|
Сверчок
|
| постоянный участник
|
Сообщение: 1032
Зарегистрирован: 23.08.07
Откуда: Россия, Москва
Репутация:
2
|
|
Отправлено: 24.03.08 22:11. Заголовок: Urbi, orbi et Leporell'е
Не хочется перебивать разговор о Собаньской, но, в принципе, можно переместиться в «Донжуанский список», хотя и здесь она уместна.
Я обещал выложить здесь статью Ахматовой об Александрине. Что с удовольствием и делаю.
АННА АХМАТОВА
АЛЕКСАНДРИНА
В январе 1837 года, через несколько дней после венчания Дантеса и Екатерины, как продолжение свадебных торжеств, состоялся парадный обед у графа Строганова (посаженого отца). После этого обеда голландский посланник подошел к Пушкину и предложил мировую. Пушкин сухо ответил, что не желает иметь никаких отношений между своим домом и господином Дантесом. По тогдашним нравам это был скандал невероятный*, и против этого надо было своевременно принимать меры. И, по-видимому, Геккерн пустил в ход заготовленную им впрок сплетню. Это должно было иметь примерно такой вид: «Ах, вы нас на порог не пускаете, так мы и сами не хотим к вам идти, потому что у вас в доме творится безобразие»**.
*См. в письме С. Н. Карамзиной: «Он упорно заявляет, что никогда не позволит жене… принимать у себя замужнюю сестру. Далее говорится, что это решение Пушкина «приведет в движение все языки города» (Карамзины <«Пушкин в письмах Карамзиных 1836-1837 годов». М.–Л., Изд-во АН СССР, 1960>, с. 148). Еще важнее, что отказ от дома подчеркнут Пушкиным в картели и даже как бы составляет причину его отправки. Примечательно, что в ноябрьском письме этот момент отсутствует, но в ноябре Пушкин был по-настоящему страшен Геккерну: он грозил посланнику разоблачить его как автора диплома. Царь отнял право говорить о дипломе, и в картели (вместо этой угрозы) – отказ от дома.
**См. письмо Геккерна бар. Верстолку от 30 января 1837 г.: «Мы старательно избегали посещать дом господина Пушкина (пишет голландский дипломат, которому было дважды отказано в этом январе от дома. – А. А.), так как его мрачный и мстительный характер нам был слишком хорошо знаком» (Щеголев <Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. 3-е изд. М.-л., ГИЗ, 1928>, с. 325).
Прошу обратить внимание на то, что в биографии Дантеса, написанной его родным внуком Метманом, ситуация сглажена: «После свадьбы отношения между обоими домами остались корректными, хотя и холодными» (Щеголев, с. 360).
Вот отправная точка будущих разговоров о воображаемом романе Пушкина с Александрой Николаевной Гончаровой. Конечно, клеветник не должен сам распространять клевету. Это было бы наивно и облегчило бы слушателям найти концы. Лучше всего, чтоб это делал кто-то, близко стоящий к жертве. В данном случае, по-видимому, была избрана Софья Карамзина.
Поэтому не следует удивляться, что находящаяся под очевидным и непрерывным влиянием Дантеса Софья впервые заметила на рауте у Мещерских (воскресенье 24 января), то есть за три дня до дуэли, все признаки этого «преступного романа», причем из контекста следует, что Александрина влюблена все в того же Дантеса, а Пушкин ревнует не Наталью Николаевну, а свою свояченицу.
В письме от 27 января 1837 года с изумлением читаем: «В воскресенье у Катрин (Е. Н. Мещерской. – А. А.) было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерны (которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию к удовольствию общества. Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра, Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя, – это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу – по чувству. В общем все это очень странно, и дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных)».
От всего этого за версту пахнет клеветой. Если Пушкин и Александрина в связи и живут в одном доме, зачем им демонстрировать свои преступные отношения? Как можно кокетничать с человеком, который от ярости скрежещет зубами, и т д. и т. д.?
