Отправлено: 09.11.07 10:25. Заголовок: Неприсоединенный... или "Декабристские орбиты Пушкина" (продолжение)

Продолжаем начатую тему.

 Отправлено: 16.11.07 12:01. Заголовок: На Пороге Непредсказуемого (из Последнего интервью Ю.М. Лотмана):

– Как-то в телепередаче один из дворянских потомков на вопрос: "Как вы относитесь к декабристам?", ответил: "Осуждаю. С них-то все и началось!" Насколько оправдано это обвинение?
– Наверное, это говорит тот, кто не закончил и семи классов... Это несерьезно. И что значит – "все началось"? Когда началось? Все началось при Адаме, когда он скушал не то яблоко... Понимаете, легко говорить гораздо больше, чем знаешь, и гораздо больше, чем думаешь. Ну что ж, каждый рассуждает в меру своих знаний, способностей и ума, а уж тот, кто может думать несколько глубже, тот думает. И, конечно, я никому не судья, ничего не оцениваю и гораздо больше сомневаюсь, чем знаю. Но приходится слышать исключительно неквалифицированные суждения. Чем человек меньше знает, тем у него меньше сомнений, тем он категоричнее. И главное – тогда он ищет, кто виноват, а исходит из того, что он-то уж, конечно, прав...

– Я вспоминаю Ваши давние слова о том, что "декабристы проявили значительную творческую энергию в создании особого типа русского человека" и сопоставляю с другой Вашей мыслью о существе пушкинской "Капитанской дочки" – о том, что человечность выше "схематичных и социально релятивных "законов". На Ваш взгляд, до этой пушкинской истины не поднялись ни просветители ХVШ века, ни декабристы. Но почему она не дается и нам, на пороге XXI века?
– Мир, в котором мы живем, все больше хочет получить важнейшие ценности по самой дешевой цене. Это напоминает не очень радивых школьников, которые подглядывают в ответы на задачи, вместо того, чтобы решать их самим. Мы хотим получить истину как можно быстрее, как готовые ботинки, сшитые на "никого". А истина дается только ценой жертвы самого дорогого. По сути дела, получить истину можно только ради нее погубив себя. Истина не бывает "для всех и ни для кого"... Рылеев максимально жертвовал, когда пошел на эшафот, а Пушкин, – когда не пошел... Истину надо найти для себя свою...

Скрытый текст

Если не брать во внимание очень далекий античный период, а взять только нашу ближайшую историю, то мы стоим в Европе на Ренессансе и на XVIII веке. Это пространство, когда наука резко обогнала технику, и в результате техника тоже пошла вверх. Но разница между наукой и техникой в том, что техника (блестящий пример – Жюль Верн), техника делает предсказуемое. Еще не изобретено, но будет изобретено. И поэтому есть некая правда в том, что имена великих технических изобретателей мы забываем. Фактически не он, так другой сделает какой-то элементарный, адекватный технический шаг. В науке и в искусстве – дело другое. Искусство, в частности, идет по многим дорогам. И если бы в раннем возрасте – о чем страшно подумать – умерли Гете или Пушкин, никто не написал бы этих произведений. И разговор, что написали бы что-нибудь адекватное, – пустой. В искусстве адекватного нет... Это сфера непредсказуемого... Но на самом деле искусство, и не только оно, некоторые другие сферы культуры тоже, вводят нас в область непредсказуемого. И решать, как это решала классическая наука XVII-XVIII веков, что область непредсказуемого за ее пределами, и вообще за пределами науки, мы сейчас не можем. При этом совершенно иное место отводится искусству. До сих пор многие смотрели на него как на периферию для тех людей, которые не могут, не способны заниматься более точными вещами, строить эффективные машины... Так пускай пишут стишки... Мы переходим на другой взгляд: искусство как экспериментальная сфера сознания. Экспериментальная сфера, которая занимается игрой – сложными процессами переплетения случайного и неслучайного... – Юрий Михайлович, в работе о роли случайных факторов в истории культуры Вы приводите гениальную пушкинскую фразу: не говорите – иначе нельзя было быть... Ум человеческий не пророк... – Ум человеческий не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей, но невозможно ему предвидеть случая... – Сейчас же, наоборот, все берутся пророчествовать и предсказывать, предопределяя не только события, но даже исторические лица. Может быть, в самом деле наука вышла на тот уровень, когда именно предвидение, предсказуемость, прогнозирование будущего играют все большую роль? А "исходные данные" позволяют Вам, например, как ученому судить с большой вероятностью о характере грядущего времени, культуры?.. – Когда мы смотрим на культуру, мы можем описать, например, эпоху романтизма и можем условно людей той эпохи назвать романтиками. Такой взгляд возможен. Но это не вся истина. Нам интересны люди той эпохи тем, что они все разные. Ни один не заменяет другого, ни одного нельзя предсказать. Нельзя же рассуждать, что если это современник Гофмана, то он должен был написать так-то. Ничего он не должен был... Он находился в широком поле непредсказуемости, которое и открывает новые дороги. В этом и есть, как уже говорилось, принципиальная разница между наукой и техникой. Мы привыкли рассматривать эти слова – наука и техника – как однозначные, как синонимы. Техника – безусловно, почтенная вещь. Она логична, она развивает то, что уже заложено, то, что уже имеется в "исходных данных"... А современная научная волна, как мне представляется, несет в себе взаимовлияние предсказуемых и непредсказуемых процессов... Один крупный ученый сказал в свое время, что наука идет не от непонятного к понятному, а от понятного к непонятному. Пока мы находимся в донаучном состоянии, нам все понятно, а первый признак науки – непонимание. Один хороший учитель рисовал на доске мелом маленький круг. Внутри него он писал: "знание", а за его пределами – "незнание". Он говорил ученикам: "Смотрите, какое маленькое пространство – знание, зато как мало оно соприкасается с незнанием..." Потом он рисовал большой круг, писал внутри: "знание", снаружи: "незнание" и говорил: "Увеличив пространство знания, мы тем самым увеличили наше соприкосновение с незнанием". Чем больше я знаю, тем больше я не знаю. И это, между прочим, та черта, к которой хорошая школа должна подвести ученика в конце. Если высшее образование хорошее, а не повторение средней школы, то в конце концов оно вызывает у человека шок. Потому что из области, где он узнавал истины, он переходит в область, где узнает сомнения. И чем больше человек знает, тем больше он сомневается... И это уже область не только науки, не только искусства, но и область культуры в целом, в том числе и политики... Между тем, бесспорные истины тоже нужны. Я бы очень не хотел, чтобы любую из этих двуединых идей, о которых я говорил, восприняли бы изолированно как какую-то проповедь... Вот вы слушаете хорошую музыку, которую исполняют на рояле, а потом вы слышите ее в оркестре... Конечно, рояль – это великое искусство, но все-таки он как бы навязывает вам одну точку зрения, одну интерпретацию, он, если хотите, тиран,.. он знает истину. А оркестр, особенно современный... В силу своей ограниченности я не люблю джаз, но когда я слышу, как вдруг саксофон начинает фантазировать, сочинять то, чего не было, по ходу, – это жизнь, это индивидуальность в коллективе. Он не вырывается за пределы джаза, но он импровизирует. А искусство – это величайший механизм импровизации. Конечно, не только импровизации. Если саксофон победит всех других и мы услышим лишь его импровизации, все развалится... Вот такие метафоры... На самом деле бинарность необходима. Это очень интересный биологический закон. Ведь могло быть гораздо больше полов и гораздо больше органов чувств... В общем доминирует бинарность, потому что при этом можно создать множественность и сохранить единство... Это, впрочем, уже другой вопрос. Но, вероятно, и ответ на часто задаваемый вопрос, зачем нам нужно искусство. Тут хлеба нет, а мы с вами стишки пишем... Но если мы не будем писать стишков, то хлеба никогда не будет... Только потому он, может, и будет, что мы не хлебом единым живем... Эта мысль очень глубокая (и старая), и ее обычно истолковывают, что "хлеб" – это низменное, а человек живет возвышенным чем-то. Это не так, не только так. Человек живет множественностью, отсюда – ответственность, потому что из множественности он должен сделать выбор. Действие есть. превращение потенциального множества в реальное единство. Если бы не было множества, то есть не было бы искушений, то в чем была бы заслуга нашей добродетели? Если бы не было многообразия путей, то какая же заслуга была бы в том, что мы можем выбрать именно этот свой путь? Поэтому у элементарных одноклеточных (если мы их правильно понимаем, в чем я не очень уверен), так вот у одноклеточных нет выбора – все-таки они моральным судом не судимы, вряд ли можно представить ад для одноклеточных. У нас есть выбор. Знаете немецкую поговорку: "Wer hat Wahl, hat auch Qval..." "Кто имеет выбор, тот имеет мучение". И наоборот: кто имеет мучение, тот имеет выбор. А выбор есть мысль, и ответственность, и несчастье, и счастье. Вот в таком мире нам приходится жить. Проще сделать его казармой, или тюрьмой, или очень хорошим зоологическим садом, где зверей будут кормить и гладить, но все за них решать... Но все-таки жить нам надо в человеческом мире, который накладывает на нас муки выбора, неизбежность ошибок, величайшую ответственность, но зато дает и совесть, и гениальность, и все то, что делает человека человеком...

Интервью взяла Л. Глушковская

 Отправлено: 16.11.07 13:31. Заголовок: Ars longa, vita brevis. Инверсия: ЖИЗНЬ - априори, апологетика - постпостскриптум.

Даю ссылку на Лотмана: http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/LOTMAN/LOTMAN_A.HTM
Хочу остановится на работе "Декабрист в повседневной жизни (Бытовое поведение как историко-психологическая категория)".
Предлагаю ознакомиться (и высказаться; можно - исключительно - о Пушкине; вот, к примеру, глубоко перспективный тезис:
«Точно отметил, характеризуя Пушкина той поры, Л. Гроссман: "Политическую борьбу он воспринимал не как отречение и жертву, а как радость и праздник".» Это о "Зелёной Лампе".

 Отправлено: 16.11.07 15:41. Заголовок: Прекрасная ссылка на..

Прекрасная ссылка на Лотмана, Лепорелла, там столько всего замечательного! Спасибо от всего сердца!

 Отправлено: 22.11.07 21:24. Заголовок: из работы Лотмана Ю.М. "Декабрист в повседневной жизни":

«Вопрос, который нас сейчас интересует, имеет непосредственное отношение к оценке таких существенных явлений в русской общественной жизни 1810-х годов, как "Зеленая лампа", "Арзамас", "Общество громкого смеха". Наиболее показательна в этом отношении история изучения "Зеленой лампы". Скрытый текст

Слухи относительно оргий, якобы совершавшихся в "Зеленой лампе", которые циркулировали среди младшего поколения современников Пушкина, знавшего обстановку 1810-х-начала 1820-х годов лишь понаслышке, проникли в раннюю биографическую литературу и обусловили традицию, восходящую к работам П. И. Бартенева и П. В. Анненкова, согласно которой "Зеленая лампа" – аполитичное общество, место оргий. П. Е. Щеголев в статье, написанной в 1907 г., резко полемизируя с этой традицией, поставил вопрос о связи общества с Союзом Благоденствия [55]. Публикация Б. Л. Модзалевским части архива "Зеленой лампы" подтвердила эту догадку документально [56], что позволило ряду исследователей [57] доказать эту гипотезу. Именно в таком виде эта проблема и была изложена в итоговом труде М. В. Нечкиной [58]. Наконец, с предельной полнотой и обычной для Б. В. Томашевского критичностью эта точка зрения на "Зеленую лампу" была изложена в его книге "Пушкин", где данный раздел занимает более 40 страниц текста. Нет никаких оснований подвергать эти положения пересмотру. Но именно полнота и подробность, с которой был изложен взгляд на "Зеленую лампу" как побочную управу Союза Благоденствия, обнаруживает известную односторонность такого подхода. Оставим в стороне легенды и сплетни - положим перед собой цикл стихотворений Пушкина и его письма, обращенные к членам общества. Мы сразу же увидим в них нечто единое, объединяющее их к тому же со стихами Я. Толстого, которого Б. В. Томашевский с основанием считает "присяжным поэтом „Зеленой лампы" [59]. Эта специфика состоит в соединении очевидного и недвусмысленного свободолюбия с культом радости, чувственной любви, кощунством и некоторым бравирующим либертинажем. Не случайно в этих текстах так часто читатель встречает ряды точек, само присутствие которых невозможно в произведениях, обращенных к Н. Тургеневу, Чаадаеву или Ф. Глинке... Первые исследователи "Зеленой лампы", подчеркивая ее "оргический" характер, отказывали ей в каком-либо политическом значении. Современные исследователи, вскрыв глубину реальных политических интересов членов общества, просто отбросили всякую разницу между "Зеленой лампой" и нравственной атмосферой Союза Благоденствия. М. В. Нечкина совершенно обошла молчанием эту сторону вопроса... "Зеленая лампа" бесспорно была свободолюбивым литературным объединением, а не сборищем развратников. Ломать вокруг этого вопроса копья сейчас уже нет никакой необходимости [64]. Не менее очевидно, что Союз Благоденствия стремился оказывать на нее влияние (участие в ней Ф. Глинки и С. Трубецкого не оставляет на этот счет никаких сомнений). Но означает ли это, что она была простым филиалом Союза и между этими организациями не обнаруживается разницы? Разница заключалась не в идеалах и программных установках, а в типе поведения. Масоны называли заседания ложи "работами". Для члена Союза Благоденствия его деятельность как участника общества также была "работой" или – еще торжественнее – служением. Пущин так и сказал Пушкину: "Не я один поступил в это новое служение отечеству" [65]. Доминирующее настроение политического заговорщика – серьезное и торжественное. Для члена "Зеленой лампы" свободолюбие окрашено в тона веселья, а реализация идеалов вольности – превращение жизни в непрекращающийся праздник. Точно отметил, характеризуя Пушкина той поры, Л. Гроссман: "Политическую борьбу он воспринимал не как отречение и жертву, а как радость и праздник" [66]... Однако праздник этот связан с тем, что жизнь, бьющая через край, издевается над запретами. Лихость (ср.: "рыцари лихие") отделяет идеалы "Зеленой лампы" от гармонического гедонизма Батюшкова (и умеренной веселости арзамасцев), приближая к "гусарщине" Д. Давыдова и студенческому разгулу Языкова. Нарушение карамзинского культа "пристойности" проявляется в речевом поведении участников общества. Дело, конечно, не в употреблении неудобных для печати слов – в этом случае "Лампа" не отличалась бы от любой армейской пирушки. Убеждение исследователей, полагающих, что выпившая или даже просто разгоряченная молодежь – молодые офицеры и поэты – придерживалась в холостой беседе лексики Словаря Академии Российской, и в связи с этим доказывающих, что пресловутые приветствия калмыка должны были лишь отмечать недостаточную изысканность острот, – имеет несколько комический характер; оно порождено характерным для современной исторической мысли гипнозом письменных источников: документ приравнивается к действительности, а язык документа – к языку жизни. Дело в смешении языка высокой политической п философской мысли, утонченной поэтической образности с площадной лексикой. Это создает особый, резко фамильярный стиль, характерный для писем Пушкина к членам "Зеленой лампы". Этот язык, богатый неожиданными совмещениями и стилистическими соседствами, становился своеобразным паролем, по которому узнавали "своего". Наличие языкового пароля, резко выраженного кружкового жаргона – характерная черта и "Лампы", и "Арзамаса". Именно наличие "своего" языка выделил Пушкин, мысленно переносясь из изгнания в "Зеленую лампу": Вновь слышу, верные поэты, Ваш очарованный язык. [67]. Речевому поведению должно было соответствовать и бытовое, основанное на том же смешении. Еще в 1817 г., адресуясь к Каверину (гусарская атмосфера подготовляла атмосферу "Лампы"), Пушкин писал, что ...можно дружно жить С стихами, с картами, с Платоном и с бокалом, Что резвых шалостей под легким покрывалом И ум возвышенный и сердце можно скрыть [68]. Напомним, что как раз против такого смешения резко выступал моралист и проповедник Чацкий (об отношении декабристов к картам – см. дальше): Когда в делах - я от веселий прячусь, Когда дурачиться - дурачусь, И смешивать два эти ремесла Есть тьма охотников, я не из их числа. Фамильярность, возведенная в культ, приводила к своеобразной ритуализации быта. Только это была ритуализация "наизнанку", напоминавшая шутовские ритуалы карнавала. Отсюда характерные кощунственные замены: "Девственница" Вольтера – "святая Библия Харит". Свидание с "Лаисой" может быть и названо прямо, с подчеркнутым игнорированием светских языковых табу: Когда ж вновь сядем вчетвером С б..., вином и чубуками, [69] – и переведено на язык кощунственного ритуала: Проводит набожную ночь С младой монашинкой Цитеры [70]. Это можно сопоставить с карнавализацией масонского ритуала в "Арзамасе". Антиритуальность шутовского ритуала в обоих случаях очевидна. Но если "либералист" веселился не так, как Молчалин, то досуг русского "карбонария" не походил на забавы первого.»

