Отправлено: 09.11.07 10:25. Заголовок: Неприсоединенный... или "Декабристские орбиты Пушкина" (продолжение)

Продолжаем начатую тему.

 Отправлено: 25.02.08 07:26. Заголовок: о Пущине:

http://www.znanie-sila.ru/people/issue_58.html

 Отправлено: 25.02.08 14:53. Заголовок: Несколько выпал из ф..

Несколько выпал из форумной жизни, поэтому вернусь слегка к Левашову. Даже не совсем к нему, а к самой сути темы.
Если сказать по-простому о выступлении 14 декабря 1825-го года, то я не за декабристов. Но и не за царя. Дело в том, что мне ближе монархическая система правления, суть которой заложена ещё в Древнем Египте: царь правит народом, народ возносит свои молитвы, священнослужители доносят Божественную Волю царю. Все остальные системы правления лишены одного из звеньев. А демократия, как известно, ведёт к тирании.
Если рассматривать восстание на Сенатской площади с этих позиций, то оно – Богопротивное. В истинном значении этого слова. Поэтому я не могу разделить взгляды восставших.
Что же касается следствия по делу декабристов, то царь, Николай Палыч светскими законами раздавил Божественную Милость. Он сделал из декабристов мучеников. Двойное повешение пятерых тому подтверждение. Отсюда и сострадание к восставшим, тянущееся уже в веках. И оно, конечно, не пройдёт.
Левашов – всего лишь пешка в исторической шахматной партии, где чёрными играет светский закон, а белыми – духовный.

Что же касается взаимодействия Пушкина с тайными обществами, то это бессознательно описал Якушкин в своих записках.
Скрытый текст

…«Все вечера мы проводили на половине у Василья Львовича, и вечерние беседы наши для всех для нас были очень занимательны. Раевский, не принадлежа сам к Тайному обществу, но подозревая его существование, смотрел с напряженным любопытством на всё происходящее вокруг него. Он не верил, чтоб я случайно заехал в Каменку, и ему хотелось знать причину моего прибытия. В последний вечер Орлов, В. Л. Давыдов, Охотников и я сговорились так действовать, чтобы сбить с толку Раевского насчёт того, принадлежим ли мы к Тайному обществу или нет. Для большего порядка при наших прениях был выбран президентом Раевский. С полушутливым и полуважным видом он управлял общим разговором. Когда начинали очень шуметь, он звонил в колокольчик; никто не имел права говорить, не просив у него на то дозволения, и т. д. В последний этот вечер пребывания нашего в Каменке, после многих рассуждений о разных предметах, Орлов предложил вопрос, насколько было бы полезно учреждение Тайного общества в России. Сам он высказал всё, что можно было сказать за и против Тайного общества. В. Л. Давыдов и Охотников были согласны с мнением Орлова; Пушкин с жаром доказывал всю пользу, которую могло бы принести Тайное общество России. Тут, испросив слово у президента, я старался доказать, что в России совершенно невозможно существование Тайного общества, которое могло бы быть хоть на сколько-нибудь полезно. Раевский стал мне доказывать противное и исчислил все случаи, в которых Тайное общество могло бы действовать с успехом и пользой; в ответ на его выходку я ему сказал: «Мне нетрудно доказать вам, что вы шутите; я предложу вам вопрос: если бы теперь уже существовало Тайное общество, вы, наверное, к нему не присоединились бы?» – «Напротив, наверное бы присоединился», – отвечал он. «В таком случае давайте руку», – сказал я ему. И он протянул мне руку, после чего я расхохотался, сказав Раевскому: «Разумеется, всё это только одна шутка». Другие также смеялись, кроме А. Л., «рогоносца величавого», который дремал, и Пушкина, который был очень взволнован; он перед этим уверился, что Тайное общество или существует, или тут же получит своё начало и он будет его членом; но когда увидел, что из этого вышла только шутка, он встал, раскрасневшись, и сказал со слезой на глазах: «Я никогда не был так несчастлив, как теперь; я уже видел жизнь мою облагороженною и высокую цель перед собой, и все это была только злая шутка». В эту минуту он был точно прекрасен. В 27-м году, когда он пришел проститься с А. Г. Муравьевой, ехавшей в Сибирь к своему мужу Никите, он сказал ей: «Я очень понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в свое общество; я не стоил этой чести».

В этом, как я думаю, вся суть «неприсоединённости» Пушкина. Не потому, что он был болтлив или чем-то не подходил, а потому, что он слишком верил в Просвещённое правление, в Преображение России.

 Отправлено: 19.03.08 07:45. Заголовок: ...

http://www.lenta.ru/photo/2008/03/18/dekabristy/

http://www.prometeus.nsc.ru/biblio/cards/dbrists.ssi#art

 Отправлено: 20.03.08 02:40. Заголовок: Блин! И тут Церетели..

Блин! И тут Церетели наследил! Интересно, останется ли хоть одна тема в прошлом, будущем и настоящем, куда не дотянется «рука мастера», будь он неладен!

 Отправлено: 25.03.08 16:12. Заголовок: .