«Pacha à trois queues» – так мило несколько раньше Дантес шутя называл трех сестер Гончаровых пушкинским гаремом. А сестра Ольга Сергеевна писала отцу по поводу переезда Александры и Екатерины в дом Пушкина – «Александр представил меня своим женам – теперь у него их целых три». После того как они (Геккерны) увели одну из жен, естественно, осталось только две. Вот питательный бульон, на котором затем те, кого это устраивало, создали легенду о романе Пушкина с Alexandrine. Это ли не костяк сплетни о романе Пушкина с Александрой Гончаровой?
В сообщении Софьи Николаевны поражают совершенно новые интонации, когда она передает свои впечатления от раута у Мещерских. Свойственные ей терпимость и легкомыслие почему-то впервые ее покидают, появляется какая-то сухость, твердость и совсем не женская ясность формулировок. Тут же как подпорка пригодился князь Петр (Вяземский) (через несколько часов он будет выть у постели умирающего Пушкина), который якобы закрывает лицо и отвертывается от дома Пушкиных (опять дом!). В отличие от характерного для Софьи Николаевны стиля частных наблюдений («опускает глаза», «направляет… лорнет», «принимает… выражение тигра» и т. п.), здесь –обобщенная сентенция, повторение полученной «информации».
От кого же узнала С. Н., что Пушкин «серьезно влюблен» в Александрину и Наталью Николаевну ревнует «из принципа», а Александрину «по чувству»? Прошу сопоставить с этим, что заклятый враг Пушкина и приятельница Дантеса Идалия Полетика (о которой ниже) «напомнила» Трубецкому (в Одессе, когда им было уже по 70-ти лет), что и вся дуэль произошла из-за ревности Пушкина к Александрине и боязни, что Дантес увезет ее во Францию. Эта чудовищная нелепость, так возмутившая Щеголева, – несомненно, версия Дантеса. Софи как завороженная повторила за Дантесом и даже сама не заметила, что она говорит. Очень скоро об этом заговорили бы (с подробностями из Декамерона) все кавалергарды*, на это намекали бы (поджимая губы и закатывая глаза) важные дамы в своих салонах. (Фраза в письме Софи: «Это превосходит обыкновенную (?!) безнравственность» – прямо создана для такой, ситуации.)
*Для современного читателя напомню, что кавалергарды были первым полком, несли службу во дворце и офицерами этого полка могли быть только сыновья знатнейших и богатейших семей.
Обращаю внимание читателя на то, что во всей карамзинской переписке, кроме этого грязного обвинения, нет ни слова о романе Александрины и Пушкина. Ни при каких обстоятельствах ни сама Софи в откровеннейшем письме к брату, ни ее брат Александр Карамзин больше не говорят об этом.
И неужели, если бы Вяземский думал нечто подобное, он бы стал так надрываться в письмах к Эм. Мусиной-Пушкиной?
Письмо С. Карамзиной еще примечательно тем, что оно написано в день и час дуэли Пушкина. Об этом пишет сама С. Карамзина в следующем письме (30 января): «А я-то так легкомысленно говорила тебе об этой горестной драме в прошлую среду, в тот день, в тот самый час, когда совершалась ужасная ее развязка». И затем она описывает все случившееся, но уже не под диктовку Геккерна-Дантеса (как в среду), а со слов Вяземского или Жуковского. Поэтому там нет ни слова, нам раньше неизвестного. Когда Карамзины пишут о Наталье Николаевне после смерти Пушкина, никто из них ни слова не упоминает об Al., и только однажды сообщается, что Натали очень рада, что сестра едет вместе с ней.
Щеголев не знал карамзинской переписки, но, прочитав примерно то же в воспоминаниях Трубецкого, восклицает: «Каждое слово ошибка!» Щеголев прав. Но тут дело в том, что у Софьи Николаевны и у Трубецкого был один и тот же источник. А источник этот – Дантес. Это он внушил С. Н. и Трубецкому версию романа Пушкина с Александриной. Кроме его голоса, нет ничего в мемориях Трубецкого. Кавалергарды были так же загипнотизированы Дантесом, как молодежь карамзинско-вяземского кружка (bande joyeuse).