 Отправлено: 22.11.07 22:53. Заголовок: Эдельман О. В. Воспоминания декабристов о следствии как историч. источник (без вступ. и заключения):

Скрытый текст

«... Именно обличение недобросовестности следствия является центральной темой почти всех записок. Главным образом декабристы дружно сообщают, что на допросах в Следственном Комитете им предъявлялись вымышленные показания товарищей. Как рассказывает Н.А. Бестужев, «Комитет употреблял все непозволительные средства <...> зная нашу с ним <Рылеевым> дружбу, нас спрашивали часто от его имени о таких вещах, о которых нам прежде и на мысль не приходило.» А.М. Муравьев свидетельствует: «Все средства казались для них хороши. Они предъявляли ложные показания, прибегали к угрозам очных ставок, которых затем не производили. Чаще всего они уверяли пленника, что его преданный друг во всем им признался. Обвиняемый, затравленный, терзаемый без пощады и милосердия, в смятении давал свою подпись. Когда же его друга вводили в зал заседаний, то не мог ни в чем признаться, так как ничего не было». По словам В.И. Штейнгеля, «восстановляли одного против другого, объявляя, будто бы тот показывает в его обвинение»; Н.И. Лорер пишет об «обманчивых, лживых» вопросах, М.С. Лунин и М.А. Фонвизин - о вымышленных следствием показаниях. С.П. Трубецкой выражется более осторожно и замечает, что «некоторые слухи, которые были обо мне в Обществе славян <...>, были предложены как показания членов». Следствие над декабристами было организовано таким образом, что во время устных допросов в Комитете задавались вопросы, которые затем присылались декабристу в письменном виде в каземат. Устные и письменные вопросники в основном совпадали. Таким образом, имеющиеся в следственных делах вопросные пункты и письменные ответы на них достаточно полно отражают ход дознания. А из них ясно видно, что при составлении вопросов чиновники Комитета не только не подтасовывали показания других декабристов, когда предъявляли их подследственному, но даже не излагали их, а переписывали дословно с заменой первого лица на третье и в нужных случаях опуская имена авторов показаний и упоминающихся лиц. Случаев, когда кому-либо предъявлялись вымышленные показания товарищей, отсутствующие в их следственных делах, не имеется. Мы имеем возможность сопоставить рассказ о подложных показаниях в воспоминаниях Н.В. Басаргина с конкретными документами следствия. Декабрист, сообщив, как во время допроса в Комитете генерал А.И. Чернышев перечислил ему лиц, назвавших его членом тайного общества, прибавил в скобках: «Все это он лгал». Однако в присланных затем Басаргину вопросных пунктах содержится такой список лиц; все они действительно показывали, что он входил в Южное общество. Еще более примечательно то место из воспоминаний Басаргина, где он рассказывает историю очной ставки М.А. Бестужева-Рюмина и М.М. Нарышкина. По его словам, Бестужев-Рюмин получил от Комитета вопрос о содержании его разговора с Нарышкиным о планах цареубийства и делился с Басаргиным, соседом по каземату, своими колебаниями: Бестужев считал, что никто, кроме самого Нарышкина, не мог сообщить следствию об этом разговоре, но не мог понять, до какой степени простиралась откровенность Нарышкина, и боясь ему повредить, в общих чертах подтвердил сказанное. А вскоре, к его ужасу, его вызвали на очную ставку с Нарышкиным, отрицавшим свою осведомленность о намерении цареубийства. Из документов следствия видно, что этот эпизод действительно имел место, вопрос был прислан Бестужеву 8 мая, а 10 мая, не допустив до очной ставки, он взял назад свое показание, сославшись, что не помнит точно упомянутого разговора. Разница с рассказом Басаргина состоит в том, что в полученном Бестужевым вопросе было указано, что следствие имеет показание М.И. Муравьева-Апостола, которому Бестужев-Рюмин в свое время пересказал беседу с Нарышкиным. Таким образом, обвинение в адрес следствия в предъявлении подложных показаний здесь не находит подтверждения. Тем не менее, оно типично для декабристских воспоминаний. Можно представить себе, что для запертых в одной тюрьме в Чите и Петровском Заводе, переживших в недавнем прошлом трудное и мучительное следствие декабристов было, конечно, очень непросто вновь налаживать отношения между собой, ужиться вместе в многолетнем заключении, в котором многие из них оказались из-за откровенности друг друга на следствии. Исследователи много раз отмечали, что декабристы в Чите обсуждали следствие, делились воспоминаниями, что многие из них потом изложили рассказы товарищей в своих записках. И это не было простым обменом информацией. Чтобы вместе пережить изгнание, декабристам требовалась не жестокая правда, а смягчающие обиды, оправдывающие товарищей и дающие возможность взаимного прощения и примирения объяснения происшедшего. Те из них, кто чувствовали себя виноватыми, естественно пытались представить события в более выгодном для себя свете, рассказывали далеко не все. Эти обстоятельства вкупе с весьма ограниченной информированностью каждого в отдельности о ходе их дела в целом привели к тому, что в представлении декабристов сложилась версия событий, местами даже вытеснявшая собственные реальные воспоминания, искажавшая их. Они стали приписывать преувеличенные лживость и коварство Следственному Комитету и объяснять ими свои ошибки, неосторожность, срывы. Те из декабристов, кому не в чем было себя упрекать - Михаил и Николай Бестужевы, Лунин и другие, ведшие себя во время следствия вполне достойно, - поверили в это объяснение и повторяли его. Из сибирского изгнания казалось ясным, что все члены тайных обществ были заранее обречены, что следствие и суд являлись исключительно способом кары и что все многочисленные обещания монаршего милосердия и прощения были чистым лицемерием. Добавим к этому, что и стремясь рассказать современникам и потомкам о благородстве своего дела, и просто из элементарной человеческой порядочности, декабристы старались избегать сообщать подробности, бросавшие тень на товарищей, в особенности не могли себе позволить ничего, что могло бы омрачить память казненных, что также накладывало отпечаток на их воспоминания, содействовало возникновению своего рода «предания». Это «декабристское предание» присутствует практически во всех мемуарах. Записки А.М. Муравьева, В.И. Штейнгйля, М.С. Лунина и близкие к последним по тексту - М.А. Фонвизина, в части описания следствия целиком основаны на нем, в ущерб реальным воспоминаниям их авторов. И.Д. Якушкин и А.Е. Розен, хотя и не говорили прямо о предъявлении подложных показаний, но отмечали пристрастность Комитета и заведомую обреченность узников. Иллюстрации этого положения посвящены записки П.И. Фаленберга, рассказавшего, как он в приступе депрессии оговорил себя в показаниях и затем не смог оправдаться. Единственным из мемуаристов (кроме А.С. Гангеблова, не бывшего вместе с остальными в Сибири), избежавшим повторения коллективного мнения товарищей, был А.П. Беляев. _________________________________________________________________________________________________ Рассмотрим теперь те основные памятники декабристской мемуаристики, касающиеся следствия, в которых помимо общего для декабристов «предания» присутствует и рассказ о пережитом собственно самим автором. Записки С.П. Трубецкого, как и сама личность князя, вызывали в историографии противоречивые суждения. Так, Н.М. Дружинин, написавший интересную статью «С.П.Трубецкой как мемуарист», считал их «тенденциозно-публицистическим произведением», направленным как на доказательство либеральной природы тайного общества, так и на самооправдание автора. Сходного мнения придерживался и М.К. Азадовский. А В.П. Павлова напротив считает, что «достоверность излагаемых Трубецким фактов подтверждается в большинстве случаев», что не следует искать сознательное стремление исказить истину там, где имеет место лишь субъективное восприятие действительности. Причиной столь разных оценок является несомненно то обстоятельство, что мы имеем дело с достаточно сложным источником. Записки Трубецкого не представляют собой цельного, завершенного текста. Они состоят из нескольких частей, написанных в разное время, и дополняющих их отрывочных записей и замечаний на записки В.И. Штейнгеля. История текста и его публикаций была основательно исследована Н.М. Дружининым и В.П. Павловой. В.П. Павлова отметила, что основной текст условно делится на три части: первые две содержат сведения по истории тайных обществ и периоде междуцарствия и подготовки восстания 14 декабря. Третья посвящена аресту Трубецкого и следствию над ним. Эта часть выделяется уже тем, что при начале повествования об арестах автор переходит к изложению от первого лица, в то время как в предыдущем тексте говорит о себе в третьем лице. Описание начального периода следствия у Трубецкого отличается множеством точно переданных подробностей. Так, он пишет, что на первом допросе 15 декабря 1825 г. генерал К.Ф. Толь предъявил ему показание, сказав, что оно принадлежит Пущину. В нем говорилось, что 14 декабря «есть дело общества», которое имеет большую отрасль в 4 корпусе, дежурным штаб-офицером которого являлся Трубецкой. Трубецкой «видел, что почерк не Пущина», но сделал вид, что не сомневается в его авторстве. Действительно, в своем первом показании, написанном, как он и вспоминал, собственноручно, Трубецкой утверждает, что показание Пущина о тайном обществе в 4 корпусе не соответствует действительности. Между тем, такого показания Пущина не только нет в материалах следствия, но и быть не может, так как Пущин был арестован день спустя, 16 декабря. В.П. Павлова справедливо указывает, что на самом деле это были показания Рылеева. В этой связи любопытно, что Рылеев сделал к ним приписку о чине и месте службы И.И. Пущина, а Трубецкой в записках вспоминал, как его спрашивали, где Пущин живет, «у отца ли он теперь»; такие вопросы не могли задать об уже арестованном человеке. Трубецкой также описывал и другие обстоятельства первого допроса и разговора с Николаем I, например, как царь приказал ему написать жене, что он жив и здоров, и когда декабрист написал просто «я жив и здоров», царь велел приписать вверху «буду». Такое письмо, со вписанным над строкой словом «буду», существует. В.П. Павлова, комментируя записки Трубецкого, показала, что большинство упоминаемых им подробностей следствия находит подтверждение в следственных материалах. Причем стоит обратить внимение на то обстоятельство, что самое начало следствия - вторая половина декабря 1825 года - описано князем с точностью до дня, а затем он начинает сбиваться, сильно путает даты допросов. Может быть, именно первые дни так сильно врезались ему в память, но представляется, что в этот период Трубецкой мог вести какой-то не дошедший до нас дневник, которым и пользовался при работе над записками. Но и в дальнейшем, несмотря на путаницу в числах, сами допросы Трубецкой также помнил вполне отчетливо. Он сообщает, о чем в какой раз его спрашивали, перечисляет очные ставки. Действительно, можно сказать, что почти все его воспоминания подтверждаются следственными материалами. Но из последних видно также, сколь о многом князь умолчал. В своих записках он предстает перед нами как человек мужественный, уверенный в правоте своих убеждений, замученный тяжелыми допросами, после которых у него случаются приступы чахотки, и вместе с тем понимающий, «что Комитет и все действия его ничто более как комедия, что участь моя и всех прочих со мною содержащихся давно уже решена в уме императора и что как бы дело ни шло, мне суждено сгнить в крепостном заточении». Тактику свою на допросах он описывает следующим образом: «на <...> вопросы я отвечал подробно, когда касалось это собственно моих предположений или действий, стараясь избегать утверждения показаний на другие лица». Обратившись к следственному делу, мы видим совсем иную картину. Трубецкой защищался упорно и расчетливо. На первом допросе он дал понять, что не одобрял намерений Пущина и Рылеева, которые были сильно заинтересованы в его участии в восстании, что не желал кровопролития и считал восстание бессмысленным и невозможным. Притом каялся, что не предотвратил его с должной решительностью. Позже он пытался утверждать, что хотя и являлся одним из активнейших заговорщиков, но в глубине души не разделял их убеждений, в тайном же обществе оставался для того, чтобы следить за опасными замыслами, особенно Пестеля, и иметь возможность им воспрепятствовать, в чем его союзником был С. Муравьев-Апостол. Что же касается восстания в Петербурге, то он, Трубецкой, только выразил пассивное согласие на должность диктатора, так как понимал, что истинным предводителям - Рылееву и Оболенскому - нужен не он, а лишь его имя и чин, и не вмешивался в их распоряжения. Таким образом, Трубецкой пытался всю ответственность за 14 декабря переложить на товарищей, при том уверяя следствие в полном своем чистосердечии и раскаянии не только в прямых обращениях к Комитету, но и используя для этого переписку с женой. Вместе с тем, его характеристика собственного поведения не лишена правды: он действительно «отвечал подробно» на вопросы о своей роли в событиях, но в смысле оправдания. И хотя и представил 27 декабря Комитету список членов общества, в принципе он не стремился давать показания на других лиц, если этого не требовала избранная им оборонительная тактика. Можно привести немало примеров, когда Трубецкой давал показания в защиту своих товарищей, особенно мало или вовсе не замешанных (так, 17 декабря после допроса у Левашова он, как и пишет в записках, написал дополнительное показание, еще раз подтвердив невиновность И.М. Бибикова). От ответов Трубецкого могли пострадать главным образом те, на кого он перекладывал свою долю ответственности (Рылеев, Оболенский, Пущин), и Пестель, которого Трубецкой намеренно «топил». При этом в записках он рассказывал, как удивлялся, что после допроса у Левашова 17 декабря не получал вопросов о Южном обществе, прибавляя скромно, что «Комитет имел сведения важнейшие тех, которые бы мог ожидать от меня». И в самом деле, его не спрашивали об этом; но он нигде не упомянул о своих обширных показаниях 25-27 декабря, направленных против Пестеля. Трубецкой-мемуарист искусно манипулирует фактами, создавая видимость точности и подробности рассказа, способную ввести в заблуждение. Его главным оппонентом во время следствия был Рылеев, с которым у Трубецкого дело дошло до очной ставки 6 мая. Трубецкой описал ее с характерной полуправдивостью; казненный Рылеев уже не мог уличить его, и Трубецкой объясняет причины противоречия в их показаниях излишней откровенностью Кондратия Федоровича. Воспоминания Трубецкого содержат массу точной и ценной информации, но нельзя ни на минуту забывать о его стремлении к оправданию себя и перед товарищами, и перед потомством. На следствии он проявил малодушие; столь же малодушно он не смог сказать правды о себе. _________________________ Немало страниц в своих знаменитых записках уделил заключению в крепости М.А. Бестужев. Автор обстоятельного исследования мемуарного наследия Бестужевых М.К. Азадовский очень высоко оценивал М. Бестужева-мемуариста, отмечая как точность, достоверность, так и литературные достоинства его воспоминаний. Обратившись к ним, мы увидим, во-первых, что выразительно описав тюремный быт, свое настроение, посещение священника С. Колосова, неудачно пытавшегося «увещевать» узника, изобретение тюремной азбуки и общение с ее помощью с братом Николаем, Михаил Александрович лишь вскользь касается собственно хода следствия. Он сообщает только, что его «мучали вопросными пунктами, в которых нас, как собак, уськали и травили друг на друга», о себе говорит, что держался стойко, старался не давать показаний, которые можно было бы использовать для обвинения его товарищей; что задаваемые ему вопросы были в основном направлены против Рылеева и братьев Николая и Александра. В рассказах М.А. Бестужева, записанных собирателем и публикатором декабристского наследия М.