный разврат», ни Вяземский, который писал нечто подобное Мусиной-Пушкиной, ни, что еще гораздо важнее, сам Пушкин, который называл поведение Дантеса manège (см. черновик картеля), не верили в любовь Дантеса*. В нее верила только Наталья Николаевна и дамы высшего общества, и этого, как ни удивительно, было достаточно, чтоб потомки получили эту легенду во всей неприкосновенности. Случилось это потому, что так интереснее. Старший Геккерн не только восторжествовал, к нашему стыду, над Пушкиным при жизни, он до сих пор продолжает праздновать победу своей дипломатии. Прижизненной победе Геккерна не приходится удивляться; проваренная в интригах старая дипломатическая лиса должна была, успешно провести всю операцию и даже замести следы, но как русское общество не разоблачило «котильонного короля» Дантеса и потерпело, что великая жизнь была принесена в жертву тщеславию мелкого карьериста, и в течение ста двадцати лет повторяло, превращало в театральные представления, а затем и в кинофильмы злонамеренное вранье подозрительного барона?! Легенда о многолетней, возвышенной любви Дантеса идет от самой Натальи Николаевны (uпе persévérence de deux années – двухлетнее постоянство – сказано в ноябрьском письме 36 года). Итак, Жорж Дантес любил Наталью Николаевну и был верен ей с осени 34 года? Однако теперь мы имеем письмо Дантеса от 15 января 36 года, где он сообщает посланнику, как последнюю новость, что он влюбился в даму, чей муж est d'une jalousie révoltante, возмутительно ревнив. (Значит, уже тогда Н. Н. жаловалась Дантесу на ревность Пушкина.) По Щеголеву все оставалось непонятно. Как Пушкин, при его характере, мог терпеть двухлетний или даже трехлетний роман своей жены и, следственно, сплетни света? Теперь же все становится на свое место: Дантес влюбился в январе 36 года, объяснился в феврале, получив известный ответ** дамы, которая в это время была беременна на 6-м месяце (23 мая родилась последняя дочь Пушкина Наталья). Надо думать, что последние два месяца Наталья Николаевна не показывалась в свете***, тем более что в страстную субботу умерла мать Пушкина и у них был траур****. Пушкин уехал сначала в Михайловское хоронить мать, затем в Москву. Письма поэта к жене. совершенно безмятежны («как ты перетащила свое брюхо?..»). Наталья Николаевна переехала с детьми на нанятую ею дорогую дачу Добровольского. Коко и Азя стали кататься верхом с кавалергардами («кланяйся своим наездницам») – т. е. уже появляется Дантес. После родов Наталья Николаевна была больна месяц. С июля она снова начала выезжать. И вот только с этого времени начались сплетни (минеральные воды, катанье верхом и т.д.).

*Я ничуть не утверждаю, что Дантес никогда не был влюблен в Наталью Николаевну. Он был в нее влюблен с января 36 г. до осени. Во втором письме «elle est simple» все же – дурочка. Но уже летом эта любовь производила на Трубецкого впечатление довольно неглубокой влюбленности, когда же выяснилось, что она грозит гибелью карьеры, он быстро отрезвел, стал осторожным, в разговоре с Соллогубом назвал ее mijaurée (кривлякой) и Närrin (дурочкой, глупышкой), по требованию посланника написал письмо, где отказывается от нее, а под конец, вероятно, и возненавидел, потому что был с ней невероятно груб и нет ни тени раскаяния в его поведении после дуэли.
**Т. е., что она его любит, никогда так не любила, хочет, чтобы он ее любил, но верна долгу, т. е. отвечала, как Татьяна.
***Раньше я думала так, однако из карамзинской переписки явствует, что Н. Н. встречалась с Дантесом у Карамзиных, где все знали, что он в нее влюблен.
****9 июля Пушкин пишет: «Я в трауре и никуда не езжу» – не тогда ли Наталья Николаевна выезжала одна, в чем упрекает Пушкина Долли?

В мае вернулся после годичного отсутствия старший Геккерн, и только тогда он мог, по выражению Пушкина, сводить его жену с собственным «батаром». Это опять информация Натальи Николаевны, и опять ложная. Дантес и Наталья Николаевна прекрасно объяснились в феврале, когда барон путешествовал по Европам и усыновлял Дантеса, а фраза: «Rendez-moi mon fils» <верните мне моего сына> не свидетельствует о сводничестве, а скорее наоборот. Затем не совсем понятно, почему супруга камер-юнкера Пушкина и первая красавица придворного Петербурга оказывалась на балах в каких-то углах («dans tous les coins») и позволяла нидерландскому посланнику говорить ей непристойности. (А дело в том, что в октябре Дантес был болен и Наталья Николаевна, конечно, хотела узнать, как он себя чувствует.)