О.А.Кипренский. Портрет Великого кн. Николая Павловича. 1814. Павловский дворец-музей

 Отправлено: 31.03.08 10:37. Заголовок: Воспоминания современников

М.Е.Лобанов

"В 14-е число [декабря 1825 г.], в день страшный и священный для России, поутру, ходя по залам императорской Публичной библиотеки и радуясь вместе с Иваном Андреевичем [Крыловым] о благополучном воцарении императора Николая, вдруг слышим от прибежавших людей о тревоге, нарушившей столь священной торжество. Пораженные и изумленные такою нечаянностью, по естественному любопытству, отправились мы с Иваном Андреевичем на Исаакиевскую площадь. Видели государя на коне перед Преображенским полком, потом прошли по бульвару, взглянули на мятежников, и тут-то Иван Андреевич исчез. Вечером того дня, собравшись в доме А.Н.Оленина, мы передавали друг другу виденное и слышанное, каждый новый человек приносил какие-нибудь слухи и известия. Является Иван Андреевич. Подсевши к нему, я спрашиваю: «Где вы были?» - «Да вот я дошел до Исаакиевского моста и мне крепко захотелось взглянуть на их рожи, я и пошел к Сенату и поравнялся с их толпою. Кого же я увидел? Кюхельбекера в военной шинели и с шпагою в руке. К счастью моему, он стоял ко мне профилем и не видел меня. Я тотчас назад…» - «Ну, слава богу! А ведь им легко было бы схватить вас и силой втащить в их шайку» - «Да как не легко? А там, поди, после оправдывайся, а позору-то натерпелся бы».

Между тем принесли уже печатные листки о мятеже с именами некоторых мятежников, в числе которых с ужасом заметили мы имена некоторых литераторов, и Иван Андреевич сокрушался этим; он полагал, что это обстоятельство наведет неблагоприятную тень на русскую словесность; но опасения его не оправдались. В короткое время он сам имел счастье быть позванным к государю императору, который почтил в нем, как в представителе, русскую словесность и удостоил его благосклонной своей беседы."

И.А.Крылов в воспоминаниях современников. М., 1982. С.71-72.

В.А.Оленина – П.И.Бартеневу
Москва. 1869

"Плохо нам с вами, многоуважаемый и многолюбезнейший Петр Иванович, а уж батюшке как достается, так напропалую; батюшка, который чрез них в опалу попал у Николая Павловича до конца его жизни. Батюшку 60-летнего спросил государь: «Твоя карета здесь?» - «Здесь, государь». – «Так отвези мне в крепость Оболенского»; а потом еще двух, которых не помню; и бедный старик должен был их развозить. Оболенскийто говорил батюшке и так его трактовал, как никто в мире не посмелился и подумать с ним подобное делать; но весьма натурально, что батюшка от души ему прощал в подобную минуту. Потом, когда открылось, что князь Сергей [Волконский] с ними же, тогда батюшка по закону, как двоюродной, просил, чтоб ему дозволить их не судить. Не успела я раз или два быть у Тургенева Николая Ивановича в Париже, как он, чрезвычайно оскорбленный, мне говорит: «Не ожидал я, чтобы Алексей Николаевич меня приговорил на смерть и вместе с другими подписал». Каково мне было это слышать! «Как батюшка вас на смерть приговорил, когда в жизни он кого подобно приговорил? Да как же мог он это сделать? Он просил, что по закону, будучи двоюродной брат князю Сергею [Волконскому], он имел право быть отстраненным; но государь ему этого не простил никогда». Вот вам и в Париже и в Москве. А! Да бог с ними! Я знаю, что я знаю.

Претензия смешная, зачем батюшка не хотел себе ставить за честь быть с ними заодно в подобной необдуманной проделке и, признаться, не весьма красивой. Нельзя не уважать их любовь к отечеству: пред этим чувством я преклоняю колена; но вздорные какие-то затеи, которые, однако, довели до погибели скольких и до пролития крови, не могу восхищаться. Батюшка всегда говаривал, что он никогда не соглашался действовать в скрытых обществах, говоря: «добро должно делаться открыто».

…Дальше буду вам писать об Муравьевых-Апостолах и Александре Николаевиче Муравьеве. Я с ними взросла. Как себя помню, так и их. Что сумею сказать, скажу. Сергей Муравьев-Апостол не менее значительная личность, имел к тому же необычайное сходство с Наполеоном 1-м, что наверно не мало разыгрывало его воображение, тем более, что детьми жили они довольно долго в Париже. Был чрезвычайно умен, довольно учен и привлекательной любезности: немного застенчив. Пропитанный любовью к отечеству, было видно в речах, в делах его, насколько он мог быть полезен России по характеру своему благородному…

Александр Николаевич Муравьев был олицетворенное красноречие и души самой возвышенной, но не имел высоких способностей братьев своих: такой же истый патриот, с самым увлекательным красноречием…

О других я ничего не имею что сказать, и потому кончаю еще живущим в настоящее время возлюбленнейшим и многоуважаемым мною Матвеем Ивановичем Муравьевым-Апостолом, и истинно апостол в настоящее время: с тою же пылкою душою, как я его знавала в юности, снисходительный, приверженный к своим сослуживцам и друзьям, такой же игривый ум, веселый минутами, и привлекательный, старость свежая, покрытая зелеными ветвями, а душа и сердце чистые, юные.

… Князь Сергей Трубецкой был в доме батюшки comme l’enfant de la maison [как член семьи – фр.]. Добрейшее создание с плохой головой. Он и сам, бедняжка, не опомнился, когда его нашли у тещи его, графини [А.Г.] Лаваль, и объявили ему, что он выбран в диктаторы…

Старики Пестель [Иван Борисович и Елизавета Ивановна] езжали к батюшке и оба были замечательные личности как умом, просвещением, так и любезностью. Старший сын [Павел Иванович] имел вид холодный, надменный, самонадеянный и не имеющий ничего разительного. Умен, учен, красноречив… Рылеева никогда не видели и не встречали в этом обществе и не слыл отличным семейным человеком. Но зато поэзией его восторгались: и я туда же, грешный человек. Его одни «Думы» чего стоят. Большею частью великий поэт и даже историк и философ: и в тех мы видели и видим две личности в одном и том же теле, - совершенно противуположные. Никак не могу видеть его ниже Мицкевича. Пускай простят моему слабому разуму и любовь ко всему русскому и потому к русским.