И. Семевским, упоминается также, что он четырежды представал перед Следственным Комитетом для допросов(«На эти ругательства - 4 раза приводили»). Но из материалов следствия видно, что даже в этих немногих сведениях Бестужев весьма неточен. В Комитете его допрашивали лишь однажды, 6 января, и 12 мая приводили на очную ставку со Щепиным-Ростовским. Михаил Александрович действительно, как и утверждал впоследствии в воспоминаниях, придерживался тактики «знать не знаю, ведать не ведаю», поначалу прикидываясь простоватым офицером, сохраняющим верность присяге цесаревичу, а затем постоянно ссылаясь на якобы недоверие к себе членов Тайного общества. Таким способом ему удалось уклониться от ответов практически на все вопросы общего порядка, его показания касаются в основном обстоятельств восстания л.-гв. Московского полка. Его практически не спрашивали ни о Рылееве, ни о брате Николае, а об Александре - только постольку, поскольку это касалось его участия в выводе полка на Сенатскую площадь. Возможно, самым знаменитым эпизодом из тюремной жизни декабристов было изобретение братьями Бестужевыми азбуки, с помощью которой они перестукивались через стену, и которая служила впоследствии не одному поколению русских узников. Основным источником сведений об этой азбуке являются записки М.А. Бестужева; о ней упоминали также Н.А. Бестужев, Е.А. Бестужева, И.И. Пущин, Д.И. Завалишин. Судя по воспоминаниям Михаила Александровича, открытый им способ перестукиваться через стену помогал братьям согласовывать свои показания: «Вопросные пункты нам обыкновенно приносил Лилиенанкер и спрашивал: «Сколько вам нужно листов для ответов?» Я объявлял число листов по соображению, и он удалялся за письменным прибором. Тогда этого промежутка времени было довольно, чтобы сообщить брату кратко сущность вопроса и мой ответ. С своей стороны он делал так же. А иногда мы получали оба одновременные вопросные пункты, и как мы тогда смеялись, сообщая друг другу сплетни, придуманные нашими друзьями-инквизиторами». То же самое, но более кратко и конкретно, содержится в его рассказе М.И. Семевскому: «Принесут бумаги, сколько листов бумаги, я уже даю ему знать, в чем бумага, как отвечать, и мы согласовали.» Этот рассказ требует осторожного отношения к себе. Сам Михаил Александрович свидетельствует, что перестукиваться с братом начал после получения письма от матери, примерно относя это к вербной неделе. Пасха в 1826 г. приходилась на 18 апреля, следовательно, азбуку братья освоили в начале апреля. Между тем, сам Михаил Александрович получал за все время следствия вопросные пункты 6 января и 16 марта; ни в апреле, ни в мае его в Комитет не вызывали, кроме как 12 мая для упомянутой очной ставки с кн. Д. Щепиным-Ростовским. Таким образом, на показаниях М.А. Бестужева сношения с братом отразиться не могли. Николая Александровича допрашивали больше. В интересуюший нас период, т.е. с начала апреля, его вызывали в Комитет 26 апреля, 6, 9 и 15 мая, 10 и 16 мая он имел очные ставки с Каховским. Советовался ли он с братом о содержании своих ответов, проверить трудно, так как М. Бестужеву вопросов сходного содержания не задавали. Но судя по всем рассказам М. Бестужева, на отношения братьев сильно влияла значительная разница в возрасте, Николай Александрович всегда держался как старший, и вряд ли нуждался в советах младшего брата. Также отметим, что с самого начала следствия Н. и М. Бестужевы избрали разные линии поведения. Николай Александрович, в отличие от Михаила, с первого допроса старался всячески подчеркивать лояльный характер Северного общества, его показания более пространны; после начала апреля его тактика не претерпела особых изменений, что могло бы случиться, вздумай он перенять поведение брата. И хотя сам Н. Бестужев утверждал, что, разгадав уловки Комитета, они с братом «взяли свои меры», из его следственного дела этого не видно. Единственное место, сходное в показаниях Николая и Михаила Бестужевых - это ответы на вопросы «о воспитании». Эти вопросные пункты не датированы, но их раздавали декабристам под конец следствия. Ответы на п.7 («С какого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей...») у обоих братьев очень схожи: они ссылаются на впечатления от посещения конституционных государств, от европейских событий, о которых узнавали из русских газет. Впрочем, сходство это может объясняться и просто сходством биографий Бестужевых. Ведь многие из декабристов-участников наполеоновских войн ссылались на впечателния, вынесенные из заграничных походов, что вовсе не заставляет нас подозревать согласованность этих показаний. Таким образом, по-видимому, Бестужевы пользовались своим изобретением главным образом для общения и моральной поддержки друг друга. М.А. Бестужев был, несомненно, человеком очень правдивым и добросовестным. И, в отличие от Трубецкого, ему нечего было скрывать о следствии, он мог гордиться своим поведением в тех трудных обстоятельствах. Тем не менее, мы ясно видим, что его записки искаженно отображают ход событий. Объясняется это, по-видимому, тем обстоятельством, что Михаил Александрович, как и его братья, и Рылеев, был литератором эпохи романтизма. Он романтизирует свое прошлое, подчеркивает героическое противостояние закованного в кандалы мятежника карающей неправой власти. Разумеется, помимо книжных влияний, было еще и естественное для человека стремление обосновать правильность своего жизненного пути, в данном случае - правоту дела, приведшего декабриста в Сибирь; сознание, что он - лицо историческое, и его образ должен соответствовать такой роли, наконец, также довольно натуральная идеализация собственной молодости. Все это вместе взятое превращает записки М.А. Бестужева более в литературное произведение, нежели в памятник мемуарного жанра. __________________________________________________________________________________________________ И.Д. Якушкин и А.Е. Розен относятся к немногим мемуаристам, избежавшим повторения рассказа о подложных показаниях, но подчеркивавшим пристрастность следствия. Воспоминания обоих отличаются обстоятельностью, сохранением последовательности событий, достаточно точными указаниями на даты. И.Д. Якушкин, как отмечал С.Я. Штрайх, заслуженно пользовался «репутацией правдивейшего человека своего времени». И.А. Миронова также отмечала обстоятельность, правдивость и достоверность его записок, хотя оба исследователя указывали на ряд фактических неточностей и ошибок памяти автора. Сопоставив записки со следственным делом декабриста, можно видеть, что он точно описывает ход следствия. Его рассказ о первом допросе практически полностью совпадает со сделанной Левашовым записью. Затем, как вспоминал декабрист, его вызвали в Следственный Комитет в первых числах февраля, а ответы на присланные вслед за этим пункты он писал «дней десять». И в самом деле, в Комитете Якушкин был 7 февраля, а ответы подписаны им тринадцатым числом. В записках он излагает содержание полученных вопросов: они касались его вызова на цареубийство в 1817 г. в Москве и последовавшего выхода из тайного общества. Якушкин рассказал, как отказался называть какие бы то ни было имена, но уже отослав письменные показания, решил, что избранная тактика не дает ему возможности свидетельствовать в пользу товарищей, и на следующий день написал в Комитет и повторил ответы на прежние вопросы, назвав те имена, которые уже заведомо были известны следствию, а также умершего Пассека и уехавшего за границу Чаадаева. Материалы дела Якушкина подтверждают все это, можно только отметить, что вопросов ему было задано гораздо больше, письменных пунктов насчитывается 22. Декабрист добросовестно описал свое поведение, строго оценив его как «ряд сделок с самим собою» и «тюремный разврат»; надо сказать, что эта вызывающая уважение суровость самооценки не позволяет читателю представить себе внутреннее состояние Ивана Дмитриевича в крепости, весь его драматизм, читающийся в строках показаний. В рассказе о допросе 7 февраля Якушкин, помимо вопроса о Московском заговоре 1817 г., выделил также то обстоятельство, что дважды, объясняя причины, по которым не присягал новому государю и давно не был у причастия, заявил членам Комитета, что не является православным христианином. Такие ответы содержатся в его письменных показаниях; однако известно также, что 12 апреля протоиерей П.Н. Мысловский донес в Комитет, что Якушкин, «убедясь в истинах святой веры, пришел в совершенное раскаяние и просил исповеди, а после оной удостоился причастия святых тайн». Сообщение священника привело к решению снять с декабриста кандалы. В записках Якушкин утверждал, что его решение причаститься являлось чисто формальным поступком для облегчения своего положения, и с некоторой иронией рассказывал, что Мысловский, с которым у него сложились дружеские отношения, воспользовался этим эпизодом, чтобы повсюду объявить о своей заслуге в обращении закоренелого атеиста. Представляется, что здесь его словам доверять не следует. По натуре правдивый, сдержанный и строгий к себе Якушкин, вернувшийся к тому же впоследствии к атеистическому мировоззрению, не пожелал описывать случившийся с ним в тюремном каземате душевный кризис, но и вовсе умолчать о нем тоже не счел возможным и выдвинул приемлемое объяснение своего поступка. В описании дальнейшего хода следствия декабрист не изменяет своей добросовестности, и неточности, которые можно найти в его тексте, не меняют существенно картины событий, и не выходят за рамки обычных ошибок памяти. В целом же в записках декабрист вследствии суровой самокритичности производит впечатление человека более твердого и неколебимого, чем это было в жизни. Исключительно добросовестным и пунктуальным мемуаристом был А.Е. Розен. Он не относился к числу тех, кто прошел через многочисленные и обширные допросы. Помимо первого допроса у генерала В.В. Левашова, его привозили в Следственный Комитет всего один раз, вслед за этим прислали письменные пункты, и оставили в покое практически до конца следствия, лишь однажды вызвав для очной ставки. Розен не только с исчерпывающей полнотой излагает содержание вопросов и ответов, но и точно называет даты: что у Левашова он был 22 декабря (запись допроса читали на заседании Комитета на следующий день), и что в Комитет вызывался 8 января. Такая точность заставляет с большим доверием относиться и ко всем прочим сообщаемым Розеном сведениям. Правдивы и искренни записки А.П. Беляева и А.С. Гангеблова, но в отличие от Розена они не приводят никаких дат, и от этого текст не позволяет проследить последовательность и количество допросов, события путаются и наслаиваются друг на друга. Воспоминания этих двух декабристов отличаются от всех прочих тем, что они не утаивают, не избегают говорить о показаниях на них других декабристов: Беляев рассказывает, как они с братом, А.П. Арбузов и Д.И. Завалишин пострадали от опрометчивой откровенности В.А. Дивова; Гангеблов - о показаниях на него П.Н. Свистунова и М.Д. Лаппы (фамилию последнего Гангеблов зашифровал, назвав его Зетом). __________________________ Из декабристов, входивших в Южное общество, обстоятельные записки о следствии оставили Н.И. Лорер и Н.В. Басаргин. Н.И. Лорер, рассказывая о следствии, многого не договаривает, опускает и объединяет события. Например, описывая свой арест, он говорит, что 24 декабря в Тульчине генерал А.И. Чернышев угрожал ему очной ставкой с доносчиком Майбородой, Лорер попросил дать время подумать, а затем открыл «все, до меня касающееся» начальнику штаба 2 армии генералу П.Д. Киселеву, а потом и А.И. Чернышеву, который дал ему письменные вопросы. По прочтении ответов Киселев заявил декабристу: «Вы ни в чем не сознаетесь», после чего его отпустили домой, а на следующий день повезли в Петербург. На самом деле эта история была более драматична: 24 декабря Лорер написал ответы, в которых отрицал свою принадлежность к обществу; 25 декабря ему устроили очную ставку с Майбородой, показания которого он отверг, но затем попросил дать время на размышление, после чего признался, что был членом тайного общества, но давно уже хотел из него выйти, так как чувствовал себя слишком «мягкосердечным» для такого дела, и написал новые пространные ответы, в которых все же продолжал отрицать большинство показаний Майбороды, и в тот же день получил еще дополнительные вопросы и был отправлен в Петербург, вероятно, 26 декабря. Описывая дальнейший ход следствия, Лорер умалчивает о написанных им двух письмах в Комитет, в которых он оправдывался, писал, что давно отошел от общества и просил о прощении; об очной ставке, которую он имел с Г.А. Канчияловым. Вследствие этого его поведение выглядит более стойким, чем это было в реальности. Н.В. Басаргин более точен в рассказе о начале следствия, но записки его и Лорера сближает одно обстоятельство: оба стараются обойти молчанием неблаговидную роль, которую сыграл во время следствия П.И. Пестель. Решительно отрицавший свою принадлежность к тайным обществам на допросах в Тульчине, в Петербурге он сразу же стал давать обширные показания, в которых не щадил никого из товарищей. Единственное, что он долго старался скрыть - это собственное участие в планах цареубийства. Причем он не просто пытался отвести обвинение от себя, а решительно перекладывал его на других. Южные декабристы по-разному реагировали на предательство своего вождя. Лорер, по-видимому, не хотел в него поверить и искал оправданий поведению Пестеля, о дружбе с которым вспоминал с большой теплотой. В записках он рассказывает, как отказывался указать следствию, где находится «Русская Правда» до тех пор, пока ему не предъявили показания Пестеля, которое он и подтвердил. «До пасхи комитет не мог открыть, где хранится «Русская правда», и ее нашли только тогда, когда Пестель, понимая вполне свое положение - он знал очень хорошо, что его ожидает смерть, - чувствуя, что одно это запирательство его не спасет, да и опасаясь, чтоб труд его 12-летний не погиб совершенно напрасно без следа, решился указать и место, где она хранилась, и человека, который ее туда зарыл.» Между тем, показание Пестеля о местонахождении «Русской правды» было предъявлено Лореру уже 16 января, на следующий день он получил дополнительный вопрос об участии в сокрытии рукописи Н.А. Крюкова. Крюков упорно запирался, и 3 апреля им подготовили очную ставку, причем Лорер «изъявил совершенную готовность уличить» Крюкова, но тот, не допустив до того, признался, что действительно получил от Пестеля бумаги. Рукопись же «Русской правды» была привезена в Петербург уже 13 февраля. Возможно, Лорер неумышленно частично забыл, перепутал и сместил эти события на два месяца позже из-за доверия к Пестелю и желания найти объяснение поступков казненного друга. А вот у Н.В. Басаргина сомнений на счет поведения Пестеля не было. До конца марта 1826 г. Басаргин упорно отрицал, что состоял в Южном обществе, признаваясь лишь в том, что недолго был членом Союза Благоденствия, давно отошел от него и считал его пустой затеей. Когда же Комитет начал его уличать, и он узнал, что компрометирующие его сведения исходят от Пестеля, то в ответах от 30 марта заявил, что именно Пестель был главной фигурой в тайном обществе, втянул в него остальных, а теперь «сделав нас жертвами несчастия, делается нашим обвинителем и даже обвинителем несправедливым, ибо обвиняет нас в таких действиях, кои были известны ему одному, им одним говорились и которые, я уверен, никем из известных мне членов не разделялись». Басаргин обвинял Пестеля в даче лживых показаний: «полагаясь совершенно на показания известных мне членов <...> я одному ему только не могу доверить и потому прошу убедительнейше Комитет, высочайше учрежденный, дать мне средства к оправданию». После ответов 30 марта Басаргин четырежды писал в Комитет, излагая подробности о совещаниях тайного общества, стараясь показать их незначительность и оправдать себя и своих друзей. 22 апреля ему подготовили очную ставку с Пестелем, чтобы заставить Басаргина признать, что уже в 1821 г. при учреждении Южного общества в Тульчине его целью были введение республиканского правления и цареубийство. Басаргин согласился с показанием Пестеля, не допустив до очной ставки, но впоследствии вновь четыре раза обращался в Комитет с письмами о том, что решительно не помнит обстоятельств, о которых говорил Пестель, и согласился с ним «единственно потому, чтобы не подать сомнения в моем чистосердечии», и просил все же дать им очную ставку, прибавляя, что Комитет «не поверит, как тяжело мне просить о сем и как ужасно мне будет видеться с человеком, сделавшимся орудием нашего несчастия.» В своих воспоминаниях Н.В. Басаргин постарался не сказать ничего, что могло бы бросить тень на Пестеля, и поэтому его рассказ о следствии уклончив и неясен...»