Геккерн сразу и до конца понял линию поведения Пушкина. Но если бы он почему-нибудь ее не понял, ему бы ее немедленно объяснили.

Вся молодежь двух дружественных Пушкину домов (Карамзины, Вяземские) была за Жоржа – белокурого, остроумного котильонного принца. К этой молодежи принадлежала и Наталья Николаевна, которая спокойно выслушивала от Валуева, девятнадцатилетнего камер-юнкера и мужа Машеньки Вяземской, такой вопрос: «Как вы позволяете подобному человеку так обращаться с вами?» (Это о Пушкине!).

Итак, Геккерн знал, что намерен был сделать Пушкин. Он хотел выставить Дантеса трусом и сделать его смешным. Может быть, современному читателю не до конца понятно, чем этот план грозил Дантесу. А грозил он крушением карьеры, потому что гвардейский офицер, а тем более кавалергард не мог всенародно оказаться трусом. Надо было подавать в отставку и оставаться ни с чем. На это Геккерны были несогласны. Надо было быть не трусом, а героем. И посланник начал превращать своего приемного сына в героя. Для этого Дантес должен был симулировать несчастную страсть на всех петербургских балах, т. е. стоять у колонны, вздыхать, бросать страстные взгляды, произносить громкие фразы вроде: «пусть меня судит свет» (дневник Мердер).

Сплетники честно сделали свое дело. Оставался Пушкин. До его сведения необходимо было довести, что Дантес не George Dandin и т. д., а благороднейший молодой человек, который ни минуты не колебался, а сразу принес себя в жертву любимой женщине, женясь на ее некрасивой сестре. Однако довести это до сведения Пушкина было не так легко. Друзья только оглаживали взволнованного и омраченного поэта или довольно нескладно пытались сблизить Пушкина с Дантесом, в чем их так горько упрекает графиня Фикельмон (см. дневник).

Враги бы поостереглись заговорить с Пушкиным на эту тему, рискуя получить пощечину или вызов на поединок (см. историю с мальчишкой Соллогубом), и в план Геккерна, очевидно, вошло возложить эту миссию на Наталью Николаевну. Она одна могла пересказывать мужу увещевания посланника и новеллы о благородстве Дантеса, что она, как мы знаем, и делала, становясь, таким образом, агенткой Геккерна. А им это было необходимо, чтобы разоружить Пушкина и заставить его замолчать. Таким же агентом Геккерна был и Долгоруков-bancal <косолапый – светское прозвище Долгорукого>, который подставлял рога Пушкину за его спиной. Когда же появился еще один человек, который мог начистоту говорить с Пушкиным и, очевидно, сообщил поэту, что Геккерн победил, версия о благородстве Дантеса взяла верх над его tu l'as voulu, George Dandin и т. д., тогда произошла дуэль. Этим человеком была тригорская соседка и старый друг Пушкина баронесса Вревская, которая в начале 1837 года приехала в Петербург*, и вот за что обвиняла ее Наталья Николаевна после смерти Пушкина, а не за то, что она, зная о дуэли, не приняла должных мер. О дуэли знали многие (Вяземский, Перовский...) и, между прочим, «друг Пушкина» Александрина Гончарова. Могу сообщить многочисленным поклонникам этой дамы, что много лет спустя Александра Николаевна, не без умиленья, записала в своем дневнике, что к ней в имение (в Австрии) в один день приехали ее beau-frère <зять> Дантес (очевидно, из Вены от Геккерна) и Наталья Николаевна из России. И вдова Пушкина долго гуляла вдвоем по парку с убийцей своего мужа и якобы помирилась с ним. Судя по мемуарам Араповой, легенда о великой любви Дантеса бытовала в доме Ланских. Туда она могла попасть только от самой Натальи Николаевны.

*См. «Рукою Пушкина», с. 348. Ее адрес записан на письме Осиповой от 9 января.

Совершенно понятно, что свадьба Екатерины Николаевны активизировала сплетни* отношения между сестрами, отсутствие Пушкина на свадьбе...), и Вревская могла сообщить Пушкину целый ворох новостей.