Корниловича видали мы чрезвычайно редко. Некрасив, рыжий, но чрезвычайно выразительное имел лицо, особенно взгляд, говорил резко и положительно.

Н.И.Тургенев, воспитанный в Германии, долго был при Штейне, и до сих пор им всем пропитан – натурально хорошо. Но что было превосходно для Германии, и в свое время, - не может быть полезным России. Два совершенно противуположные элемента. Каково мне было слышать из его уст, что «он никогда бы не ожидал, чтоб батюшка мог быть между первыми, чтобы подписать приговор на его смерть». Батюшка, который, будучи двоюродной брат князю Сергею Волконскому, просил, чтоб его по закону отсторонить от этого суда, то, когда он успокоился, увидевши неблагонамерение передавших ему подобные вести, он стал с нами очень хорош…

Оболенский и Нарышкин были задушевные друзья моего мужа; но как скоро он за меня посватался, они ему объявили, что с тех пор, как он женится на аристократке, они ему уже более не могут быть компаниею: и муж мой насилу мог умолить Оболенского (которого он страстно любил) быть у него шафером….

*
Не велят мне писать, почтеннейший и многоуважаемый Петр Иванович, но не могу умолчать сердечную просьбу мою. Ради бога, не печатайте всего имени Оболенского, а только К.О., и того довольно. Он в юности был друг моего мужа. У батюшки в доме его чрезвычайно любили и вообще он был любим; последние годы перед этим ужаснейшим происшествием он уже не ездил ни к батюшке, ни к нам: имел дуэль, убил, и с тех пор говорили, что он себе нигде ни места, ни покою не найдет… Мы никогда не могли понять, отчего император Николай I избрал моего батюшку (уже старика) развозить некоторых из этих господ, в том числе нещастного Оболенского, который был как разъяренный зверь и в бешенстве Бог знает что говорил (и с батюшкой весьма непочтительно говорил), так что до конца жизни батюшка не мог забыть и считал его тогда уже расстроенным. Умилосердитесь, почтеннейший и добрейший Петр Иванович, не пишите всего имени: не знаю, было ли бы это приятно батюшке. Только один еще к нам езжал и к батюшке, глупенькой князь Сергей Трубецкой, но не злой. Остальное общество к батюшке не ездили, т.е. тут означенные; впоследствие, увы! многие открылись… Примите уверение в чувствах неограниченной благодарности, уважения и неизменной преданности.
Варвара Аленина."

Летописи Государственного литературного музея. М., 1938. Кн. 3. С. 483-491.

 Отправлено: 31.03.08 12:33. Заголовок: Читаю, всматриваюсь ..

Читаю, всматриваюсь в декабристские события и понимаю, что многое остановилось после этого выступления. Будь Оболенский на свободе, много бы интересного мы прочитали б. Но в Истории «бы» нету.

 Отправлено: 31.03.08 12:35. Заголовок: А "Воспоминания&..

А "Воспоминания" Оболенского?..

 Отправлено: 31.03.08 13:32. Заголовок: Человек, писавший в ..

Человек, писавший в заточении или прошедший заточение, пишет уже не так, как человек бывший на свободе. Прерванный полёт...