Щеголев недооценил мемуары Трубецкого. Все, что там сообщено, говорит не Трубецкой, а сам Дантес (и отчасти Полетика, что все равно), так же как то, что говорит и сообщает Данзас, – это не Данзас, а сам Пушкин. Только от самого Дантеса Трубецкой узнал, что Пушкин дрался не за жену, а за свояченицу; это должно было обелить «бедного Жоржа» и втоптать в грязь Пушкина, обесчестившего порученную ему матерью молодую девушку, а также отомстить за ноябрьское письмо Пушкину, где содержался намек на порочные отношения Дантеса и Геккерна («ваш bâtard или называемый так»).
Все, что диктует Трубецкой в Павловске на даче, – голос Дантеса, подкрепленный одесскими воспоминаниями Полетики. Трубецкой ни Пушкина, ни его писем, ни сочинений о нем не читал; он по серости своей свято поверил фольклорной истории с поцелуем, углем, лампой, свечкой… усами. Дантес казался ему идеалом остроумия, изящества, умения вести себя с женщинами, одним словом, – он был так же влюблен в Дантеса, как вся карамзинская bande joyeuse.
Таким образом, воспоминания Трубецкого из маразмическоого бормотания, которое так возмущало Щеголева, превращаются в документ первостатейной важности: это единственная и настоящая запись версии самого Дантеса.
Очевидно, распространение этой версии было поручено также Полетике* – дочери Строганова, несомненно неравнодушной к Дантесу (Катерина пишет мужу о том, как Идалия рыдала, узнав об его отъезде) и заклятому врагу Пушкина. И Полетика всю свою жизнь действовала в этом направлении. Она так люто ненавидела Пушкина, что в 1889 году называла его извергом, рифмоплетом и т. п. Очевидно, таково было отношение к Пушкину всего строгановского дома, к которому она принадлежала. С Коко она сохранила хорошие отношения и давала в письмах «не дамские» сведения в Сульц, где жили Дантес и Екатерина, о материальных и литературных делах Пушкина, злорадно писала о тираже посмертного издания, якобы не оправдавшего надежд, и т. д.
*Об этой даме говорить сложно и трудно. К карамзинско-вяземской bande joyeuse она не принадлежала, муж ее был другом и полковым товарищем Дантеса, она была лучшей подругой Натальи Николаевны, но среди бывших с ней в январские дни не перечислена.
Сравним сведения Геккерна о каком-то анонимном январском письме, о котором мы больше ничего не знаем, и то же в рассказе Полетики,– многозначительное совпадение: Арапова, очевидно с ее слов, утверждает, что под окном во время свидания Натальи Николаевны с Дантесом, якобы происходившего в квартире Полетики в январе 1837 года, сторожил Ланской, который в действительности был не то в Ростове, не то в Воронеже. Надо думать, что этого свидания никогда не было, а то бы мы знали о нем и из других источников.
Щеголев допускает, что всю историю романа Пушкина с Александриной выдумала Арапова, дочь Натальи Николаевны от Ланского, – для симметрии и для оправдания поведения Натальи Николаевны. По-моему, воспользовалась, а не выдумала. Эту версию, выдуманную Геккернами, вырастила и пестовала до своего последнего дыхания Идалия Полетика. Она не уставала вдалбливать свою бесстыдную сплетню полоумному Трубецкому в Одессе (о чем он, к счастью, сам сказал своим слушателям на даче в Павловске)*. Она говорила В. Ф. Вяземской, что Александрина «призналась» ей, она везде тут как тут.
*Не так давно в Одессе умерла Полетика ... с которой я часто вспоминал этот эпизод, и он совершенно свеж в моей памяти» (Щеголев, с. 424).