*См., например, запись в дневнике А И. Тургенева (21 января) о том, что д’Аршиак показывал ему ноябрьские дуэльные документы. Зачем? Когда все было, по-видимому, так благополучно завершено.
После декабрьского успокоения Геккерны в связи со свадьбою опять потянули своих куколок за нитки: «Городские сплетни возобновились» (Вяземский). «Все снова стали говорить про его любовь» (Н. Смирнов).

Итак, Вревская сделала свое роковое сообщение. В глазах света Дантес герой и т. д., а если Дантес герой – Пушкин смешон. Пушкину было нечего возразить на это. Так возник январский вызов.

Второй причиной посылки картеля я считаю событие давно известное, но неверно толкуемое. Николай I, через много лет, рассказывал Корфу, что чуть не накануне дуэли говорил с Натальей Николаевной о ее семейных делах, а затем Пушкин якобы благодарил Николая. Надо думать, что монарх кое-что забыл, кое-что смягчил и это был просто очередной ремонтранс (выговор) жене камер-юнкера, которая подала повод к сплетням. Если сравнить этот эпизод с тем, что записывает Пушкин в дневнике о молодой Суворовой (Ярцевой), ясно, что разговор царя с Натальей Николаевной был для Пушкина чуть ли не последней каплей, переполнившей чашу. Значит, здесь опять виноват Николай I (рассказ Николая кончается так: через три дня был его последний дуэль).

Это значит, что по-тогдашнему, по-бальному, по-зимнедворскому жена камер-юнкера Пушкина вела себя неприлично*. И Николай I, конечно, не упрекал Наталью Николаевну за то, что в нее влюблен Дантес, – его он, однако, не вызывал и не делал ему замечаний (так же как и полковой командир) по поводу его поведения.

*Что Наталья Николаевна не умела вести себя в обществе, мы узнаем не от одной графини Фикельмон, но и из писем Вяземского к самой Наталье Николаевне уже после смерти Пушкина (ненапеч.).

Поведение Дантеса было точно выверено, и все разговоры о неприличии его манеры держать себя возникли уже после смерти Пушкина, когда стали искать причины катастрофы, а ищут в таких случаях весьма примитивно. (Например, то, что Дантес публично звал Катерину ma légitime (моя законная), не свидетельствует ни о чем, кроме некоторого стремления к просторечию, а отнюдь не намекает на какую-то «незаконную»...)

Что же касается тайны, окутывающей эту историю и о которой дважды пишет Вяземский (Булгакову и Мусиной-Пушкиной 26 февраля 37 года), напомню, что в письме к Михаилу Павловичу он же говорит, что Пушкин считал анонимное письмо проделкой Геккерна и умер в этой уверенности (значит, Жуковский утаил, что, умирая, Пушкин еще вспомнил о Геккерне). Не это ли знание Пушкина казалось Вяземскому неразрешимой тайной?

Эта уверенность Пушкина сыграла немалую роль в преддуэльной истории. Благодаря ей состоялась его встреча с Бенкендорфом, который, получив письмо Пушкина, где находилась фраза о посланнике как авторе диплома, немедленно повез поэта в Зимний дворец. Там Пушкин доказал Николаю I свое подозрение, иначе быть не могло. Бросить столь важной персоне, как нидерландский посланник, такое обвинение и не доказать его значило оказаться в каземате или ехать с фельдъегерем в Нерчинск. А мы знаем, что с Пушкиным после этого свидания решительно ничего дурного не случилось, а Николай I (по словам Гогенлоэ-Кирхберга и Смирнова) считал Геккерна автором пасквиля по сходству почерка. Буквально то же сказал Данзас Аммосову. Почерк при библиотечном начертании букв едва ли можно до конца определить, но во всяком случае три известные нам диплома написаны не Геккерном. Однако было еще по крайней мере семь дипломов, до нас не дошедших, а еще был печатный текст, с которого производилась переписка, и в нем надо было вписать только две фамилии. Напомню, что о каком-то дипломе какого-то формата очень тревожились Геккерны. А еще они тревожились о печати, и не случайно, конечно, и Пушкин пишет Бенкендорфу, что догадался по печати. Итак, из сравнения письма Пушкина Бенкендорфу с «воровской запиской» дипломата к своему приемному сыну видно, что бароны в чем-то просчитались и Пушкин их на чем-то поймал. И, торжествуя, Пушкин пишет ноябрьское письмо. Это документ такой важности для нашей темы, что на нем придется остановиться подробнее...