Источник: "Отечественная история", №6, 1995. [Приносим извинения за длиннющий свиток, но - мы за свободу слова!]

 Отправлено: 01.12.07 16:18. Заголовок: Н.Эйдельман.Тайные корресп."Полярной звезды"(http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/NYE/STAR/STAR_10.HTM):

III. СЕМЁНОВСКИЙ ОФИЦЕР

"Каменная плита, лежавшая на стране, сдвинулась, и русская мысль явным образом расправляет крылья. День, в который она окрепнет до того, что сделает ненужным и излишним печатание за границей, будет одним из счастливейших в нашей жизни." А.И.Герцен "Полярная звезда". Кн.III

Еще не раз весну мы встретим
Под говор дружных нам лесов
И жадно в жизни вновь отметим
Счастливых несколько часов. Н. П. Огарев "Полярная звезда", Кн. III

III-я "Полярная звезда" выходит в апреле 1857 г. Новые корреспонденты Вольной печати – И.С. Тургенев, Н.А. Мельгунов. Новое издание Вольной печати – "Голоса из России". – Возвращение ссыльных декабристов. Декабристы и московский кружок. "Семёновская история" – первая корреспонденция декабриста на страницах "Полярной звезды". "Семёновская история" написана примерно в 1856 г. и доставлена в Лондон, по-видимому, И.С. Тургеневым. Поиски автора статьи ведут к И.Д. Якушкину и М.И. Муравьеву-Апостолу. "Семёновская история 1820 г.", о которой 37 лет нельзя было напечатать ни слова и подробности которой, как легенда, передавались сквозь десятилетия, впервые появилась в печати. Кроме простого желания открыть запретную страницу былого Герцен и Огарев видели в этой странице одну из любимых своих тем – бунт благородных людей. Люди – простые солдаты – не потерпели издевательств, нравственных унижений и взбунтовались, чтобы остаться людьми. Скрытый текст