 Отправлено: 31.03.08 14:36. Заголовок: Жуковский о событиях 14 декабря

Из дневника В.А.Жуковского 1825 г.
Скрытый текст

«16(28) декабря. Мой милый друг [1] (письмо к А.И.Тургеневу). Провидение сохранило Россию. Можно сказать, что Оно видимо хранит и начинающееся царствование. Какой день был для нас 14-го числа. В этот день все было на краю погибели: минута, и все бы разрушилось. Но по воле Промысла этот день был днем очищения, а не разрушения [2]; днем ужаса, но в то же время и днем великого наставления для будущего. Сначала просто опишу происшествие, как его был свидетелем (всех подробностей еще не знаю), потом сообщу тебе и те мысли, которые оно произвело во мне. Начну с того, что предшествовало. Ты теперь знаешь об отречении великого князя Константина Павловича, знаешь, почему нынешний Император отказывался от вступления на престол и велел присягнуть Константину. Случай единственный в нашей истории: борьба двух братьев не за трон, а о пожертвовании чести и долгу троном! Междуусобие без кровопролития за добродетель. Вот что мы видели. С 27 числа ноября, в которое мы узнали о потере Александра, по 13 число декабря, в которое узнали о вступлении на престол Императора нынешнего, мы все имели Императора, и трон России не был пуст. Но Петербург был в нерешимости. Ждали приезда Константина Павловича; он не являлся. Слухи об его отречении бродили по городу; всякий думал по-своему; одни утверждали, что он примет престол (и это была большая часть); другие, зная характер его, были уверены, что он поддержит свое отречение – не изменит слову. Но это казалось невероятным: трон был ему отдан; ему стоило только на него взойти, и он бы начал свое царствование беспрекословно. Но он, узнав в Варшаве 25 числа о смерти Императора, уже 26 числа написал два письма (к Императрице Марии Федоровне и к нынешнему Императору), в которых решительно подтвердил свое отречение. Но ему уже присягнули. Правда, новый Император мог бы тотчас обнародовать письма его; но он действовал не для вида, а точно от чистоты сердца: он хотел дождаться, какое влияние произведет на душу его брата присяга, принесенная ему всею Россиею. Эта присяга ничего не поколебала; Константин Павлович подтвердил свое отречение. Но сам затем не явился, и это единственное пятно на его прекрасном поступке; но и здесь оправдывается он необходимостию его присутствия в Польше, где по сию пору не произнесено еще никакой присяги, где царствует одна только тень Александра. Последнее письмо Константина Павловича пришло в Петербург 11 числа, и 13-го решились приступить к окончательному действию. Между тем, как не благодарить Провидение за то, что Оно выбрало именно эту, а не другую минуту (ни прежде, ни позже) для такого важного события (так я думаю по моим замечаниям, ибо не знаю верно обстоятельств). Государь получил сведение о существовании заговора и имел в руках бумаги, в которых были означены все тайные его участники. Государь был предупрежден. Но он не хотел ни к чему приступить; он не хотел начать своего царствования актом строгости, который от всех, коим были бы неизвестны обстоятельства, признан бы был актом самовластия, и мы бы увидели в том, что спасало Россию, одно только действие деспотизма. 13-го числа, в 6 часов после обеда, собрался Совет. Собрание продолжалось уже до полночи, а еще не приступали ни к какому делу, ибо ждали прибытия Михаила Павловича (он был послан в Варшаву). Но он и к 12 часам не возвратился. Тогда Император решил открыть Совет без него. В Совете прочитали манифест о восшествии на престол Николая I и все приложенные к нему акты. В этот вечер был на внутреннем конногвардейском карауле офицер князь Одоевский. Он сменился на другой день в 10 часов, и первым его делом было, после смены своей, броситься (если не ошибаюсь) в Московский полк и распустить слух между солдатами, что во дворце заговор, что хотят свергнуть императора Константина, что Великий Князь Михаил Павлович арестован и что надобно стать за Императора законного. Между тем, повещено было собраться всем во дворец к 2 часам для молебна, а до того времени должны были обнародовать манифест и всю гвардию привести к присяге. Тут, думаю, были некоторые беспорядки: не все умели объяснить происшествие солдату, не все взяли на себя труд объяснить его; словом, минута оказалась самою благоприятною для людей злонамеренных; они же имели время к ней приготовиться и могли бы воспользоваться ею страшным образом для России; но Провидение было со стороны нашего отечества и трона. – Теперь опишу только то, чему я был свидетелем. В 10 часов утра я приехал во дворец. Видел новую Императрицу и Императора. Присягнул во дворцовой церкви. Начали все съезжаться; все были спокойны: уже большая часть гвардии присягнула. Уже приближалось время выхода Императорской фамилии: было почти час. Вдруг мне сказывают: Император вышел из дворца, стоит посреди народа, говорит с народом, ему кричат: ура! Это меня порадовало. Встречаю в зале Булгакова[3], который только что приехал, сказываю ему о слышанном; он мне не отвечает ни слова. К нам подходит Оленин[4]; слышу, что он шепчет Булгакову: Худо!.. Что худо?.. Солдаты не хотят присягать! Тут Булгаков сказывает мне о том же, что он сам видел: толпа солдат на Исакиевской площади, и все кричат: ура, Константин! и около них бездна народа. Они прислонились спиною к Сенату, выстроились, зарядили ружья и решительно отреклись от присяги. В их толпе офицеры в разных мундирах и множество людей вооруженных во фраках… Вообрази беспокойство! Быть во дворце и не иметь возможности выйти – я был в мундире и в башмаках – и ждать развязки! – Тут начали приходить со всех сторон разные слухи: «Часть Московского полка взбунтовалась в казармах; они отняли знамя; Фридрихс, начальник полка, ранен, Фридрихс убит…[5] Шеншин тяжко ранен… Милорадович убит… Император сам повел батальон гвардии (Преображенской). Послали за другими полками. Послали за артиллериею. Бунтовщики отстреливаются. Их окружают. Их щадят; хотят склонить убеждением. Народ волнуется; часть народа на стороне бунтовщиков». Вот что со всех сторон шептали, не имея ни об чем верных известий. Между тем уже третий час. Начинает темнеть, и ничто еще не сделано. Артиллерия привезена; но зарядных ящиков еще нет; они все в арсенале. Каково ожидание! Вдруг сказывают мне шепотом: Полки начинают колебаться. Лейб-гренадерский полк перешел. Морской экипаж присоединяется к бунтовщикам. Это была правда. О, это была самая решительная и страшная минута этого рокового дня. Что если бы прошло еще полчаса? Ночь бы наступила, и город остался бы жертвою 3000 вооруженных солдат, из которых половина была пьяные. – В эту минуту я с ужасом подумал, что судьба России на волоске, что ее существование может через минуту зависеть от толпы бешеных солдат и черни, предводимых несколькими