«Сказочка» Жуковского.

В этой сказочке, на которую никто не обратил должного внимания, Жуковским иносказательно рассказаны события преддуэльной истории. Серый волк (Дантес), который хочет съесть .любимую овечку (Н. Н.) пастуха-стрелка (Пушкина), но заглядывается и на других его овечек (Коко, Азя), да и облизывается. Тут же Дантес называется волком-прожорой*. Далее так изображено сватовство Дантеса: «Но вот узнал прожора, что стрелок его стережет и хочет застрелить (вызов). И стало это неприятно серому волку (Дантес струсил): и стал он делать пастуху разные предложения (жениться на К. Н.), на которые пастух и согласился». Затем следует описание плана мести Пушкина: «(пастух думал) – как бы мне доконать этого долгохвостого хахаля... Я соберу соседей, и мы накинем на волка аркан»**. И тут же Жуковский отказывается от роли свиньи, которая должна своим хрюканьем выманить волка, т. е. заманить Геккернов к Пушкину, где в присутствии «соседей» – светских людей будет разоблачено авторство посланника (а м. б., и Дантеса, ср. в письме Бенкендорфу: «mm. les Н.») . Конечно, после такого объяснения Геккерн ни одного часа не мог оставаться посланником, а Дантес кавалергардом.

*Ср. с характеристикой, данной Дантесу Жуковским в письме к Бенкендорфу: «С другой стороны был и ветреный и злонамеренный разврат».
**В письме Жуковского к Пушкину: «Знаю, что ты собираешься сделать». Пушкин действительно собирался собрать соседей и накинуть на Геккернов аркан, и это была та месть, в сравнении с которой одесские «подвиги» Раевского превращались в ничто и которую ему, Пушкину, запретил царь, а не Жуковский, как думает Соллогуб.

Весь пушкинский план дискредитации Геккерна оказался неприемлемым для Николая I, хотя Пушкин и убедил его, что автором диплома был посол. Царь, очевидно, запретил Пушкину посылать ноябрьское письмо Геккерну и разоблачать его в глазах петербургского общества, а в этих черновиках Пушкин писал: «Дуэли мне уже недостаточно, каков бы ни был ее исход», – значит, ему мало было убить Дантеса и пр., он хотел убрать с поста нидерландского посланника, предварительно опозорив его в глазах общества и обоих дворов как автора анонимных писем.

В январе все наоборот: Дантес герой, принесший свою жизнь в жертву во спасение чести Натальи Николаевны, посол под охраной Николая I, и дано слово его не разоблачать, остаются только бездоказательные обвинения – отказ от дома (который, однако, не следует преуменьшать) и поток ругательств, которые свидетельствуют лишь о бессильной ярости.

 Отправлено: 27.03.08 00:56. Заголовок: Анна Ахматова Гибель Пушкина 2 часть Продолжение

Дуэль была назначена на 21 ноября (8 ч. утра). Вместо этого произошло официальное сватовство Дантеса, и Пушкин приступил к исполнению мести – разоблачению Геккерна-старшего как автора анонимных писем. Пушкин считал, что с молодым он достаточно расправился, женя его на Коко. К этому времени Наталья Николаевна снабдила мужа достаточным материалом для бешенства самого безудержного, в этот же день возникли страшные черновики писем (к Геккерну-старшему), Пушкин писал их, очевидно, почти одновременно с письмом (сначала тоже черновик) к Бенкендорфу. Письмо к Геккерну комментирует черновики письма к Бенкендорфу. Геккерну он, конечно, не объясняет, как он догадался, кто послал пасквиль, а только хвастается своей находчивостью и говорит, что они были сфабрикованы со столь малыми предосторожностями. Бенкендорфу он объясняет, что догадался, что пасквиль исходит от дипломата, иностранца и пр.: 1) по бумаге (гладкая, английская), 2) по печати, 3) по тому, как они были составлены. Третье отпадает. Диплом в печатном виде был у Аршиака – его только стоило списать. Бумага и печать могли выплыть в откровениях Натальи Николаевны, если, например, какая-нибудь записка Дантеса была запечатана ею. Недаром Геккерн описывает Дантесу печать, которой были запечатаны пасквили, в своей «воровской записке». Какое дело невинному человеку до того, какого формата бумага на шутовском дипломе и что изображено на печати?