«Как найти корреспондента, приславшего эту статью в Лондон, проследить тайные пути и связи, которые предшествовали ее появлению в печати? Я попытался получить ответ двумя способами: во-первых, исследуя положение "Семёновской истории" среди других статей III-ей "Полярной звезды". Во-вторых, внимательно вчитываясь в текст статьи. – Должен признаться, что к ясному и однозначному результату не пришел. Поведаю о найденном и неизвестном. Поскольку Герцен располагал материал "Полярной звезды" в основном хронологически (по мере поступления), можно попытаться (конечно, условно) датировать "Семёновскую историю" по ее расположению в книге III. Перед статьей помещаются герценовские "Записки Дашковой", после – следуют "Две песни крымских солдат", статьи "Права русского народа" и "Еще вариация на старую тему". "Записки Дашковой" были закончены Герценом, как отмечалось, около 1 ноября 1856 г., однако основная работа над ними велась в августе-сентябре 1856 г. (см. XII, 559, комм.). О статье "Еще вариация на старую тему" известно, что Герцен закончил ее 8 ноября 1856 г., но при этом писал Тургеневу, что "печатать еще через два месяца". Таким образом, мы можем считать весьма вероятным, что статья "Семёновская история", так же как и "Песни крымских солдат", была получена осенью 1856 г. и напечатана в феврале-марте 1857 г. (Мельгунов, последовательно получавший с ноября 1856 г. в Париже готовые листы III книги, сообщал 28 марта о получении очередной посылки, в которую входили "Семёновская история", "Песни крымских солдат", "Права русского народа" и "Еще вариация на старую тему") [9] Материал, поступивший к Герцену осенью 1856 г., по всей вероятности, был привезен И.С. Тургеневым. Его визит в Лондон в начале сентября 1856 г. был крупным событием для Герцена и Огарева. Других гостей, которые могли бы прямо доставить в ту пору "такую посылку, мы не знаем (что не исключает, разумеется, возможности пересылки ее Мельгуновым, Рейхель или кем-либо другим). К И.С. Тургеневу ведет и весь комплекс материалов, среди которых "Семёновская история" была напечатана ("Песни крымских солдат", "Еще вариация на старую тему"). В статье "Еще вариация..." Герцен, как известно, продолжает свою полемику с Тургеневым о судьбах России и Запада, начатую во время встречи в Лондоне. Прочитав конспиративное герценовское примечание к "Песням крымских солдат", что они "не произведение какого-нибудь особого автора и в их складе не трудно узнать выражение чистого народного юмора" (ПЗ, III, 283), Мельгунов сообщал Герцену 28 марта 1857 г., что "эти песни сложили грамотеи-офицеры, между прочим и граф Толстой, который теперь здесь <в Париже>" [10]. Однако в следующем письме, 3 апреля 1857 г., Мельгунов признавался: "О песенках мне потом растолковали. Что ж прикажешь делать? Я страх как туп на отгадыванье хитростей, ребусов и др." [11] Конспиративный прием Герцена, безусловно, растолковал И. С. Тургенев, с которым Мельгунов жил вместе в Париже и делился всеми новостями и секретами. Тургенев же мог знать о конспирации Герцена скорее всего потому, что сам привез ему "Две песни солдат" (и вероятно, "Семёновскую историю") еще в начале сентября 1856 г. Остается неясным, не играл ли в этом эпизоде какой-то роли Лев Толстой; не мог ли Тургенев получить от него для передачи Герцену и "Песни" и "Семёновскую историю", которой Толстой, конечно, интересовался, собирая материалы к роману "Декабристы"? Начало своей работы над "Декабристами" сам писатель, как известно, относил к 1856 г. [12]. Интерес его к "Полярной звезде" был очень велик [13]. Не была ли статья "Семёновская история" среди первых материалов, собранных Л. Н. Толстым для будущего романа "Война и мир"? В дневниковой записи Л. Н. Толстого, сделанной 3 февраля 1857 г., через четыре дня после отъезда из Петербурга за границу, находим: "Вспомнил постыдную нерешительность насчет бумаг к Г<ерцену>, которые принес мне присланный по письму Колбасина Касаткин. Я сказал об этом Чичерину, и он как будто презирал меня" [14]. Эта запись оставляет простор для всяческих догадок. Касаткин принадлежал к той московской молодежи (Е. Якушкин, Афанасьев), которая была близка с друзьями Герцена и декабристами. Петербургский издатель Колбасин был связан с Тургеневым и кругом "Современника", но в данном случае, видимо, просто рекомендовал Касаткина Толстому. Неясно также, взял ли в конце концов Толстой "бумаги для Герцена"? Как будто взял, потому что пишет о "нерешительности", но не об отказе. Какие это могли быть бумаги? Для очередных "Голосов" (в которых, кстати, регулярно печатался в то время Б. Н. Чичерин) или для "Полярной звезды"? Но ни туманные гипотезы о роли Л. Н. Толстого, ни более основательные соображения, касающиеся И. С. Тургенева, еще не открывают автора "Семёновской истории". * * * На страницах III-ей "Полярной звезды" рассказывалось о незабываемых днях, когда, не выдержав издевательств и побоев, взбунтовались семеновцы – "потешный полк Петра титана", – о том, как в страхе скрылся главный виновник полковой командир Шварц, как уговаривало солдат растерянное начальство, а солдаты сбивали Милорадовича остротами, не желали слушать генерала Бистрома и готовы были грудью прикрыть любимых офицеров, если начнется стрельба. Семеновцы, рота за ротой.шагающие в Петропавловскую крепость, Чаадаев, мчащийся за тысячи верст, чтобы сообщить о бунте АлександруI, – обо всем этом рассказывал неизвестный автор. Уже с первой страницы ясно, что пишет старый семёновец, как-то причастный к этой истории. "В числе других семёновских офицеров, – пишет он, – были в Москве Щербатов, Вадковский, Сергей Муравьев-Апостол, Шаховской и Матвей Муравьев-Апостол, они были глубоко возмущены тогдашними злоупотреблениями <...> и решили вовсе уничтожить в батальоне телесные наказания" (ПЗ, III, 274). Автор знает, что на решение это, "без сомнения, имело влияние и тайное общество, тем более что некоторые из семёновских офицеров были его членами". Спустя много лет он хорошо помнит о том, как ротный командир Казаков перехитрил Шварца (подменив отсутствующих солдат соседней роты своими солдатами) и как во время бунта Тухачевский (командир третьей гренадерской роты) "задержал свою роту в казармах долее других, но когда солдаты увидели приближающийся к казармам вооруженный отряд, то и они вышли". Тут же следовало пояснение, что приближающимся отрядом был "возвращающийся из театра караул роты Сергея Муравьева-Апостола". Количество таких примеров можно было бы увеличить, но достаточно и этих: писал статью декабрист-семеновец, в течение всей жизни сохранявший убеждение, что "старый Семёновский полк – необыкновенное явление в летописях русской армии" (ПЗ, III, 281). Легко доказать также, что написана была "Семёновская история" незадолго до своего появления в Вольной печати. Последние строки статьи посвящены крымским поражениям, которые, по мнению автора, были результатом "старой системы", основанной на совершенно ином отношении к службе и к солдату, нежели у семёновских офицеров около 1820 г. К тому же в статье сообщаются такие сведения о Чаадаеве, которые автор вряд ли решился бы опубликовать, если бы не писал после смерти П. Я. Чаадаева (14/26 апреля 1856 г.) * * * Заинтересовавшись кругом особенно близких знакомых автора, я заметил, что среди них чаще других по-вторяются имена Чаадаевых, Петра и Михаила, и двоюродного брата их князя Щербатова. Между прочим, подробно сообщается о трагической судьбе Щербатова, который "во время семёновской истории был в отпуску в Москве. Узнавши об ней из письма Сергея Муравьева и Ермолаева [15], которое было написано в день сей истории, он не знал, на что решиться: ехать ли в Петербург или дожидаться дальнейших известий. Он написал к Ермолаеву, чтобы тот известил его, нужно ли его присутствие в Петербурге, и, чтобы он во всяком случае спросил об этом у Михаилы Чаадаева". Это письмо было обнаружено у Ермолаева, и хотя виновность Щербатова не была чем-либо доказана, но он был арестован и сослан рядовым на Кавказ, где умер в 1829 г." (ПЗ, III, 281). Автор, как видно, знал многое и был близок к кругу людей, посвященных в тайну Щербатова (Михаил Чаадаев, Сергей Муравьев и др.). Еще интереснее cведения, сообщаемые о самом П. Я. Чаадаеве. Они так важны, что мы приводим их полностью: "При самом начале истории Семёновского полка отдано было приказание не выпускать никого из города, но австрийский посланник Лебцельтерн нашел возможность тотчас выпроводить из Петербурга курьера с донесением к Меттерниху об этом происшествии. Васильчиков отправил своего адъютанта П. Я. Чаадаева с донесением к императору в Лейбах [16] только тогда, когда полк был уже в крепости. После того как Чаадаев вышел в отставку, распространился слух, что ему ведено было оставить службу за то, что ехал очень медленно и опоздал с известием. Это совершенно несправедливо. Австрийский курьер приехал несколько раньше, но он и выехал раньше из Петербурга. По тому, как обошелся государь с Чаадаевым, все ожидали, что его сделают флигель-адъютантом; нет никакого сомнения, что это так бы и было, ежели бы Чаадаев не вышел в отставку, не желая получить награды за семёновскую историю. Приехав в Лейбах, Чаадаев остановился у князя Меншикова (бывшего впоследствии морским министром и главнокомандующим в Крыму). Когда он явился к императору, то Александр стал расспрашивать его обо всех подробностях достопамятной ночи. "Надо признаться, – сказал император, – что семеновцы, даже совершая преступление, вели себя отлично, хорошо". Потом он спросил, на кого имеют подозрение в возмущении полка. "Я, может быть, грешу, – прибавил он, – но очень подозреваю Греча". Когда Чаадаев вышел и был уже на лестнице, его догнал князь П. Волконский. "Вы остановились у Меншикова, – сказал он ему, – государь приказал сказать вам, чтобы вы ни слова не говорили ему про ваш разговор с ним"". Об этой поездке и внезапной отставке Чаадаева в течение десятилетий многое говорили, а когда стало можно, принялись печатать [17]. Одни утверждали, будто Александр I накричал на Чаадаева за медленную езду; другие всю беседу и поездку освещали совсем иначе. Лишь один мемуарист описал дело почти что так, как безымянный корреспондент III-ей "Полярной звезды". Этим мемуаристом был М.И. Жихарев, племянник Чаадаева и очень близкий, можно было бы сказать – его доверенный человек (в той мере, разумеется, в какой скрытный и замкнутый Чаадаев допускал эту доверенность). В 1871 г. на страницах журнала "Вестник Европы" Жихарев, вспоминая о семёновской истории явно со слов Чаадаева, почти воспроизвел при этом рассказ "Полярной звезды". Единственное существенное отличие рассказа Жихарева – это отрицание самого факта "опоздания" Чаадаева и опережения его австрийским курьером: "Чаадаев не опаздывал, австрийский курьер прежде его не приезжал ... Всего вероятнее, что вся эта нелепица придумана и распространена, довольно, впрочем, неискусно, самим Чаадаевым затем, чтобы по возможности скрыть грозную для него истину" (о причине его отставки) [18]. Однако эта деталь не меняет того явного сходства, которое существует между происшествием в изложении П.Я. Чаадаева – М.И. Жихарева и сообщением о том же событии декабриста-семеновца. Поскольку Чаадаев был немногословен, при Николае I ему по существу предписывалось молчать, то истину о происшествии на конгрессе могли знать только самые его близкие друзья (иначе не было бы такой разноголосицы в литературе). Автор статьи "Семёновская история" был одним из таких людей или во всяком случае пользовался информацией такого человека. Итак, мы уже располагаем несколькими "приметами" автора: 1. Офицер-семеновец 1820 г. 2. Близость к Чаадаевым и Щербатову. 3. Вероятная дата работы над статьей – 1856 г. Приметы ведут к Ивану Дмитриевичу Якушкину. Семёновский офицер, к 1820 г. находившийсяв отставке, но тесно связанный с тайным обществом и хорошо знавший все дело; близкий, если не ближайший друг Чаадаевых и Щербатова, регулярно встречавшийся и переписывавшийся с ними [19], один из самых твердых декабристов, за 30 лет совершенно не изменивший своих убеждений. В упомянутой уже статье М. Жихарев вспоминал: "Покойный Якушкин по возвращении из Сибири пересказывал мне лично, что с тех пор, как на свете существуют армии, никогда и нигде не было во всех отношениях полка более прекрасного, как Семёновский в это время (в 1814-1820 гг.), и что тем неоспоримо были обязаны стараниям, глубокому, гуманному чувству преданности к долгу и самоотвержению офицеров" [20]. Эти слова И. Д. Якушкина в передаче Жихарева почти дословно воспроизводят рассуждения автора "Семёновской истории": "Старый Семёновский полк состоял из офицеров большей частью образованных, исполненных самых благородных стремлений и глубоко возмущавшихся положением русского солдата. Заграничный поход, с одной стороны, развил в них чувство свободы, с другой – сблизил их с солдатами, прежние отношения к которым стали для многих уже невозможны <...>. Старый Семёновский полк – необыкновенное явление в летописях русской армии; это был полк, где не существовало телесного наказания, где установились между солдатами и офицерами человеческие отношения, где, следовательно, не было и не могло быть ни грабежа казны, ни грабежа солдат. По выправке солдаты были не хуже других гвардейских, но, кроме того, это был народ развитой, благородный и нравственный". В бумагах И. Д. Якушкина, как известно, сохранился черновик его письма к Герцену, начинающийся со слов: ""Полярная звезда" читается даже в Сибири, и ее читают с великим чувством; если бы вы знали, как бы этому порадовались..." [21] Это письмо свидетельствовало, что Якушкин, читатель "Полярной звезды", стремился быть одновременно и ее корреспондентом. "При этих строках, – писал он, – Вы получите стихотворение Рылеева "Гражданин", которое, конечно, вам неизвестно и которое, если и известно в России, то очень немногим". Кроме того, И. Д. Якушкин прилагал к письму стихотворение Кюхельбекера "Тень Рылеева", а также пушкинские стихи "Во глубине сибирских руд..." и "Noel". ("Ура! в Россию скачет...") Якушкин отозвался также на главу "Панславизм и Чаадаев" из "Былого и дум", напечатанную в 1-ой книге "Полярной звезды": "Свидание Чаадаева с императором рассказано у вас <...> не совсем точно. Чаадаев по прибытии в Лейбах остановился у кн. Меншикова, бывшего тогда начальником канцелярии Главного штаба. Император Александр не только не сердился на Чаадаева, но, напротив, принял его очень благосклонно и довольно долго толковал с ним о пагубном направлении тогдашней молодежи, признаваясь, что он, может быть, грешит, полагая, что Греч главный виновник Семёновского полка, и сознаваясь, что семеновцы и в этом случае вели себя отлично. Когда Чаадаев вышел от императора, кн. Петр Михайлович Волконский догнал его и сообщил ему высочайшее повеление ни слова не говорить князю Меншикову о своем разговоре с государем. По возвращении Чаадаева в Петербург Шеппинг [22] и многие другие поздравляли его с будущим счастьем, пророча, что он непременно будет флигель-адъютантом; чтоб доказать Шеппингу и другим, как мало он дорожит такого рода счастьем, Чаадаев вышел в отставку..." Сходство этих строк с отрывком из "Семёновской истории", касающимся Чаадаева, бесспорно: и настроение Александра, и подозрения насчет Греча ("Я, может быть, грешу..." – в "Семёновской истории"; "он, может быть, грешит..." – у Якушкина), и приказ – ничего не сообщать Меншикову, и причина отставки Чаадаева – все это в обоих документах изложено совершенно одинаково и почти в одинаковой последовательности. О судьбе письма И. Д. Якушкина к Герцену ничего не знал уже внук декабриста ученый-пушкинист В.