Геккерн и Полетика были людьми своего времени и круга и твердо знали, что ничто в глазах света не могло так запачкать и совершенно уничтожить Пушкина, как такая сплетня*. Недаром Трубецкой пишет о романе Пушкина и Александрины: «Об них <причинах смертельнай дуэли> в печати вообще не упоминается, быть может потому, что они набрасывают тень на человека, имя которого так дорого для нас, русских». Он еще помнит, а Щеголев уже не помнит и не понимает неприличие и чудовищность этого обвинения, а затем уже все с умилением пересказывают эту «легенду» и пишут стишки подруге поэта.
*Но наступила другая эпоха – и Бартенев (в старости), а за ним П. Е. Щеголев, раскопав измышления Полетики, с легкостью им поверили, я уж не говорю о современных читателях ХХ века. Те просто в восторге: «Ах, она его лучше понимала, она любила его стихи». Только и слышишь – как будто это такая редкость или заслуга – любить стихи Пушкина.
Итак, дернув неприметную ниточку (Александрина), мы вытянули нечто ужасное и отвратительное, то есть то, что случилось бы, если бы дуэль 27 января почему-нибудь не состоялась. В моей работе доказано, что к услугам дипломата для выпуска в свет любой сплетни был весь кавалергардский полк (причем господа офицеры были согласны повторять даже последние новости из Декамерона)*, по крайней мере два петербургских салона – Нессельроде и Бобринской – и, как эта ни горько констатировать, молодежь обоих дружеских Пушкину домов – Вяземские и Карамзины. Напомню, что С. Н. Карамзина и после смерти Пушкина не перестает твердить – только бы с Дантесом ничего не случилась. Что говорил сам поэт, уже никого не интересовало. Он был уже «почти смешон» (слава Александра Карамзина в письме к брату Андрею) и стал бы немедленно и преступен. Ни в чем не повинную Александру Николаевну надо была увезти на вечное девство к мамаше в деревню, а один из братьев Гончаровых должен был бы при общем сочувствии Петербурга убить на дуэли Пушкина, обесчестившего его сестру, жившую в доме Пушкина и доверенную ему матерью.
*Выше я уже упоминала новеллу мирового фольклора, приспособленную к семейной трагедии Пушкина и резво рассказанную Трубецким со слов самого Дантеса.
Такая связь рассматривалась тогда как инцест <кровосмешение>, и трудно себе представить, кому показалось возможным привлекать как улику слава отца Пушкина Сергея Львовича о том, что Александрина больше огорчена, чем вдова.
Неужели отец Пушкина мог сказать что-нибудь позорящее память своего только что погибшего сына? Он просто сказал (и хотел сказать), что чужой человек, видевший этот ужас, более расстроен, чем вдова, которая не только своего свекра, но и всех поражала своим удивительным бездушием. Узнав о смерти Александра Сергеевича, старик долго не верил, когда же его убедили, что это правда, сказал: «Мне остается просить бога не отнимать у меня память, чтоб я не забыл его».
Можно с уверенностью сказать, что сплетни о связи Пушкина в то время не существовала, иначе Александрина не могла бы стать фрейлиной в 1839 году.
Кроме того, забывают об одном лице, близко стоящем к этому «делу», – о Наталье Николаевне Пушкиной.
При известной ее ревности (см. письма Пушкина) неужели она бы совершенно безропотно и абсолютно незаметно для постороннего глаза сносила бы скандальный роман мужа и сестры – тут же в доме?
Дантеса, однако, она так ревновала, что это видел весь светский Петербург, и, по словам Софи Карамзиной, чуть не задыхалась, говоря о свадьбе Екатерины, не хотела переписываться с сестрой и даже не имела ее портрета в своем даме, а Александрина навсегда осталась для нее самым милым, верным и надежным другом. Если же верить измышлениям Араповой, Наталья Николаевна даже обсуждала в 1852 гаду с сестрой, как лучше поставить в известность жениха Фризенгофа о связи сестры с ее мужем*.
*В своих бредовых мемуарах Арапова сообщает изумленному читателю, что перед свадьбой Аl. сестрицы долго совещались, как ловчее сообщить жениху, что невеста не девица и что ее любовником был Пушкин.