Не потому ли III Отделение затребовало почерк Дантеса? Там уже знали, очевидно, что диплом из Голландского посольства*.

*Упоминание Бенкендорфом Тибо, учителя-француза, жившего у Карамзиных (как возможного автора диплома), после обнаружения «bande joyeuse» становится интересным. Он тоже мог быть одним из «mes drôlеs» («моих молодцов»). Шефу жандармов было, очевидно, известно, что карамзинский француз был как-то связан с Дантесом. И вообще, при всей нашей нелюбви к Бенкендорфу не следует преуменьшать его осведомленность. Поэтому же Щеголев совершенно напрасно иронизирует над тем, что Бенкендорф запросил почерк Дантеса. Это следствие разговора (23 ноября) в Зимнем, следствие того, что Николай I поверил Пушкину.

Если январское письмо построено только на информации, доставленной Натальей Николаевной, в ноябрьском несомненно чувствуется еще один голос. Все, что относится к анонимному письму, сообщено не Натальей Николаевной, она, конечно, не могла знать, что в посольстве фабрикуется документ, порочащий ее честь. Прибавим к этому, что своими сведениями Пушкин очень гордится и непоколебимо уверен в их достоверности. Понимать это надо так: некто присутствует при разговоре Геккерна с Дантесом, при нем же решается «le соup décisif» («решительный удар») – анонимные письма, затем это лицо идет к Пушкину и все ему рассказывает, чем дает ему возможность втоптать посланника в грязь, но, очевидно, по совершенно понятным причинам это лицо пожелало остаться неизвестным. Здесь вспоминается рассказ барона Бюллера: «В 40-х гг. у Одоевского Лев Пушкин впервые узнал из подробного, в высшей степени занимательного рассказа гр. Виельгорского все коварные подстрекания, которые довели брата его до дуэли. Передавать в печати слышимое мною тогда и теперь, еще неудобно*. Скажу только, что известный впоследствии писатель-генеалог П. В. Долгоруков был тут поименован в числе авторов возбудительных подметных писем» («Р<усский> А<рхив>», 1872, 1, стлб. 204). Здесь все: и то, что автор анонимного письма был не один, и какие-то коварные подстрекания, и имя Долгорукова.

*Вероятно, в этом же рассказе фигурировала неприглядная роль Николая I в этой истории: он взял с Пушкина слово ничего не предпринимать самому, обещая принять меры, и ничего не сделал.

А примерно через 20 лет (1860 г.) сам Одоевский пишет о Долгоруком: «Этот недоучившийся господин практиковался лишь по части сплетен, переносов анонимных подметных писем и действовал на этом поприще с большим успехом: от них произошли многие ссоры, семейные бедствия и, между прочим, одна великая потеря, которую Россия доныне оплакивает».

Эта известная цитата в свете моего открытия о неизвестном получает новое значение – значит, Одоевский знает, что имел место какой-то перенос анонимных писем.

Так как Виельгорский был одним из лиц, получивших диплом, он, очевидно, знал от Пушкина, что не все дипломы были писаны одним почерком. До сих пор мы не знали, какие «коварные подстрекания» довели Пушкина до дуэли. Но здесь можно предположить двойную игру Долгорукова. Не он ли информировал Пушкина и дал ему материал для ноябрьского письма: о разговоре между Геккерном и Дантесом, о плане анонимного письма, о рассылке его. Думать, что Пушкин просто фантазировал, немыслимо. «Господа Геккерны» в письме к Бенкендорфу («mes drôles» – в ноябрьском черновике) указывают на то, что он знал о причастности Дантеса к пасквилю. Вот в чем, по нашему мнению, состояли «коварные подстрекания» Долгорукова или кого-нибудь другого из шайки Геккерна.

Дальнейшие разыскания подтверждают близость Долгорукова к «bande joyeuse» Дантеса. Вяземский пишет жене (1839 г.): «косолапый Долгорукий – приятель Валуева», Валуева (зятя Вяземского) называет и сам bancal в своем оправдательном письме среди лиц, с которыми он дружил до своего отъезда за границу, его же Дантес просит вызвать как свидетеля защиты.

С другой стороны, о близости bancal'я к своре Геккерна довольно энергично выразился тот же Вяземский, назвав bancal'я одним из «молодых людей наглого разврата», окружавших голландского посланника.