Е. Якушкин, который в 1906 г. опубликовал черновик письма в журнале "Былое" [23]. Однако исследователями уже давно было отмечено два обстоятельства. Во-первых, датой написания этого письма можно считать конец 1855 г. или начало 1856 г. [24] (т. е. приблизительно то время, когда была написана и "Семёновская история"). Кроме этого высказывалось предположение, что письмо И.Д. Якушкина отправлено не было, так как в "Полярной звезде" нет никаких следов его. Стихотворения, предлагаемые И. Д. Якушкиным, привез в Лондон П. Л. Пикулин, и невозможно представить, чтобы Герцен, получив письмо от декабриста, не нашел бы способа осторожно, не называя имен, отозваться на него. Такого отзыва нет. Но нельзя ли сделать какие-либо выводы из факта очевидной близости этого письма к "Семёновской истории"? Весьма соблазнительна следующая гипотеза: 1. В августе 1855 г., как уже говорилось, отправился в длительную сибирскую командировку Евгений Иванович Якушкин. Повидавшись с отцом и почти со всеми ссыльными декабристами, он пустился в обратный путь лишь весной 1856 г. За эти месяцы в Иркутск, Ялуторовск и другие сибирские города, без сомнения, попали экземпляры первой "Полярной звезды". (В 1-ой гл. уже отмечалось, что Пикулин, Кетчер или кто-либо другой из московских друзей мог отправить с какой-нибудь оказией секретную посылку вслед Якушкину уже в октябре 1855 г.) 2. Прочитав 1-ую книгу "Полярной звезды", Иван Дмитриевич Якушкин набрасывает письмо Герцену, потом меняет решение и отправляет с сыном в Москву рукопись "Семёновской истории", куда входят и его первоначальные замечания на "чаадаевские строки" в "Былом и думах" и ряд совершенно новых материалов. Такие действия были бы для И. Д. Якушкина совершенно естественны: как раз в это время он диктует сыновьям свои записки и, конечно, вспоминает об освободительном движении 20-х годов. 3. Возвратившись весной 1856 г. в Москву, Евгений Иванович Якушкин довольно быстро находит способ препроводить рукопись в Лондон: хорошо знакомый московскому кругу Иван Сергеевич Тургенев охотно соглашается взять с собою "Семёновскую историю" и 31 августа 1856 г. входит с нею в "Путнейскую лавру", как иронически именовался между друзьями дом Герцена. Все как будто бы просто и складно. Но вот беда. Если "Семёновская история" – это дополнительная глава к знаменитым "Запискам" И. Д. Якушкина, то отчего же об этом не упоминали позже ни сыновья, ни внуки И. Д. Якушкина, не упоминали даже тогда, когда уже это было можно, не упоминали, хотя весьма интересовались бумагами Ивана Дмитриевича? К тому же у меня вызывали сомнения некоторые места из "Семёновской истории"; мог ли Якушкин, человек твердых радикальных убеждений, в 1856 г. написать такие строки для передачи в Лондон: "Пускай со вниманием прочтут этот краткий рассказ люди, стоящие во главе военного управления. Он имеет не только исторический интерес, но и современный <...>. Не бунтом кончился старый Семёновский полк <..>. Недаром же все говорят о семёновской истории и никто о семёновском бунте. Именно с аутократической точки зрения Семёновский полк и представляет во многом идеал, к которому всеми силами должно стремиться самодержавие" (ПЗ, III, 282). Ни в своих записках, ни в письмах И. Д. Якушкин не предлагает "идеалов, к которым должно стремиться самодержавие". K тому же его "семёновский патриотизм" был все же более умеренным, чем у офицера-автора статьи. Зато в эту же пору жил и писал другой декабрист-семеновец, для которого Семёновский полк и семёновская история были значительнейшим воспоминанием всей жизни и кто в своих размышлениях о России и о крымских поражениях высказывался в духе, близком к только что приведенным строкам. Это Матвей Иванович Муравьев-Апостол. В конце 1855 г. Евгений Иванович Якушкин описывал жене свою встречу с ним в Ялуторовске: "Муравьев был, говорят, когда-то чрезвычайно веселый человек и большой остряк. Смерть двух братьев, Ипполита и Сергея, страшно подействовала на него: он редко бывает весел; иногда за бутылкой вина случается ему развеселиться, и тогда разговор его бывает забавен и очень остер. Он воспитывался за границей, в Россию приехал лет 18, до сих пор не совсем легко говорит по-русски, вежлив совершенно, как француз, да и видом похож на французского отставного офицера; между тем он самый ярый патриот из ялуторовских. Я редко заговаривал с ним о прошедшем, всегда боялся навести его на тяжелый разговор про братьев, но когда, бывало, Оболенский, защищая самодержавие, не совсем почтительно отзывался об Обществе, то Матвей Иванович распушит его так, что тот замолчит, несмотря на то что охоч спорить". Вернувшийся из ссылки 64-летний Матвей Муравьев-Апостол поселяется в Твери, но часто наезжает в Москву. Судя по его переписке и свидетельствам современников, он был бодр, энергичен, быстро подружился с московским кружком и всегда был принят там как желанный гость. Вскоре, явно по просьбе Евгения Ивановича Якушкина и его друзей, старый декабрист печатает кое-что из своих сокровенных бумаг (трижды в "Библиографических записках" за 1861 г. публиковались стихотворения К. Ф. Рылеева, А. И. Одоевского и других авторов со ссылкой на "М. И. М-А", т. е. Матвея Ивановича Муравьева-Апостола; об этом подробнее см. в гл. VIII). О радикальных настроениях Муравьева-Апостола свидетельствует и любопытное его письмо к другому декабристу, Г. С. Батенькову, где резко осуждаются примирительные настроения некоторых декабристов (в частности, Е. П. Оболенского) по отношению к предавшему их в 1825 г. Якову Ивановичу Ростовцеву (в 50-х годах Ростовцев – один из влиятельнейших сановников). "Слышал я в Москве, – пишет Муравьев-Апостол, – якобы приезд юного Иакова [25] произвел какое-то недоумение в калужском кружке. Я искренне порадовался, что Петр Николаевич <Свистунов> не участвовал в трактирной пирушке. Noblesse oblige" (Положение обязывает – франц.). [26]. Через полгода М. И. Муравьев-Апостол сообщает, что "на днях читал извлечение некоторых заграничных писем государю от юного Иакова об эмансипации. Вы не можете себе представить, что за чепуха" [27]. Таким образом, Матвей Иванович Муравьев-Апостол сохранил после возвращения значительно больше прежнего запала, нежели это изображалось некоторыми исследователями. Однако всегда и везде – в ссылке, в Твери, в Москве – старый декабрист остается и старым семеновцем. Время от времени уцелевшие ветераны 1820 г. собирались: Иван Дмитриевич Якушкин, декабрист и поэт Федор Николаевич Глинка, Матвей Иванович Муравьев-Апостол, их старинный друг Николай Николаевич Толстой, который в 14-м декабря не был замешан, но и сосланных друзей не забыл. Когда И. Д. Якушкину запретили жить в Москве, Н. Н. Толстой поселил его в своем имении Новинки, где Иван Дмитриевич и скончался II августа 1857 г. 21 ноября 1861 г., когда старые семеновцы съехались в Новинки, Федор Глинка сочинил стихи: ...И сколько пережито гроз!.. Но пусть о них твердят потомки; А мы, прошедшего обломки В уборе париков седых Среди кипучих, молодых, Вспомянем мы хоть про Новинки Где весело гостили Глинки, Где благородный Муравьев За нить страдальческих годов Забыл пустынную неволю И тихо сердцем отдыхал; Где у семьи благословенной Для дружбы и родства бесценной, Умом и доблестью сиял И к новой жизни расцветал Якушкин наш в объятьях сына, Когда прошла тоски година, И луч надежды обещал Достойным им – иную долю [28]. Матвей Муравьев-Апостол прожил до 93 лет. (После его смерти, в 1886 г., оставался в живых еще только один декабрист – Д. И. Завалишин (1802-1894). Незадолго до смерти, в 1883 г., Муравьев-Апостол принял участие в праздновании 200-летнего юбилея Семёновского полка, причем власти по этому случаю возвратили ему бородинский георгиевский крест, полученный за 70 и отнятый за 57 лет до того. Любимейшими воспоминаниями этого человека, по свидетельству современников, были "1812 год, Семёновский полк, люди и отношения двадцатых годов, а затем Сибирь и Ялуторовск" [29]. М. И. Муравьев-Апостол написал в 70-х годах "Воспоминания о семёновской истории 1820 г.". Эти воспоминания нисколько не противоречили статье, появившейся в 1857 в "Полярной звезде", но содержали ряд дополнительных деталей. О поездке Чаадаева М.И.Муравьев-Апостол сообщает точно так, как корреспондент "Полярной звезды": "Гр. Лебцельтерн, австрийский посланник, поспешил уведомить Меттерниха о случившемся с Семёновским полком, отправив своего курьера в Лайбах <...>. Как бы ни спешил <Чаад.>, не мог предупредить иностранного курьера, посланного тремя днями раньше". Затем М.И.Муравьев-Апостол пишет особенно интересные для нашего изложения строки: "Чаадаев мне рассказывал о своем свидании с Александром. Первый вопрос государя: "Иностранные посланники смотрели ли с балконов, когда увозили Семёновский полк в Финляндию?" Чаадаев отвечал: "Ваше Величество, ни один из них не живет на Невской набережной." Второй вопрос: "Где ты остановился?" – У князя А. С. Меншикова, Ваше Величество. - Будь осторожен с ним. Не говори о случившемся с Семёновским полком. Чаадаева поразили эти слова, так как Меншиков был начальником канцелярии Главного штаба Е. И. В. Ч. мне говорил, что вследствие этого свидания с государем он решился бросить службу" [30]. Как видим, близость М. И. Муравьева-Апостола с Чаадаевым, его большой интерес к семёновской истории, его версия событий 1820 г. – все это позволяет предположить, что он был причастен к появлению интересующей нас статьи в "Полярной звезде". В последние годы жизни престарелый декабрист сблизился уже с третьим поколением дорогого для него семейства Якушкиных. Внук декабриста Вячеслав Евгеньевич Якушкин часто посещал старика в Москве (Е. И. Якушкин переписывался с ним из Ярославля), знал обо всех обстоятельствах его жизни и посвятил его памяти некролог в "Русской старине". Большая часть некролога посвящена теме "М. И.Муравьев-Апостол и Семёновский полк". Сообщив, что М. И. Муравьев-Апостол во время семёновской истории находился по службе в Полтавской губернии, В. Е. Якушкин пояснял: "Но он хорошо знал подробности всего происшествия от товарищей и особенно от брата, который тогда же сообщил ему письменно обо всем. Во время последовавшего позднее (1826 г.) ареста бумаги Матвея Ивановича были тоже взяты, но после приговора вся личная переписка братьев Муравьевых была возвращена из верховного уголовного суда сестре их Е. И. Бибиковой, муж которой из непонятного страха затем ее уничтожил. Мат. Иван. всегда с ужасным сожалением вспоминал о погибших тут письмах брата, но всего больше он жалел о письме, которое передавало подробности семёновской истории <..>. Тут была, между прочим, сохранена характерная подробность. Сергею Ивановичу Муравьеву-Апостолу было поручено выводить из крепости семеновцев поротно, и когда он по выводе последней роты явился к полковнику Шварцу, то этот, растроганный, подвел Сергея Ивановича к образу и сказал ему приблизительно следующее: "Бог свидетель, я не виновен, что лишил Россию такого полка, я его не знал: мне говорили, что это полк бунтовщиков, и я поверил, а я не стою последнего солдата этого полка". Матвей Иванович был вообще недоволен существующими в литературе рассказами о семёновской истории. По поводу последнего из них в "Истории лейб-гвардии Семён. полка" г. Дирина [31] Матвей Иванович продиктовал свои воспоминания о происшествиях 1820 г. в Семёновском полку и рукопись эту передал в полковую библиотеку." [32]. Затем В. Е. Якушкин сообщал уже знакомые нам мысли покойного и его друзей о том, что старый Семёновский полк был прообразом армии будущего. Что же за рукопись была передана М. И. Муравьевым-Апостолом в библиотеку Семёновского полка? Библиотекой и образованным в 1901 г. музеем полка ведал до 1917 г. офицер и историк, собиратель материалов о прошлом полка Николай Карлович Эссен. В 1920 г. в журнале "Дела и дни" Н. К. Эссен поместил публикацию под заглавием "Семёновская история 1820 года. Воспоминания одного из офицеров полка (к 100-летию со дня события)" [33]. Публикацию открывало следующее предисловие: "Печатаемые ниже воспоминания о возмущении л. гв. семёновского полка 17 октября 1820 года против коменданта полковника Шварца появляются в печати впервые. Они находятся в числе разных документов и бумаг, переданных в музей л. гв. семёновского полка бывшим офицером полка действительным тайным советником Александром Степановичем Лозинским. Кто автор этих записок, установить не удалось. Они представляют некоторый интерес, заключая в себе подробности, до сих пор неизвестные" [34]. Вслед за тем шел слово в слово тот самый текст "Семёновской истории", "который 63 годами прежде появился в "Полярной звезде" (о чем Н. К. Эссен, очевидно, не знал). Текст ж. "Дела и дни" только был короче статьи в "Полярной звезде" на несколько строк. Я попытался разыскать рукопись, которой пользовался Н. К. Эссен, попутно просматривая хорошо сохранившиеся материалы по истории Семён. полка в фонде полка (Центральный государственный военно-исторический архив), среди материалов журнала "Дела и дни" (ЦГАЛИ) и в личных фондах Н. К. Эссена (ЦГВИА и рукописный отдел Ленинградского отделения Института истории АН СССР). Мне не попалось никаких воспоминаний о семёновской истории 1820 г., хранившихся в библиотеке и музее полка, кроме тех, которые публиковал Н. К. Эссен. Воспоминания находятся сейчас в рукописном отделе Ленинградского отделения Института истории [35]. Это писарская рукопись, не имеющая никаких разночтений с текстом, напечатанным в журнале "Дела и дни". Вероятно, это и есть те материалы, которые престарелый М. И. Муравьев-Апостол передал в полковой музей в начале 80-х годов. Последние несколько страниц этой главы написаны в защиту версии о том, что автором статьи "Семёновская история" в "Полярной звезде" был М. И. Муравьев-Апостол. Но можно ли так просто отбросить аргументы в пользу Якушкина? Нет, нельзя. Они, мне кажется, лишь проясняют дело. Ведь выше уже было отмечено, что для Муравьева-Апостола не было в ссылке и после нее более близких людей, чем Якушкины. Вместе с Иваном Дмитриевичем, однополчанином-семеновцем, он живет более 20 лет на поселении в Ялуторовске. Можно представить, сколько раз, собираясь вместе, вспоминали, обменивались соображениями, догадками. Без сомнения, в этих беседах чаще всего начинал разговор о семёновской истории и о дорогом его памяти старом Семёновском полке именно Матвей Иванович. За 20 лет Якушкин и Муравьев-Апостол фактически, конечно, составили общую версию семёновской истории 1820 г. Кто бы из двух семеновцев ни записал эту историю, она, очевидно, принадлежала обоим. По совокупности только что приведенных фактов мне кажется, что записал ее в 1855 или в начале 1856 г. Матвей Иванович Муравьев-Апостол. Дальнейшие же этапы путешествия рукописи могли быть точно такими, как они представлены выше, В "якушкинском варианте" (Е. И. Якушкин – И. С. Тургенев – Герцен). Евгений Иванович Якушкин был для Муравьева-Апостола таким же родным человеком, как и его отец, и Матвей Иванович, конечно, мог вручить ему корреспонденцию для "Полярной звезды", на обложке которой среди пятерых был и портрет Сергея Муравьева-Апостола. Вокруг "Семёновской истории" в "Полярной звезде" все еще много неясного и туманного. Однако даже простой перечень людей, безусловно или предположительно причастных к появлению этой статьи, уже достаточно многозначителен и стимулирует новые розыски: М. И. Муравьев-Апостол, И. Д. Якушкин, И. С. Тургенев, А. И. Герцен, Н. П. Огарев, может быть, отчасти и Л. Н. Толстой.»