Что же касается остальных трех доказательств этой «преступной связи», то они так же эфемерны. В. Ф. Вяземской, достигшей к этому времени 80 лет, мы совсем не обязаны верить. Она, конечно, была озабочена лишь тем, чтобы снять всякое обвинение с себя (ведь ей Пушкин сказал о дуэли) и с своего дома. Второе – предсвадебная исповедь Александрины жениху – Фризенгофу, о чем повествует та же Арапова, после чего он якобы стал плохо относиться к памяти Пушкина, – вещь просто смехотворная. Последнее – не то крестик, найденный прислугой на пушкинском диване, не то цепочка, которую, умирая, Пушкин велел отдать Александрине*, – может быть объяснена мотивами совершенно особого характера. Ведь Пушкин сказал Александрине (как единственному взрослому человеку в доме), что едет на дуэль; и она не могла не дать крестик, а он оставил этот крестик дома и перед смертью велел ей его вернуть. Откровенья няньки, надеюсь, можно не обсуждать, тем более что это, несомненно, все тот же крестик, про который пушкинская прислуга могла услышать. Что же касается нежелания Пушкина проститься перед смертью с Азей, то оно вовсе не свидетельствует о связи, а наоборот, потому что иначе он бы, зная, что умирает, вероятно, захотел бы попросить у нее прощенья.
*Говорят, эта цепочка до последнего времени украшала собой дом Фризенгофов. Неужели после этого открытия можно серьезно говорить о том, что она была доказательством преступной связи самой châtelaine <владелицы замка> со своим зятем.
Мне кажется более вероятным, что Пушкин знал, что Al. играла в его доме ту же роль, что и Екатерина Николаевна летом 1836 года.
Отчего Пушкин так ненавидел Екатерину Гончарову, что даже осрамил ее в ноябрьском письме? Скорее всего оттого, что он знал, как, впрочем, и все кругом, о ее роли в начальной стадии дантесовской истории*.
*Летом 1836 г. Коко (Екат. Ник.), влюбленная в Дантеса, способствовала встречам Натальи Николаевны и Дантеса, чтобы видеть его (Щеголев, с. 72).
Почему Пушкин категорически отказался прощаться с Александриной? Вероятно, потому же. Александрина не могла не стать конфиденткой, а следственно, и помощницей своей младшей сестры. Влюбленной Наталье Николаевне нужен был кто-то для разных мелких услуг. Ближе и вернее всех была Al. Могла же она с удовлетворением записать в дневнике в 18… году, что Наталья Николаевна гуляла с Дантесом по ее парку и совершенно помирилась с ним. И эта ее страшная австрийская запись (уже более чем зрелой женщины) не продолжение ли ее петербургской деятельности? Если она тогда не понимала все неприличие такой записи, что она понимала в 1836 году, когда она, как и прочие члены bande joyeuse, была под обаянием и гипнозом Дантеса?
Вспомним конспективные записи Жуковского о поведении Дантеса с Екатериной: «При тетке ласка к жене; при Александрине и других, кои могли бы рассказать, des brusqueries <грубости>*. Дантесу нужно было, чтоб кто-то рассказывал Наталье Николаевне о грубости его с женой, якобы свидетельствующей о великой страсти к самой Наталье Николаевне. И Александрина ходила к Дантесам и, возвращаясь, говорила, что Дантес чуть не бьет Коко, и госпожа Пушкина была в восторге – значит, он меня действительно любит, значит, это в самом деле grande et sublime passion <великая и возвышенная страсть>.
*См. конспективные записи Жуковского (Щеголев, с. 308).
Когда исследователи начинают говорить об Александрине, то почему-то неизбежно впадают в ханжеский умиленный тон и забывают, что она была одной из разряженных (с осиной талией) сестер Гончаровых, которых Жуковский называет овечками, на которых облизывается Дантес, член bande, так что непрерывно находилась в обстановке, враждебной Пушкину*.