В 1839 году Долгоруков сыграл весьма странную роль в дуэли кн. Лобанова-Ростовского с кн. Львом Гагариным. Он предложил участникам этой дуэли составить документ о дуэли, взял его на хранение и, по-видимому, доставил полиции, так что, когда участники дуэли явились на место поединка, их уже ждали там жандармы.

Противники версии о bancal'е как авторе пасквиля указывают на то, что она возникла лишь после воронцовской истории (1861 г.), между тем как Гагарина называли сразу. На это я могу возразить следующее: в 1848 году, т. е. через 11 лет после рассылки пасквиля и сразу после французской революции, Чаадаев в Москве получил письмо за подписью Луи Колардо, который был якобы знаменитым французским психиатром, прибыл из Парижа, города, как известно, переполненного безумцами всякого рода, в Москву, желая излечить Чаадаева от мании величия. Ряд знакомых Чаадаева тоже получили подобные письма с просьбой уговорить Чаадаева принять услуги знаменитости, потому что, вылечив его, г. Колардо будет иметь доступ в дом знаменитейшего сумасшедшего Дмитриева-Мамонова. Письмо Колардо составлено весьма нагло. Чаадаев немедленно догадался, что автор послания – bancal, и тотчас же сочинил очень остроумный ответ, который, по-видимому, забыл отправить*. Я обращаю внимание читателей на следующие обстоятельства: 1. Письмо послано, целому ряду людей (друзей жертвы); 2. Дм<итриев>-Мамонов играет в письме ту же роль, что Нарышкин в пасквиле 1836 г. Там – знаменитый рогоносец, здесь –знаменитый сумасшедший. Это писала одна и та же рука, это придумал тот же самый человек, и этим человеком был кн. Петр Владимирович Долгоруков. Здесь имело место то, что в уголовном праве носит название «единство метода» и является безусловным доказательством виновности подсудимого.

*Вестник Европы, 1871, № 9, с. 48-49 <»Приложения» к «Воспоминаниям» М. Жихарева о Чаадаеве>. На эту статью обратил мое внимание Н. И. Харджиев, за что приношу ему живейшую благодарность.

Продолжение следует...

 Отправлено: 27.03.08 01:27. Заголовок: Анна Ахматова Гибель Пушкина

О ПРИЧИНАХ ОТПРАВЛЕНИЯ ДИПЛОМА

Очевидно, голландский посланник, желая разлучить Дантеса с Натальей Николаевной, был уверен, что «le mari d'une jalousie révoltante <возмутительно ревнивый муж>», получив такое письмо, немедленно увезет жену из Петербурга, пошлет к матери в деревню (как в 1834 г.) – куда угодно и все мирно кончится. Оттого-то все дипломы были посланы друзьям Пушкина, а не врагам, которые, естественно, не могли увещевать поэта. Исключение одно. Тетка Соллогуба – Васильчикова. Она не была в окружении Пушкина. Однако она была сестрой упомянутого в дипломе Нарышкина, и кто-нибудь из «mes drôles» мог выбрать ее именно поэтому. Мы знаем, что Пушкин сделал попытку увезти Наталью Николаевну от свадьбы Дантеса, поехав с ней в Михайловское, о чем он пишет Осиповой, на что соседка отвечает, что красавица жена, наверно, не захочет уезжать (очевидно, в разгар сезона) и кто бы мог найти это дурным (январь 1837), да еще прибавляет: «Honny soit qui mal y pense» <«Позор тому, кто дурно об этом подумает»>.

Кажется, никто почему-то не отметил, что письмо Пушкина к Дантесу с отказом от дуэли носит совершенно специфический характер. Это письмо главы дома, на чьем попечении была молодая девушка, к человеку, ее обесчестившему, а затем под угрозой дуэли согласившемуся на ней жениться. И больше ничего. Потому-то секунданты это письмо Дантесу не показали. С этого письма Пушкин начинает свой первый план мести, который должен изобразить Дантеса трусом. Письмо это, конечно, компрометирует Катерину, и не удивительно, что она стала открытым врагом Пушкина.

Здесь уместно заметить, что брак Дантеса с Катериной, который казался Пушкину таким смехотворным, вполне устраивал обоих Геккернов.

К этому времени слухи об истинном характере отношений обоих баронов сделались довольно упорными (см. показанья коллег голландского посланника), и Жоржа надо было непременно женить. При такой репутации рассчитывать на блестящую партию было трудно. Жениться на дочери богатого откупщика – опять конец карьеры.

Катерина была фрейлиной императрицы, племянницей всесильной Загряжской и великолепного Строганова. Этого, на худой конец, было достаточно для баронов.