 Отправлено: 01.12.07 17:31. Заголовок: Н.Эйдельман. Тайные корреспонденты "Полярной звезды":

«V. МИХАИЛ ЛУНИН
"От людей можно отделаться, но от их идей нельзя." М. С.Лунин (“Полярная звезда”. Книга V.)

Легенда и правда о Лунине.Лунинские материалы у Герцена и Огарева с конца 1858 г. Кто написал “Разбор донесения тайной следственной комиссии” – Лунин или Никита Муравьев? Загадочная дата – 10 октября 1857 года. “Разбор” мог доставить в Лондон П.И. Бартенев, получивший текст у С.Д. Полторацкого. Это могли сделать также Матвей Муравьев-Апостол и Евгений Якушкин.» Скрытый текст

«Когда друзья заметили, что за годы заключения в Шлиссельбурге Михаил Лунин лишился почти всех зубов, тот отвечал: “Вот, дети мои, у меня остался только один зуб против правительства”. Когда комендант вошел в грязный каземат, со свода которого сочилась вода, он спросил находившегося там Лунина, нет ли у него каких-нибудь просьб или желаний. “Я ничего не желаю, генерал, кроме зонтика”. Никем не доказано, что эти остроты были на самом деле произнесены. Но такая уж была судьба у Лунина. Анекдоты и легенды о храбрости, дерзости, дуэлях и остротах сопровождали его имя чуть ли не с 17 лет, когда он отличился в кампании 1805 г., до самой таинственной смерти декабриста в 1845 г. Но когда знакомишься с достоверной биографией Лунина, становится ясно, отчего легенды возникали и не могли не возникнуть [1]. Внешние обстоятельства этой жизни действительно ни на что не похожи – внезапны и парадоксальны: блестящий гвардейский офицер и наследник богатейшего тамбовского помещика внезапно уходит в отставку, живет в парижской мансарде, дает уроки французского языка (во Франции!), пишет какие-то не дошедшие до нас сочинения (которые избранным читателям кажутся замечательными), внезапно принимает католичество. Член тайного общества, он дерзко предлагает “решительные меры” – цареубийство. Затем внезапно отходит от общества, служит в Варшаве у великого князя Константина; после 14 декабря Константин – по легенде – готов был помочь побегу Лунина за границу, но тот бежать не захотел. За Луниным долго не приходили, пока Постель не назвал на допросе его имя в числе тех, кто когда-то замышлял цареубийство. На следствии Лунин держится дерзко, получает пятнадцать лет каторги, несколько лет сидит в крепости, затем попадает в Читу и наконец на поселение в Урик близ Иркутска. Ссыльные декабристы жили как бы в обороне. Чтением, беседой, размышлениями они защищались от уныния, упадка сил и духа. Такие люди, как Якушкин, Пущин, Михаил Бестужев и другие, вернувшись из ссылки, казались моложе и бодрее многих людей николаевского времени, более молодых годами и никогда не подвергавшихся репрессиям. Не все декабристы, вернувшись из ссылки, искали “тихой жизни”:многие принялись за мемуары, вступили в контакт с Вольной печатью Герцена, 30-летняя оборона от удушающего воздействия власти давала свои плоды. Однако Лунин приступил, по его собственному выражению, к “действиям наступательным” на 20 лет раньше других, в самое, казалось бы, бесперспективное время – 30-е и 40-е годы. Еще прежде пытался наступать один из участников восстания Черниговского полка – Иван Иванович Сухинов. Его действия были по замыслу просты: восстание и бегство через китайскую границу. Сухинова приговорили к расстрелу. Он предупредил казнь самоубийством. Лунин наступал иначе. Могло показаться странным, что в контратаку пошел именно он, а не кто-либо из более крупных деятелей тайных обществ и непосредственных участников восстания. Ведь от заговорщиков он отдаляется довольно рано. В его размышлениях еще смолоду политические проблемы довольно сильно переплетаются с религиозно-нравственными. Но Лунин никогда не действовал по правилам слишком элементарной логики. В селе Урик, где Лунин живет со своим двоюродным братом Никитой Муравьевым, одним из лидеров Северного общества декабристов, он за несколько лет создает серию крупных нелегальных произведений, которые начинает распространять. Кроме того, он пишет свои знаменитые письма к сестре Екатерине Сергеевне Уваровой, предназначавшиеся, конечно, не для одной сестры; письма дерзкие, свободные – будто не было ни ссылки, ни императора. Так прошло несколько лет. Но в ночь на 27 марта 1841 г. за Луниным пришли. Сам доносчик, чиновник Успенский, с ним вместе иркутский полицмейстер, капитан жандармской команды и пять жандармов ворвались в дом к Лунину и увезли его. Декабрист С. Трубецкой писал много лет спустя: «Лунин нисколько не удивился новому своему аресту; он всегда ожидал, что его снова засадят в тюрьму, и всегда говорил, что он должен в тюрьме окончить свою жизнь” [2]. Больше никто из друзей никогда не видел его. К тому времени уж все декабристы отбыли каторгу и жили на поселении. Лунин был единственным, который почти через 20 лет после 14 декабря сидел в каторжной тюрьме в Акатуе – самом гиблом месте из всех сибирских гиблых мест. И снова, как в молодости, вокруг его имени – легенды и тайны, не разгаданные полностью до сих пор. Никто, кроме высших лиц империи и горстки товарищей по ссылке, не знал точно, в чем заключается второе преступление Лунина. Много лет ходил слух, будто он что-то передал для напечатания за границу, но агенты III отд. доискались, кто передал. Из Акатуя не полагалось писать. В послании, которое удалось секретно переправить С. Г. Волконскому, Лунин сообщал: “По-видимому, я обречен на медленную смерть в тюрьме вместо моментальной на эшафоте. Я одинаково готов как к той, так и к другой”. Еще осенью 1845 г. сестра Лунина продолжала посылать просьбы и запросы о брате, не подозревая, что брата уже нет в живых. Такой человек и умереть не мог обыкновенно. До сих пop обстоятельства его смерти чрезвычайно темны: ни одна из версий – простуда, угар, удушение по тайному приказу из Петербурга – не может считаться доказанной полностью. Никита Муравьев, знавший больше других о своем родственнике и друге, скончался двумя годами раньше него. Тайна Лунина – его жизни, смерти, произведений – к концу 50-х годов существовала уже два десятилетия и, казалось, не имела шансов раскрыться, прежде чем не выйдут наружу секретные донесения и приказы, что хранились в недрах III отделения. Но в 1858 – 1859 гг. в посмертной биографии Лунина происходят значительные события. *** 10 сентября 1858 г., через пять месяцев после выхода IV-ой “Полярной звезды”, мы встречаем имя Лунина в письме Герцена к М. К. Рейхель: ««Лунина» получил, несмотря на avviso (указание – итал.), что его посылать не нужно» (XXVI, 205) [3]. А 15 февраля 1859 г. в 36-м листе «Колокола» была напечатана статья неизвестного автора под названием «Из воспоминаний о Лунине» [4]. Точнее было бы другое заглавие: "Из легенд о Лунине". В статье рассказывалось о вызове на дуэль, который Лунин однажды осмелился сделать великому князю Константину, о «зубе против правительства» и «зонтике в каземате», о том, что «на месте казни, одетый в кафтан каторжника и притом в красных грязных рейтузах, Лунин, заметив графа А.И. Чернышева (одного из главных судей над декабристами), закричал ему: «Да вы подойдите поближе порадоваться зрелищу!» Вот что автор статьи писал о конце Лунина: “В 1840 – 1842, возмущенный преследованиями религиозными и политическими, которые шли, быстро возрастая, при Николае, он написал записку о его царствовании с разными документами. Цель его была обличить действия николаевского управления в Европе; записка его была напечатана в Англии или в Нью-Йорке. Говорят, что, сличая его письма к его сестре Уваровой, которой он писал, зная, что они проходят через III отделение, о политических предметах, узнали слог и наконец добрались, что брошюра писана Луниным. Сначала Николай хотел его расстрелять, но одумался и сыскал ему другой род смерти. Его схватили в 1841 г. и отправили, его ведено было свести в Акатуев рудник и там заточить в совершенном одиночестве. Сенатор, объезжавший Восточную Сибирь, был последний человек, видевший Лунина в живых. Он и тут оcтaлcя верен своему характеру, а когда тот входил к нему, он с видом светского человека сказал ему: “Permettez-moi de vous faire les honneurs de mon tombeau” (“Позвольте мне принять вас в моем гробу”)”. Статья завершалась строками, видимо приписанными к ней самим Герценом: “Да, славен и велик был наш авангард! Такие личности не вырабатываются у народов даром...” Давно уже было отмечено, что автор статьи в “Колоколе” пересказывает легенды, многого не знает, кое-что передает неверно. Отмечалось также большое сходство этой статьи с воспоминаниями декабриста Д.И. Завалишина, опубликованными много лет спустя [5]. Но Герцена ошибки и легенды не смущали: это было в сущности первое слово о Лунине, первый печатный вариант рассказа о его удивительной жизни. Воспоминания о Лунине Герцен сопроводил следующим примечанием: “Бесконечно благодарим мы приславшего нам эту статью. На его вопрос, не знали ли мы брошюры, напечатанной в Англии или в Америке, о которой он говорит, мы должны отвечатьотрицательно. У нас естьписьма Лунина к сестре на французском языке и статьи “Coup d'oeil sur les affaires de Pologne” (“Взгляд на события в Польше”) и “Apercu sur la societe occulte en Russie 1816 – 1821” (“Взгляд на тайное общество в России 1816 – 1821”. “1821” – очевидно, опечатка; правильнее – “...Тайное общество... 1816-1826”)”. Так Герцен впервые объявил о материалах Лунина, подготавливаемых, конечно, для “Полярной звезды”. “Взгляд на тайное общество” попал в книгу V-ую (1859 г.), “Письма к сестре” – в VI-ую (1861 г.), “Взгляд на события в Польше” Герцен вообще не напечатал из тактических соображений [6]. Однако в это же время у Герцена было еще одно очень важное сочинение Лунина – “Разбор донесения тайной следственной комиссии в 1826году". Советский историк С.Я. Штрайх, публиковавший после Октябрьской революции материалы Лунина, извлеченные из архивов и революционной прессы, удивлялся, отчего Герцен в только что цитированном примечании “Колокола” ни словом не обмолвился об этой работе, хотя позже сам признавал (ПЗ, V, 231), что она поступила в Лондон раньше, чем статья “Взгляд на тайное общество в России”, в “Колоколе” упомянутая [7]. Ответить на вопрос, поставленный С.Я. Штрайхом, нетрудно: в то время, когда печатался 36-й “Колокол”, Герцен не считал Лунина автором “Разбора донесения” и поэтому не упомянул это сочинение вместе с другими рукописями декабриста. Рассмотрим, однако, по порядку лунинские материалы V-ой “Полярной звезды”. * * * Книга V-ая вышла около 1 мая 1859 г., т.е. через год и 2 месяца после IV-ой книги (объявление о предстоящем выходе V “Полярной звезды” было напечатано 15 апреля 1859 г. в 41-м номере “Колокола”, газеты, приближавшейся в то время к своему двухлетию). Ясно, что V-ая книга вобрала в себя те исторические, литературные и другие материалы, которые поступили в Лондон между мартом 1858 г. и апрелем 1859 г. “Разбор донесения тайной следственной комиссии в 1826 г.” попал в Лондон, видимо, в начале периода, разделяющего IV-ую и V-ую “Полярную звезду”. Кроме соответствующего признания Герцена об этом свидетельствуют и уже знакомые нам обстоятельства: “Разбор” помещен в начале книги (стр. 53 – 73), точнее, на втором месте, после большой подборки стихотворений Рылеева, Бестужева, Кюхельбекера, Пушкина, Языкова и “разных авторов”, которой открывался том (стр. 1 – 52). Исходя из формулы “чем дальше, тем позже”, можно предположить, что “Разбор” был получен либо вместе со стихотворениями, либо вскоре после них). Значит, прежде всего надо разобраться в стихотворениях. О том, кто и когда привез стихотворения (может быть, это было сделано и не одним корреспондентом), нет никаких прямых намеков ни в переписке Герцена, ни в самом тексте. В гостях из России за 1858 г. недостатка не было (Герцен и Огарев вынуждены были даже установить специальные дни для приема посетителей, иначе они не смогли бы работать). Название стихотворений Страницы V-ой книги ПЗ Автор [8] 1. И.С. Аксаков „Добро б мечты, добро бы страсти..." 42-43 2. А.С. Хомяков „Жаль мне вас, людей бессонных..." 44 3. В.М. Михайлов „Из Wintermarchen Гейне" 45 4. Д.Т. Ленский „Помойная яма" Басня 46 5. И.С. Тургенев „Кнут"(„Ремянный кнут, небезуханный, Забытый в поле вижу я...") 47 6. Н.А. Некрасов „В. Г. Белинский" („В одном из переулков дальних...") 48-52 Однако если присмотреться к “стихотворениям разных авторов”, помещенным в конце поэтической части альманаха и восстановить отсутствующие в “Полярной звезде” имена этих авторов, то можно составить небольшую цепочку силлогизмов: 1. Среди авторов – И. С. Тургенев и Н. А. Некрасов. 2. В мае – июле 1858 г. гостили в Лондоне и переписывались с Герценом и Огаревым из Парижа и других мест приехавший за границу П. В. Анненков, а также И. С. Тургенев. 3. Можно предположить, что стихотворение Тургенева попало в “Полярную звезду” из рук самого автора. 4. Известное стихотворение Некрасова скорее всего доставили в Лондон его близкие в то время приятели Тургенев и Анненков. Сам Некрасов много позже, 23 августа 1876 г., записал в дневнике: “Сегодня ночью вспомнил, что у меня есть поэма – В. Г. Белинский. Написал в 1854 или 5 году – нецензурная была тогда и попала по милости одного приятеля в какое-то герценовское заграничное издание – “Колокол”, “Голоса из России” или подобный сборник” [9]. 5. Если два стихотворения доставлены в Лондон Тургеневым и Анненковым (не позже мая – июня 1858 г.), то не исключено, что таким же путем попали в редакцию “Полярной звезды” и остальные стихотворения (Анненков только что завершил издание Пушкина и, конечно, располагал различными материалами). 6. Положение стихов (в самом начале V “Полярной звезды) вполне соответствует возможной дате их получения – в нач. период собирания кн. (весна – лето 1858 г.). Отметив все это, мы снова можем вернуться к сочинениям Лунина. На странице 53 читатель V-ой “Полярной звезды”видит следующее заглавие: “РАЗБОР ДОНЕСЕНИЯ тайной следственной комиссии в 1826 году Никиты Муравьева”. Редакционное примечание на той же странице сообщало, что “другими эта превосходная статья приписывается Лунину”. Итак, не раньше лета 1858 г. Герцен получает “превосходную статью”, но не знает, кто автор: Лунин или Никита Муравьев (“другие”, которые считают, что автор Лунин, – это либо другие посетители Лондона, высказавшие свое мнение, либо какие-то люди, известные корреспонденту, чье мнение он считал необходимым Герцену передать). Когда закончился строго засекреченный процесс над декабристами, власти вынуждены были все-таки что-то объявить жителям Российской империи. В 1826 г. было обнародовано составленное Д.Н. Блудовым “Донесение следственной комиссии” и приговор) над декабристами, после чего об осужденных запретили говорить и писать, фактически приказали их забыть. “Донесение” стало своего рода каноническом текстом, который не подлежал никаким обсуждениям или дополнениям. История 14 декабря должна была выглядеть именно так. Поскольку это был единственный документ обо всем деле и всем доступный, автор “Разбора” и принимается за него. “Разбор” краток (всего 12 страниц “Полярной звезды" да еще 7 стр. примечаний), написан скупо, спокойно. Человек, загнанный в сибирскую ссылку, защищается и атакует словом. Главная мысль “Разбора” такова: в “Донесении” скрыта истина о том, чего на самом деле хотели декабристы. “Донесение комиссии исполнено подробностей, которые не имеют прямого отношения к главному предмету. Личные ощущения членов, взаимные их сомнения, их мечтания, путешествия и разные обстоятельства частной жизни занимают много места. <Следуют ссылки на стр. 6, 13, 25, 27, 34, 37, 55 “Донесения”> Даже шутки и суетные остроты помещены в творении, которое вело к пролитию крови. Мы не станем всего опровергать: основания потрясены, здание должно рушиться. Заметим, однако ж, что комиссия умалчивает об освобождении крестьян, долженствовавшем возвратить гражданские права нескольким миллионам наших соотечественников” (ПЗ, V, 63). Автор "Разбора" не без яда замечает, что некот. практические меры, которые вынужден был осуществить Николай I (кодификация законов, уничтожение военных поселений, помощь восставшей Греции), предусматривались программой тайных обществ. Сибирский узник заканчивал “Разбор донесения” такими словами: “Неусыпный надзор правительства над их сподвижниками в пустынях Сибири, свидетельствует о их политич. важности, час от часу более и более возбужденном в пользу их соучастии народа и о том, что конституц. понятия, оглашенные ими под грозою смертною, усиливаются и распространяются в недрах нашей обширной державы”(ПЗ, V, 65). Это сочинение предназначалось, конечно, не только для друзей-декабристов, но по замыслу автора подлежало также распространению в России и, вероятно, напечатанию за границей. Примечания к “Разбору” сделаны так подробно, с такой основательностью сообщают о всех попытках ограничить самодержавие (во времена древней Руси и особенно в XVIII в.), что невольно создается впечатление: они написаны для читателя, малознакомого или просто незнакомого с русской историей, а это вполне естественно для рукописи, переправляемой за границу. Сейчас известно, что мысль такая была. Еще 30 – 40 лет назад советские исследователи пытались отыскать сочинения Лунина где-нибудь в заграничных изданиях начала 40-х годов XIX в., однако безуспешно [10]. В самом конце примечаний к “Разбору” – на 73-й странице V-ой “Полярной звезды” – напечатана дата: “10 октября 1857 года”, на которую исследователи почему-то не обращали внимания. Ни Лунина, ни Н.М. Муравьева в 1857 г. давно уж не было в живых, и дата, следовательно, не могла быть поставлена кем-либо из них. Это также и не дата публикации в “Полярной звезде”: в октябре 1857 г. формировалась только IV книга. Остается единственная версия: дата поставлена корреспондентом или переписчиком в конце имевшегося у него списка “Разбора”. Об этой загадочной дате речь еще впереди, а пока оставим на время “Разбор донесения”, чтобы вернуться к нему с последних страниц V-ой книги “Полярной звезды”. За “Разбором” следуют главы из “Былого и дум” (155 из 300 страниц альманаха; ПЗ, V, 75 – 230). На этот раз главы были посвящены различным западноевропейским событиям 1849 – 1855 гг., личной драме Герцена(“Oceano nox”), а в виде приложения шли “Старые письма” к Герцену Н. Полевого, Белинского, Грановского, Чаадаева, Прудона, Карлейля. Дважды – в примеч. к главе из “Oceano nox” (ПЗ, V, 153) и перед публикацией “Старых писем” (ПЗ, V, 195) – Герцен выставляет одну и ту же дату – 1 марта 1859 г. Очевидно, в это время (за два месяца до выхода тома) были сданы в набор готовые гл. “Былого и дум”. Вслед за тем в книге снова появляется Лунин. На странице 231 начинается статья под заглавием “Взгляд на тайное общество в России” (1816 – 1826) М. С. Лунина” (в “Полярной звезде” напечатано ошибочно “С. Лунин”). Примечание “От редакции” сообщает: “Статья эта, переведенная нами с французского, получена позже помещенного нами “Разбора донесения”, она, очевидно, опровергает мнение, что “Разбор” написан Луниным" (ПЗ, V, 231). Герцену и Огареву показалось, что между “Разбором” и “Взглядом” существуют какие-то противоречия. И тут они окончательно решили, что “Разбор” написал Никита Муравьев. "Взгляд на тайное общество” – то самое сочинение, за которое Лунина отправили в Акатуй. Автор доказывает закономерность появления и благородство целей тайного общества, которое скрывают от народа: “Жизнь в изгнании есть непрерывное свидетельство истины их <дека6ристов> начал. Сила их речи заставляет и теперь не дозволять ее проявления даже в родственной переписке. У них все отнято: общественное положение, имущество, здоровье, отечество, свобода... Но никто не мог отнять народного к ним сочувствия. Оно обнаруживается в общем и глубоком уважении, которое окружает их скорбные семейства; в религиозной почтительности к женам, разделяющим ссылку с мужьями; в заботливости, с какою собирается все, что писано ссыльными в духе общественного возражения. Можно на время вовлечь в заблуждение русский ум, но русского народного чувства никто не обманет” (ПЗ, V,237). Так писал Михаил Лунин, пятнадцать лет лишенный общественного положения, имущества, здоровья, отечества и свободы. Только много лет спустя стали известны подробности трагедии, разыгравшейся вслед за тем. Несколько экземпляров “Взгляда” уже были переписаны, когда один из них попал в руки Успенского, чиновника особ. поручений при иркутском генерал-губернаторе. Успенский донес, и Лунина увезли на вторую каторгу. “В России два проводника: язык – до Киева, а перо – до Шлиссельбурга”, – сострил при этом декабрист, если верить легендам. В последних строках своей последней работы Лунин писал о заботливости, с какою “сбирается все, что писано ссыльными в духе общественного возражения”. Эта заботливость спасла несколько экземпляров (сверх тех, что в запечатанных пакетах отправились в Петербург и были подшиты к объемистому делу “государственного преступника Лунина”) и в конце концов довела их до лондонской печати. Судя по “Колоколу”, Герцен получил рукопись “Взгляда” до 15 февраля 1859г. 22 февраля 1859 г. Герцен писал Н. А. Мельгунову: “Лунин – один из тончайших умов и деликатнейших, а потому рекомендую тебе обратить страшное внимание на слог” (XXVI, 239). Понятно, Мельгунов переводил с французского для “Полярной звезды” лунинский “Взгляд на тайное общество”. Перевод, видимо, был готов после 1 марта 1859 г. и набран для V-ой “Полярной звезды” сразу вслед за “Былым и думами”. После этого книга V-ая была почти готова. На заключительных страницах были напечатаны размышления Огарева о современном искусстве – “Памяти художника” (ПЗ, V, 238 – 251). Герцен, продолжая начатые в IV книге беседы с молодыми людьми, печатает “Разговоры с детьми” (ПЗ, V, 252 – 260). В конце – стихотворения Огарева: “Рассказ этапного офицера”, “Дитятко! Милость господня с тобою!”, “К***”, “Тайна”, “Возвращение”, “Бабушка”, отрывок из “Матвея Радаева” и “Мне снилося, что я в гробу лежу” (ПЗ, V, 261-298). После этого книга была совсем готова. Стихи прошедших лет соединялись в ней с давно замолкнувшим голосом Лунина; западный мир после 1848 г. и думы Герцена переплетались со сложными размышлениями об искусстве и воспитании, с задумчивой грустьюогаревских стихов. И как в I-ой книге “Полярной звезды”, где “в последний час” допечатали известие о доставке запрещенных стихов, так и здесь, перед самым переплетом, добавленная в последний момент страничка примечаний, и среди них следующее: “Мы снова получили “Разбор следственной комиссии”, и в записке, приложенной к ней, снова говорится, что она писана М. С. Луниным, а примечания – Н. М. Муравьевым <...>. Так как все относящееся к этим великим предтечам русского гражданского развития чрезвычайно важно и принадлежит истории, мы сочли обязанностью сообщить об этом нашим читателям” (ПЗ, V, 299). Итак, в “Разборе донесения следственной комиссии 1826 года” текст написан Луниным, примечания – Никитой Муравьевым. Это было правильно. Так считают и современные исследователи. О роли Н. М. Муравьева Лунин на втором суде, конечно, ничего не рассказал. Остается выяснить только: Кем (когда? как?) доставлены в Лондон “Разбор” и “Взгляд” Лунина. Что означает “10 октября 1857 г.” после примечаний к “Разбору”? * * * <...> читатель может заметить, что автор неосторожно бросает тень на свои изыскания, демонстрируя, как при определенном подборе фактов можно доказать всe, что угодно. Отчетливо сознавая эту опасность, я, по правде говоря, не вижу ничего особенного в той ситуации, которая только что обнаружена. Есть доводы и в пользу Бартенева, и в пользу Муравьева-Апостола с Якушкиным. Пока что нет оснований отбросить одни и полностью принять другие. Поэтому объективность требует рассказать все как есть. Может быть, первая версия и не противоречит второй. Вряд ли Бартенев исполнял поручения Е. И. Якушкина и его круга: отношения с ними были у него довольно прохладными, да и текст “Разбора” он получил, как видно, не от декабристов, а от Полторацкого; однако не следует забывать, что Герцену были доставлены два списка лунинского труда (второй – перед самым выходом V-ой “Полярной звезды”). Может быть, сочинения Лунина вообще попали в Лондон как-то иначе, чем мы предполагаем: ведь списков “Разбора” ходило немало ивозможности для пересылки, значит, тоже имелись в избытке. Все может быть. Тайны русского подполья 50 – 60-х годов еще настолько не раскрыты, что полезны и гипотезы, просто заставляющие обратить внимание на новые факты. Мне кажется, что существует удивительное соответствие между жизнью, характером человека, вокруг которого ведет поиски историк, и самим характером этих поисков. Судьбы одних прослеживаются довольно просто: они полностью отложились в официальных бумагах, описях, реестрах. Необыкновенная, полулегендарная жизнь Лунина не поддается обыкновенным розыскам и не случайно много лет спустя вызывает новые легенды, причудливые противоречия и загадки.»