безумцами. Какое чувство и какое положение! Вдруг видим, идет во всем облачении митрополит: его позвали увещевать бунтовщиков. Страшная тишина царствовала в залах дворца, наполненных людьми, которых праздничный наряд еще увеличивал ужасное. Я бродил из залы в залу, слушал вести и ни одной не верил. Иду в горницу графини Ливен, из окон которой видна была густая, черная толпа народу, которая казалась подвижною тучею в темноте начинающейся ночи. Вдруг над нею несколько молний, одна за другою. Начали стрелять пушки. Мы угадали это по блеску. Шесть или восемь раз сверкнула молния; выстрелов было не слышно; и все опять потемнело. Что случилось? Чего ждать? Возвращаюсь в залу общего собрания… Вижу волнение. Наконец, пришло известие. Пушечные картечи все решили! С нескольких выстрелов бунтовщики разбежались, и кавалерия их преследует… Скоро мы услышали на дворцовом дворе: ура! Там стоял колонною саперный лейб-батальон. Государь возвратился, прошел по рядам полка, и его приняли с восхищением… Он прошел по маленькой лестнице к Императрице… Через несколько минут слышим снова: ура! Государь опять вышел к полку и представил солдатам своего сына. Все решилось к спасению России. Теперь вот по порядку обстоятельства дела. Когда надобно было приводить к присяге Московский полк, две роты его, которые подожжены были особенно двумя офицерами того полку, Бестужевым[6] и князем Щепиным-Ростовским, подняли оружие. Щепин-Ростовский своею рукою разрубил голову Фридрихсу и генералу Шеншину[7]; они отняли знамя и пошли, сопровождаемые народом, на Исакиевскую площадь. Остальные шесть рот остались в казармах со всеми офицерами и присягнули. Бунтовщики примкнули тылом к Сенату и стояли неподвижно, окружив всю площадь цепью. Вокруг них толпился народ. Всех ближних к ним они затаскивали в свою толпу и принуждали кричать вместе с ними: «ура! Константи!» Этою толпою командовали особенно: князь Оболенский, адъютант Бистрома, и Якубович, известный храбрец Кавказа. В ней очутились и другие офицеры: три брата Бестужевы, полярный и два морских; Одуевский конногвардейский и еще поэт Рылеев; оба Кюхельбекеры, морской и другой, сумасшедший, наш знакомец[8], и еще один Грабэ-Горский[9], который уселся перед двумя столами, накладенными множеством пистолетов, хладнокровно их заряжал и раздавал окружающим. В толпе же народа было множество переодетых солдат и офицеров, которые волновали ее и возбуждали к бунту. – Против толпы стоял Император на маленький выстрел ружейный; около него были адъютанты, все пешие (ибо лошадей негде было взять и некогда искать), и еще несколько генералов. Конная гвардия стояла справа к Исакиевскому мосту, Измайловский полк примкнул наконец к конногвардейскому манежу; но пушек еще не было. Первою жертвою этого дня был Милорадович[10]: он выехал вперед, хотел говорить с бунтовщиками; остановился против них на пистолетный выстрел,… и ему не дали сказать слова! Несколько выстрелов раздалось, и он полетел с лошади, пробитый насквозь пистолетною пулею. Его тотчас отнесли в конногвардейские казармы. Какое страшное начало! Но оно не произвело того действия, которое могло бы произвести над полками. Народ остался в нерешимом спокойствии: бунтовали только те, которые находились подле главных бунтовщиков. Вдруг является к Государю Якубович[11] и вот что говорит: «Государь, я был увлечен несчастною минутою. Теперь узнаю свой долг и пришел сам покориться Вам…» Государь его выслушал. «Если так, сказал он, то возвратись же к бунтовщикам и убеди их своим примером. Ты отвечаешь за это головою». – «Честь мне дороже головы, которой я никогда не щадил», - отвечал злодей, пошел к оставленному им фронту и скоро возвратился с известием, что не имел успеха. Государь хотел послать его в другой раз. «Я пойду, Государь, - отвечал он, - но не возвращусь: я буду убит наверное». И он остался. Каков было его намерение? Выждать, что будет, и в минуту успеха решительного застрелить или зарезать Императора, сохранив собственную безопасность. Около сумерек увидели бегущий от Дворцовой площади мимо народа и Государя лейб-гренадерский полк. Государь хотел его остановить; но один офицер, мальчишка Панов, выбежал вперед и закричал: «За мною! Ура Константин!», и полк побежал в сторону бунтовщиков, с двумя только офицерами (кроме Панова) Сутгофом и Шторхом, сыном нашего[12]; все прочие остались. За час прежде этого прибежал к бунтовщикам морской экипаж. Вот была самая страшная минута дня; но в эту же минуту подоспели и зарядные ящики. Пушки зарядили, выдвинули; но прежде послали митрополита. Его не послушали. Тут Государь, истощив средства кротости, дал повеление стрелять. Сперва выстрелили холостым зарядом, чтоб разогнать народ; потом картечью. С первых двух выстрелов произошло в толпе волнение; но они еще отвечали ружейными выстрелами. Еще два пушечных удара, и толпа пошатнулась и расстроилась. Одни – морской экипаж – пошли вправо на Семеновский полк; но он выждал их и, только что они наступили, сделал движение, раздвинулся, в интервал грянули по ним пушки, и они ударились бежать по Крюковскому каналу; другие побежали по Галерной; следом за ними вдоль по улице сделано несколько выстрелов, и это совершило все. Они рассыпались; конница поскакала за бегущими. Галерную с набережной и с канала окружили. Часть ударилась через мост и через лед на Васильевский остров. Щепин-Ростовский тут же был схвачен. Тогда Государь возвратился, и нас обрадовало известие об окончании ужасного дела, которого конец мог бы быть гибельным для России. Через час после возвращения Императора был выход: вся семья Императорская, кроме Государыни Марии Федоровны, пошла в церковь. Пропели только: Тебе Бога хвалим! Император и Императрица молились на коленях, подле них стоял их сын. Вообрази чувство, с каким можно было слушать эту хвалебную песнь! Но она была не за одно новое царствование, но вместе с тем и за спасение России. Заговор точно существовал; волнение не было внезапным действием беспорядка минутного. Имена заговорщиков были известны не только новому, но и прежнему Императору, и убийцы сами все вместе и в одну минуту явились перед отечеством. Всех главных действователей в ту же ночь схватили. Какая сволочь! Чего хотела эта шайка разбойников? Вот имена этого сброда. Главные и умнейшие Якубович и Оболенский; все прочее мелкая дрянь: Бестужевы 4, Одуевский, Панов, два Кюхельбекера, Граве, Глебов, Горский, Рылеев, Корнилович, Сомов, Булатов и прочие. – Милорадович умер в ту же ночь. Можно сказать, что Провидение захотело покрыть последние годы его жизни кровавым саваном чести. Он в решительную минуту и в последние часы жизни показался тем же человеком, которого некогда видели перед войском: храбрым и благородным. Государь по возвращении своем во дворец написал к нему трогательное письмо, в котором между прочим находится следующее: «Если бы я послушался сердца, то был бы уже при тебе; но долг меня удерживает. Нынешний день для меня тягостен; но этот же день доказал мне, что я имел в тебе друга и верных детей в Русском народе, за которого обещаюсь не жалеть своей жизни». Это точные слова письма. На словах же Государь приказал сказать умирающему: «Мне жаль того, что случилось». – А мне не жаль! отвечал он. Этот ответ в его слоге, но как он трогателен! Он положил письмо на сердце и с ним умер. Я вчера приходил к его телу и с благодарностию поцеловал мертвую руку. Бесчисленная толпа теснилась около дома. Всю эту ночь полки стояли на биваках перед дворцом; заряженные пушки нацелены были вдоль улиц. И в эту же ночь все заговорщики схвачены. Но подумай, кто еще взят? Трубецкой. Он незадолго перед этим приехал из Киева с женой. Во время дела он нигде не являлся; но план заговора и конституции, писанный его рукою, находится в руках Императора. Сначала он от всего отрекся; но когда Император показал ему бумагу, то он упал на колени, не имея возможности ни отвечать, ни защищаться. По сию пору не найден только один Кюхельбекер[14], и, признаться, это несколько меня беспокоит. Он неопасен, как действователь открытый: он и смешон, и глуп; но он бешен – это род Занда![15] Он способен в своем фанатизме отважиться на что-нибудь отчаянное, чтобы приобресть какую-нибудь известность. Это зверь, для которого надобна клетка. Можно сказать, что вся эта сволочь составлена из подлецов малодушных. Они только имели дух возбудить кровопролитие; но ни один из них не ранен, ни один не предпочел смерть ужасу быть схваченным и приведенным на суд с завязанными на спину руками. Презренные злодеи, которые хотели с такою безумною свирепостию зарезать Россию. О, этот день был днем явного Промысла! – Следующий день был прекрасным днем нового царствования. 15-го поутру Государь явился перед собранными полками гвардии. Его приняли с громким ура; он ходил по рядам пеших полков и говорил с солдатами. Потом сел на лошадь и поскакал к коннице. Везде громкое, продолженное ура! Заблужденные бунтовщики, возвратившиеся к своему месту, все прощены; морскому экипажу возвращено его знамя, перед которым он и присягнул. Это и милостиво, и справедливо. От солдата было все скрыто: он был верен своей первой присяге и не хотел произносить новой, против которой его возбудили. Эта невольная измена была некоторым образом доказательством верности. Изменники, или лучше сказать разбойники-возмутители, были одни офицеры, которые имели свой план, не хотели ни Константина, ни Николая, а просто пролития крови и убийства, которого цели понять невозможно. Тут видно удивительно-бесцельное зверство. И какой дух низкий, разбойничий! Какими бандитами они действовали! Даже не видно и фанатизма, а просто зверская жажда крови, безо всякой, даже химерической цели. Осмотрев полки и распустив их, Государь пошел в Совет. Через несколько после того времени я встретился с князем Александром Николаевичем Голицыным, и он описал мне сцену величественную. Государь говорил просто, сильно и решительно; с величайшею ясностию описал все происшествие, изобразил, как он об нем думает и какие меры приняты для безопасности государства. «Il avait l’eloquence d’un souverain» («Он говорил так красноречиво, как подобает Государю (фр.)), говорит князь Голицын. Одним словом, во все эти решительные минуты он явился таким, каков он быть должен: спокойным, хладнокровным и неустрашимым. Он представился нам совсем другим человеком; он покрылся честию в минуту, почти безнадежную для России. – Теперь надобно тебе сказать слово и о молодой Императрице. Она не обманула моего ожидания. Я восемь лет знаю ее и видел ее младенчески-счастливою в спокойной домашней жизни. Я говорил себе: она рождена для частного счастия. Это величайшая похвала, какую только можно сказать о душе человеческой: счастие в моем смысле есть высокая чувствительность, вера и твердый ум посреди обстоятельств благоприятных. Но я же всегда думал: она прелестна в счастии; но минута, в которую душа ее покажется во всей своей красоте, будет минута испытания. Эта минута наступила. Карамзин был вместе с Царскою фамилией во все время волнения. «Quant a votre jeune Imperatrice – сказал он мне ввечеру того же дня – maintenant je la connais. C’est une femme admirable» («Что касается вашей молодой Императрицы, … то теперь я ее знаю. Это женщина, заслуживающая восхищения» (фр.)). Это его слова[16]. Во все время – вообрази положение, муж под пулями, дело идет о троне и жизни – она была удивительно спокойна, тиха и величественна, как вера в Бога. Но в ту минуту, в которую послышался первый выстрел, она упала на колени и подняла руки к небу с выражением молитвы и покорности, и тогда только полились слезы. Какая незабвенная минута для Карамзина, который это видел, и как бы я дорого дал, чтобы быть ее свидетелем. В тот же день ввечеру я был у нее. Она сидела перед столом в своем кабинете; на столе две дочери; старшая играла; сын подле нее, и она уже была просто матерью, которая как будто искала утешения в том, что ее все дети были сохранены и с нею. Следы беспокойства душевного тихо изображались на лице; но она была та же, какую я видел во дни спокойные; та же, какую видели на корабле во время бури. Как при ней не иметь твердости и чистоты душевной?.. Что же сказать в заключение обо всем этом ужасном происшествии? То же, что говорит историк, описывая века ужасов, произведшие последствия благородные. Хорошо, что они были. Настоящее благое есть плод их. Но мы прожили вековой день. Ввечеру его, когда уже миновался этот ужас, я думал, как бедственно окровавлен этот торжественный день, какое будущее представляется для России, какая первая минута для нового Императора, какое воспоминание для него на целую жизнь, под каким мрачным покровом для него Россия, какая недоверчивость должна вселиться в его сердце! Все было кончено, но утешение не входило в душу. Но на другой день совсем иная мысль. Зачинщики мятежа взяты. День был кровавый; но то, что произвело его, не принадлежит новому царствованию, а должно быть отнесено к старому. Государь отстоял свой трон; в минуту решительную увидели, что он имеет и ум, и твердость, и неустрашимость. Отечество вдруг познакомилось с ним, и надежда на него родилась посреди опасности, устраненной его духом. Такое начало обещает много. Теперь он может утвердиться в любви народной. На него полагаются, его уважают. Он может твердою рукою схватиться за то сокровище, которое Промысел открыл ему в минуту роковую; он может им завладеть на всю жизнь, на утверждение трона, для блага России. Будем надеяться лучшего. Прости. Писать более некогда, хотя бы и много, много еще сказать желалось. – Тело покойного Императора еще в Таганроге. Здоровье императрицы Елисаветы, сверх всякого ожидания, поправляется.»