Но, что было гораздо важнее, Катерина была без памяти влюблена в Дантеса и с первого же дня стала игрушкой в руках баронов. Приехав во Францию, она немедленно перешла в католичество. Она, несомненно, была посвящена в игру, т. е. знала, что Жоржу надо притворяться влюбленным в ее сестру (см. черновик дуэльного письма: «vous avez joué à vous trois un rôle... enfin Mad. Несkеrn» <«вы сыграли все трое такую роль... наконец г-жа Геккерн»>. Она нисколько не ревновала – ей все объяснили. Ревновала Наталья Николаевна, которая продолжала тупо верить в великую страсть Дантеса (см. дневник Фикельмон: «disputant avec son mari sur lа possibilité du changement dans lе соеur à l'amour duquel еllе tenait peut-être раr vanité seulement» <«спорила с мужем о возможности такой перемены в сердце, любовью которого она дорожила, быть может, только из-за одного тщеславия»>).

По-видимому, надо верить Жуковскому, когда он уговаривал и успокаивал Пушкина (в ноябре): «Он <Геккерн> дал мне материальное доказательство, что это дело <свадьба> задумано гораздо раньше». (См. также сказочку Жуковского об охотнике и волке.)

Тетка Загряжская написала Жуковскому, благодаря его за устройство свадьбы Катерины: «Итак, все концы в воду» – едва ли подходящая фраза, когда выдают замуж фрейлину.

Вяземский писал Эм. Мусиной-Пушкиной 26 февраля 1837 года: «Эта история, окутанная столькими тайнами даже для тех, кто следил за ней вблизи». Итак, Вяземскому казалось, что он с близкого расстояния следит за этой историей, однако вот что он писал той же Эмилии Мусиной-Пушкиной 15 января. т. е. через пять дней после свадьбы Катерины. Бал у Барантов 14 января: «Мадам Геккерн имела счастливый вид, который ее молодил на десять лет и придавал ей вид только что постригшейся монахини или обманувшейся новобрачной. Я не могу от вас скрыть, что муж тоже много танцевал, много веселился и никакая тень брачной меланхолии не легла на черты его лица, такого красивого и выразительного».

Вот какое впечатление производила эта пара за 10 дней до вызова Пушкина.

Конечно, в этом письме нас интересует не то, что от счастья 29-летняя Катерина казалась 19-летней девочкой, что она была точь-в-точь похожа на новобрачную (вероятно, намек на ее добрачную связь с Дантесом), и не описание красоты Дантеса и отсутствия в нем признаков супружеской меланхолии... Все это банальное великосветское злоречие изящного сплетника.

Нас поражает в этом письме безмятежный тон и, очевидно, полная уверенность Вяземского, что все в порядке, тревожиться ни о чем не надо и, главное, нет никакой тайны («tant demystères!» <столькими тайнами>). (С этим письмом вполне гармонируют жениховские записочки, Дантеса, спокойный радостный тон которых так удивлял Щеголева.) Это тот же Вяземский, который говорит, что Пушкин сердит на Дантеса, потому что тот перестал ухаживать за его женой. А Жуковский примерно в это же время смеялся, узнав, что Андрей Карамзин старается разгадать тайну женитьбы Дантеса. Со свадьбы Дантеса и Катерины (10 января) шафера поехали к Карамзиным (см. дневник А. И. Тургенева). Еще бы: ведь Дантес считал карамзинский дом почти родным, как видно из письма Андрея Карамзина.

Замечу вскользь, что об исходе дуэли Вяземские посылали справляться не к Пушкиным, а к Дантесам и что Вяземский за сутки знал о дуэли и не сделал ничего, чтобы спасти своего друга, а княгиня в письме в Москву называла Дантеса только черепицей, которая упала на голову. И очень страшно, что ровно через месяц этот самый Вяземский напишет этой самой Мусиной-Пушкиной о полной победе Дантеса: «Celui qui après l'avoir assassiné moralement а fini раr être son meurtrier de fait» <«Тот, кто был его моралъным убийцей, кончил тем, что стал им в действительности»>.

Как надо понимать эту страшную фразу? Вяземский называет моральным убийством, конечно, то, что никто не верил в трусость Дантеса, а все говорили, что своей женитьбой он спас Н. Н. Этого Пушкин не мог вынести. Это и есть констатирование полного провала пушкинской политики (он морально убит).