*См. также у Карамзиных – флирт с А. Россетом (Карамзины, с. 120). Я (может быть, слишком смело) сопоставляю это с араповским изображением семейной жизни Дантесов, где Екат. Ник. страдает оттого, что ее муж любит Наталью Николаевну, Делаю я так потому, что источником Араповой была вернее всего все та же Александрина.
Из всего следует, что Al. выезжала в свет вместе со своими сестрами, а не занималась хозяйством и детьми*. Однако созданному Араповой образу скромной, умной и доброй некрасивой девушки очень повезло. Никому дела нет, что та же Арапова дальше изображает тетку ведьмой, истеричкой и домашним тираном (которая запрещала Наталье Николаевне ездить кататься с Ланским). Читатель уже поверил, и это навсегда. Цитата окаменела. Ее и сейчас повторяют все. Ни из чего не следует, что Александрина была пушкинской партии. Это относится и к ее тетке К. И. Загряжской**. И та и другая были партии Натальи Николаевны, что совсем не одно и то же. Как известно, в воспоминаниях Араповой, нет ни одного доброго слова о Пушкине.
*См. письмо Пушкина Бобринскому, где Александр Сергеевич просит объяснить, которую из его невесток он приглашает на бал, чтобы восстановить мир в семье.
**Катерина Ивановна Загряжская – кузина Строганова, сестра тещи Пушшкина Натальи Ивановны Гончаровой, тоже, как известно, не благоволившей к поэту. До сих пор вопрос о ее отношении к Пушкину не обсуждался, но считалось, что она скорее дружественна к Пушкину (он не забывает письменно целовать ее ручки и т. д.). Это ни из чего не следует. Она одевала к венцу Коко (см.: Карамзины, с. 159), она была на Мойке в часы агонии поэта и не вошла в кабинет (очень важно). Но во всяком случае можно утверждать, что она не была геккерновской партии (см. в письме Геккерна к Дантесу о том, что он запретил Коко писать тетке, и вообще ее характеристику). Она была ни за Дантеса, ни за Пушкина, она охраняла интересы Натальи Николаевны. Очень похоже, что Александрина поступала точно так же.
Люди видят то, что хотят видеть, и слышат то, что хотят слышать.
Откуда же шла эта подозрительная информация? От Натальи Николаевны? Но она умерла в 1863 году, когда Араповой было 18 лет. Какая мать, да еще такая ханжа, как Наталья Николаевна, рассказала бы своей 18-летней дочери сцену возвращения Пушкина под утро от «Амалии» и историю ухаживания Дантеса, который всюду возникал перед тремя восхищенными Гончаровыми.
Здесь дело не обошлось без Александрины, с которой Арапова встречалась уже за границей.
По Араповой, Пушкин – какой-то промотавшийся неудачник, грубиян, вульгарный развратник («Опять был у Амалии»), дурной муж мученицы, страдалицы и жертвы*. Араповой даже в голову не пришло заглянуть хотя бы в нежные, заботливые и изящнейшие письма Пушкина к жене. Этот образ до нее донесли собственная мамаша, Александра Николаевна Гончарова и, вероятно, Полетика.
*Покойная М. Г. Соломина говорила мне в 1924 г., что встречалась в «свете» с Араповой и та охотно повествовала, как ее мать (Н. Н. Ланская) была более счастлива во втором браке, чем в первом.
Дантес, наоборот, сервирован роскошно: его приезд, бедность, болезнь в гостинице, встреча с вельможей, который поражен красотой и прелестью юноши, их дружба… Любовь молодого кавалергарда – единственная, возвышенная, на всю жизнь. Боюсь, что здесь тоже дело не обошлось без Натальи Николаевны, Полетики и тети Ази (напомню, что для Араповой Дантес был таким же дядей, как для детей Пушкиных, и тон ее писаний ничем не отличается от биографии Дантеса, составленной родным внуком Дантеса – Метманом).