Из комментария к «дневникам»:
«Дневников Жуковского за целый период его жизни (с февраля 1822 по май 1826 г.) не обнаружено. Трудно представить, что их не было, учитывая систематический характер записей за предшествующие и последующие годы. Но можно предположить, что дневник, включающий события этого бурного времени, предшествующего 14 декабря и вероятную летопись встреч с их участниками, был уничтожен Жуковским.
Тем более интересна его пространная запись от 14 декабря 1825 г. воссоздающая хронику этого дня, его оценку. Традиционно это свидетельство Жуковского по разным причинам отсутствует среди мемуарных декабристских источников… А между тем оно представляет безусловный интерес как для историков декабристской мысли, так и для понимания отношения Жуковского к декабристам.
Очевидец событий, воспринимающий их из Зимнего дворца, Жуковский не был беспристрастен. Как известно, он много сделал для помощи сосланным, для их спасения и реабилитации, изменилась его оценка и событий 14 декабря. Но по горячим следам происшедших кровавых и драматических событий он осмыслял их эмоционально и непосредственно.»

 Отправлено: 01.04.08 07:47. Заголовок: Некрасов "Русские женщины"

С.М.Волконский (из "Воспоминаний"):
"Припоминаю случай, рисующий зараз и Некрасова и тогдашние настроения в области затронутых вопросов. Перед тем как выпустить в свет первую часть своей поэмы «Русские женщины», ту, в которой говорится о княгине Трубецкой, Некрасов попросил моего отца посмотреть ее и сделать свои замечания. Мнение отца, как родившегося в Сибири, хорошо знавшего декабристов и в особенности семью Трубецких, было ему ценно. Отец свои замечания сделал, и Некрасов их принял все, кроме одного. Он не захотел выпустить того места, где в уста княгини влагаются слова злобы и негодования против петербургского высшего света, которыми он прямо заставляет ее бросить ком грязи в тех самых, кто были ее родными, друзьями, среди которых она выросла и к которым из далекой ссылки стремилась в течение всей жизни. Как отец ни доказывал неправдоподобность таких речей в устах княгини Трубецкой, Некрасов не соглашался; он и понимал, а все-таки не соглашался. Отец уговаривал, когда вдруг Некрасов сказал: «Да, конечно, но эти строки дадут мне лишнюю тысячу подписчиков» (поэма должна была появиться в «Отечественных записках», которых Некрасов был редактором). Перед таким цинизмом увещания моего отца умолкли... "
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/auth_pages.xtmpl?Key=9524&page=204

 Отправлено: 02.04.08 07:12. Заголовок: С.

странная "троица", надо сказать, эти Панаевы-Некрасов

музей-кв. Некрасова (Панаевых!) -- отвратительна (ясно, что это "личное и субъективное", но я был и в Карабихе - там как-то почеловечнее, хотя ... охоту он дико любил, особливо "на медведя")

""Последние Песни" и ещё кое-что этого (значительного литературного деятеля и) аморалиста "по хизни"

 Отправлено: 02.04.08 19:45. Заголовок: Л.

"Троица" Некрасов и Панаевы меня тоже всегда поражала, но, видимо, такие в те времена были "нравы"... :)
Мне Некрасов вообще не нравится... Никогда особого "увлечения" его стихами не испытывала... В его музее-квартире в Петербурге была, причем медведи произвели на меня "отвратное" впечатление в том смысле, что очень стало жалко мишек... (их чучел в музее, по-моему, аж три?..) Хотя медведи, конечно, не "показатель", но почему-то тогда подумалось, что Некрасов, наверное, был жестоким человеком...

 Отправлено: 02.04.08 21:04. Заголовок: Слава Богу, то я там..

Слава Богу, что я там не была....

 Отправлено: 02.04.08 23:48. Заголовок: Я никогда не была в ..

Я никогда не была в музее Некрасова. Но всем, прямо всем оччччччччень рекомендую его пьесу «Осенняя скука»! Очень! Не пожалеете!