Щеголев не прав, когда пишет, что в январском письме не осталось и следа утверждения авторства Геккерна. Фраза «...только под этим условием я <…> не обесчестил вас в глазах нашего и вашего дворов, как имел право и намерение» находится и в ноябрьском черновике в несколько иной форме, но относится прямо к возможности разоблачения Геккерна как автора анонимных писем.

Если бы Пушкин перестал думать, что Геккерн автор диплома, эта фраза не фигурировала бы в январском письме.

Теперь находит себе место темный и спутанный рассказ Бартенева, со слов кн. Вяземского, о письме 21 ноября: «После этого (т. е. после оглашения помолвки Дантеса) государь, встретив где-то Пушкина, взял с него слово, что, если история возобновится, он не приступит к развязке, не дав знать ему наперед*. Так как отношения Пушкина с государем происходили через гр. Бенкендорфа, то перед поединком Пушкин написал известное письмо свое на имя гр. Бенкендорфа, собственно назначенное для государя. Но письма этого Пушкин не решился послать». (Еще в l-м изд. «Дуэль и смерть» Щеголев предполагает, что это письмо к Нессельроде.)

*О том же пишет Вревская, когда сообщает, как, встретив Пушкина в театре, умоляла его не посылать вызов и пожалеть своих детей. «О них позаботится государь, он знает все мое дело», – ответил Пушкин. Говоря так, П<ушки>н, очевидно, имеет в виду свою поездку в Зимний и реакцию царя на его сообщение. В письме к сестре Николай I сообщает все факты как бы под диктовку Пушкина. Он несколько раз говорит тогда, имея в виду ноябрь, т. е. день свидания в Зимнем.

Эту цитату, а не разговор с Николаем Павловичем надо было привести Щеголеву. Здесь и только здесь сказано, что разговор Николая I и Пушкина имел место после помолвки Дантеса и что царь взял с Пушкина слово. Это слово Пушкин нарушил 27 января во французском посольстве, заявив при двух свидетелях, д’Аршиаке и Данзасе, что Геккерн автор диплома. Но Пушкин написал 26 января: «Истина сильнее царя» (в письме Толю) и не скрывал «правды своей в сердце своем», как сказал о нем Тургенев.

КРАТКОЕ РЕЗЮМЕ

Итак: Щеголев не учитывает следующих обстоятельств: что весь «роман», длился 1 год, что до мая Наталья Николаевна была беременна, до июля больна, что старик Геккерн появился только в мае, что объяснение произошло в феврале 1836 года, что в ноябре Дантес называл уже Наталью Николаевну mijaurée (кривляка, дурочка), что план компрометировать Наталью Николаевну возник у Геккернов сразу после сватовства Дантеса, что 23 ноября в Зимнем дворце Николаю I было доказано, что Геккерн послал анонимные письма (или организовал их рассылку), и с Пушкина было взято слово молчать об этом, чем было разрушено его намерение разоблачения посла в глазах петербургского общества, что, по-видимому, царь обещал поэту, что сам займется этим делом, что весь декабрь Пушкин терпеливо ждал и дождался только активизации сплетен в связи со свадьбой («городские толки возобновились»). Таким образом, очевидно, что Николай I его обманул, а он сказал Вревской о детях: «Царь позаботится о них, он знает все мое дело», что брак на Катерине весьма устраивал Геккернов (чего не знал и Пушкин), что Катерина était dans le jeu <участвовала в игре>, что дуэль произошла оттого, что геккерновская версия взяла верх над пушкинской и Пушкин увидел свою жену, т. е. себя, опозоренным в глазах света. Замечание, которое сделал Николай I жене Пушкина относительно ее поведения, было последним ударом, с этим совпали révélations <разоблачения> Вревской о петербургских сплетнях. Сначала Пушкин хотел просто избить Геккернов на балу у Разумовской (?), но их предупредили (у них были свои люди в ближайшем окружении Пушкина – вся молодежь). Вяземские и Карамзины до последнего дня принимали Дантеса. После катастрофы все перепугались и изо всех сил начали оправдывать Наталью Николаевну, которая одна могла все остановить в любой момент, но она была не в состоянии поверить, что Дантес ее разлюбил и издевается над нею. Как бесконечно одинок был Пушкин все это время, до какой степени вялым и неудачным было поведение друзей (два письма Вяземского). Поведение обоих Геккернов... Да он и не терпел, а просто не знал всего. А когда узнал, послал картель.