Ничто в последующей жизни Александры Николаевны не подтверждает легенду о ее роли «доброго ангела» в жизни Пушкина. Никакого хранения памяти о нем; зато можно без особого напряжения проследить ее добрые отношения с домом Дантеса. Воспитанные ею сыновья Пушкина (Александр и Григорий) ездили в Сульц к «дяде Жоржу», как сообщает нам внук убийцы Пушкина – Метман. Там они выслушивали рассказы «дяди» о его русских приключениях, что мы, узнаем от Араповой, которую это тоже ничуть не шокировало.
Девочки Пушкины, тоже питомицы Александрины, переписываются со своими эльзасскими кузинами.
В письме, якобы возмутившем даже Наталью Николаевну, Александра Николаевна описывает обед у Геккерна-старшего в Вене. Уж об его-то роли в пушкинской истории она не могла не знать. У нее Арапова познакомилась с дочерью Дантеса – графиней де Вандаль и любовалась браслетом – свадебным подарком обеих сестер Екатерине Николаевне Гончаровой.
Сам Дантес бывал у Фризенгофов в имении под Веной, и, как я уже говорила, Александра Николаевна с удовлетворением написала в дневнике, что он встретился там с Натальей Николаевной, весь день гулял с ней по парку, и они совершенно помирились. Она же всю жизнь хранила легенду о grande et sublime passion Дантеса к ее сестре.
1962
ПРИЛОЖЕНИЕ
НАБРОСКИ К ОКОНЧАНИЮ СТАТЬИ
1
I. Библиотека Пушкина и Александра Гончарова.
II. Портрет «дяди Жоржа» у Александрины.
III. Чашка – подарок Ази. Бекеша.
2
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Никакого культа Пушкина после его смерти в доме вдовы не было. Наоборот, Н. Н. было, по-видимому, тяжело все связанное с А. С. Но почему хозяйственная Александрина не проявила ни малейшей заботы о библиотеке и бекеше (хотя бы для детей)?
Недавно мне довелось прочесть письма Александрины к брату Дмитрию. В них, по правде сказать, кроме упорных требований денег, ничего не содержится. Однако из 1-гo следует, что Александрина выезжала в свет со своей сестрой Екатериной, а из 10-гo, что она несомненно была в bande joyeuse и таким образом находилась под обаянием Дантеса, как все прочие. Имя Пушкина в этих письмах отсутствует, Ланскому – приветы. В общем, все как и должно быть.
3
К тому, что воспитанные Александриной мальчики Пушкина ездили в гости к Дантесу («Oncle George а tué рара» <ДяДя Жорж убил папу>), а девочки переписывались со своими кузинами, что Александрина, живя в генеральском доме Ланских, не соблаговолила поберечь библиотеку поэта: оказывается, что в ее письмах к брату Пушкин вообще ни разу не упоминается, ни живой, ни мертвый, а о Ланском она что-то пишет (в связи с продажей его лошади).
4
В замке у Александрины в столовой до самой войны 1940 года висел портрет Дантеса. Для меня лично этого было бы достаточно, чтобы доказать, что она никогда не любила Пушкина. Автор работы Раевский пытается объяснить отсутствие пушкинского портрета в доме его bell soeure <свояченицы> ревностью хозяина дома Фризенгофа. (Чувство, очевидно, унаследованное его дочерью, которой был, очевидно, объяснено, что мамаша занималась кровосмешением.) Не думаю, что было многим приличнее повесить портреты обоих – и убийцы, и жертвы. Да и так ли было надо обвешиваться портретами родственников? Н. Н., например, никогда не имела портрета покойной сестры (в сущности, так трагически погибшей), потому что она никогда не могла ей простить победу над Дантесом.
Несомненно, этот портрет в столовой – это остаток того культа Дантеса, о котором я говорю в начале моей статьи, и он должен был напоминать хозяйке дома те «счастливые времена», когда красивый кавалергард всюду появлялся перед тремя восхищенными Гончаровыми (см. воспоминания Араповой).
|
- участник сейчас на нашем союзе