 Отправлено: 09.05.08 13:52. Заголовок: А.И.Одоевский

Из книги Г.Зуева "Петербургская Коломна":
"Утром 14 декабря 1825 года молодой офицер лейб-гвардии Конного полка князь Александр Иванович Одоевский, один из близких друзей А.С.Грибоедова и А.С.Пушкина, находился среди восставших на Сенатской площади. Он не входил в узкий круг организаторов восстания, но его влекли высокие идеалы дружбы, товарищества, служения Отечеству. "Его пылающая душа казалась огненным лучом, отделившимся от солнца, так она была ярка", - так сказал о нем один из его друзей. Князь со всей страстью примкнул к восставшим. 14 декабря ему поручили командовать стрелковой цепью перед мятежным каре. Одоевский оставался там до той минуты, пока не загрохотали пушки, изрыгая из своих жерл смертоносную картечь. Покинув площадь, уходил, потрясенный увиденным зрелищем, в панике и почти в невменяемом состоянии; рухнули надежды на победу и успех восстания.

Впоследствии Александр Иванович так вспоминал о пережитом в этот день: "Пошел куда глаза глядят. На Канаве (канал Грибоедова - Авт.), переходя ее, попал в прорубь, два раза едва не утонул, стал замерзать, смерть уже чувствовал; наконец высвободился, но совсем ума лишенный". "Куда идти?" - думал вконец окоченевший, в обледенелой одежде Одоевский. Повернуть домой? Нет, на это он не решился. Перебирая в памяти адреса добрых знакомых, живших вблизи Екатерининского канала, к кому бы еще хватило сил добраться, вспомнил о Ланской, приходившейся ему родной теткой и жившей неподалеку от "Канавы" - на углу Офицерской улицы и вознесенского проспекта. Собрав последние силы, кое-как добрел до теткиного дома. Открыли дверь. Войдя в дом, он упал и потерял сознание. Придя в себя, попросил сухую одежду и возможность немного передохнуть в тепле. К своему великому удивлению, он не только не встретил ожидаемого сочувствия и помощи у родных, а, наоборот, вызвал у них приступ искреннего возмущения и негодования, особенно со стороны тетушкиного мужа - генерала Ланского, добропорядочный дом которого, оказывается, теперь опозорен появлением в нем человека, поднявшего руку на самого государя. Едва державшийся на ногах Одоевский с недоумением и непониманием смотрел на испуганные жалкие лица своих родных и близких, ставших вдруг совершенно чужими и безжалостными к нему людьми.

Он видел, как поспешно одевался Ланской, боясь, чтобы ему не вменили в вину факт сокрытия бунтовщика. Генерал силой вывел Одоевского на улицу, где их уже ждали запряженные сани. Он не сопротивлялся, шел в каком-то полузабытьи, цепенея от холода и ледяного ветра. Увидев сквозь пелену снега очертания Зимнего дворца, понял все. Ланской доставил родственника во дворец, где император Николай I вел допрос арестованных декабристов. Передав Одоевского дежурному офицеру, генерал не преминул отметить, что он незамедлительно и лично отконвоировал государственного преступника, и просил этот факт особо отразить в документах, связанных с арестом мятежника.
С глубоким удовлетворением и чувством выполненного гражданского долга Ланской вернулся на Офицерскую, в свой дом.
(Его "благородный" поступок позже был отмечен высокой монаршей благодарностью и щедрой наградой. Когда Одоевского осудили и отправили в сибирские рудники, все его личное состояние, которого его по суду лишили, перешло родной тетке и ее мужу.)

1 февраля 1827 года из Петропавловской крепости в Сибирь отправилась последняя партия осужденных декабристов, и среди них - молодой поэт, бывший блестящей офицер Конногвардейского полка, Александр Одоевский. Вереница жандармских бричек выехала на набережную Невы, повернула на Фонтанку и здесь, среди погасивших огни доходных домов, взору осужденного открылась картина ярко освещенного барского особняка и скопление карет и саней у его подъезда. Посреди спящего города гремел и сверкал очередной великосветский бал.

В воображении Одоевского возникла картина из навсегда отошедшей для него в прошлое жизни: безудержное веселье, роскошная обстановка, сонм пленительных столичных красавиц. Возможно, это видение вдохновило поэта на строчки стихотворения "Бал":

Открылся бал. Кружась, летели
Четы младые за четой;
Одежды роскошью блестели,
А лица - свежей красотой...

В конце июля 1826 года Александр Сергеевич Пушкин взволнованно попрощался с Александрой Григорьевной Муравьевой, отправлявшейся в Сибирь к мужу-декабристу. С ней он передал свое послание друзьям - "Во глубине сибирских руд..." - первый поэт России не побоялся морально поддержать ссыльных участников декабрьского восстания:

... Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут - и свобода
Вас примет радостно у входа
И братья меч вам отдадут.

Взволнованный пушкинским посланием, ссыльный Александр Одоевский написал знаменитый "Наш ответ":

... Наш скорбный труд
не пропадет -
Из искры возгорится пламя:
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя,
Мечи скуем мы из цепей -
И пламя вновь зажжем
Свободы!
Она нагрянет на царей,
И радостно вздохнут народы!

Печальна дальнейшая судьба осужденного по четвертому разряду Александра Ивановича Одоевского. После десяти лет сибирской каторги, в 1837 году, он зачисляется рядовым Нижегородского драгунского полка, участвовавшего в боевых операциях на Кавказе. Здесь же в это время служил и М.Ю.Лермонтов, ставший близким другом опального поэта. Участвуя в боях на восточном берегу Черного моря, Александр Иванович заболел тяжелой формой малярии и от нее умер в местечке Псезуапе. Жизнь декабриста оборвалась на роковой черте, ему исполнилось только 37 лет. Лермонтов посвятил ему прекрасные стихи:

Я знал его: мы странствовали с ним
В горах востока, и тоску изгнанья
Делили дружно; но к полям родным
Вернулся я, и время испытанья
Промчалося законной чередой;

А он не дождался минуты сладкой.
Болезнь его сразила...

И он погиб далеко от друзей...
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей,
Пусть тихо спит оно, как дружба наша
в немом кладбище памяти моей!"