 Отправлено: 01.12.07 21:02. Заголовок: Н.Эйдельман. Тайные корреспонденты "Полярной звезды":

XI. НИКОЛАЕВСКИЕ УЗНИКИ

"Нравственный уровень общества пал, развитие было прервано, все передовое, энергическое вычеркнуто из жизни. Остальные – испуганные, слабые, потерянные – были мелки, пусты..." А. И. Герцен (“Полярная звезда”. Книга VII, выпуск 1)

«Весь первый выпуск VII книги – это “Рассказы о временах 'Hиколая I”. О Колесникове и его товарищах сообщили в Лондон два декабриста – М. Д. Бестужев и В. И. Штейнгель – при посредничестве М. И. Семевского. П. А. Ефремов извлекает из архивных недр и передает в Лондон материалы о несчастных братьях Критских. “Первый декабрист” Владимир Раевский защищается против обвинений, Е. И. Якушкин направляет его самозащиту в “Полярную звезду”. Скрытый текст

Тоненький – всего 124 страницы – первый выпуск VII книги “Полярной звезды” весь посвящен тайной истории николаевского царствования; Герцен и Огарев, конечно, сознательно так сгруппировали материал. Сначала отрывок из “Записок” И. Д. Якушкина (следствие над декабристами и приговор. ПЗ, VII-1, стр. 1-26). Затем добрую половину выпуска занимают никогда не публиковавшиеся страницы о деле петрашевцев (“Отрывок из мнения действительного статского советника Липранди”, а также примечания и приложения к ним. См. ПЗ, VII-1, 26-90). К 1827 г., началу николаевского тридцатилетия, относятся “Рассказы о временах Николая I” (“Колесников и его товарищи в Оренбурге”, “Братья Крицкие и их товарищи в Москве”, “Братья Раевские”. См. ПЗ, VII-1, 91-III). Наконец, обязательный для каждой “Полярной звезды” новый отрывок из “Былого и дум” являлся на этот раз воспоминанием о тех же временах: “Юная Москва тридцатых годов (круг Станкевича)” (ПЗ, VII-1, 112-124). Удобнее всего знакомиться с тайными корреспондентами этого выпуска, начав с предпоследнего раздела – “Рассказов о временах Николая”. Начинаются эти рассказы со следующего вступления: “Событие 1825 года и кровавые меры, принятые против действующих лиц этой великой драмы, заслонили множество эпизодов открытия злонамеренных людей, которые потом гибли на каторжной работе, в крепостных казематах и на Кавказе. Царствование “незабвенного” обильно такими событиями, и мы можем считать их не десятками, но сотнями: из одного 1827 года, следовавшего за “порешившим” с декабристами, когда, по словам Николая, “Россия была совершенно исцелена от скрывавшейся в ней язвы”, мы имеем под руками 8 обстоятельных и полных рассказов, основанных на документах. На первый раз приведем три эпизода” (ПЗ, VII-1,91). По-видимому, это предисловие принадлежит издателям альманаха (автор его, судя по стилю, Н.П. Огарев), хотя не исключено, что оно прислано из России. Ни в сохранившихся документах Герцена и Огарева, ни в материалах их вероятных корреспондентов не найдено пока ни одного из пяти неопубликованных рассказов о событиях 1827 г., о Которых упоминает предисловие. Можно лишь предполагать, что это были описания таких событий 1827 г., как дела Полежаева, Осинина, Ситникова или дела харьковских, нежинских, новочеркасских вольнодумцев [1], которые редакция “Полярной звезды” сочла менее типичными, чем три опубликованных. Первый рассказ о времени Николая посвящался трагической истории, случившейся в 1827 г. в Оренбурге. Рассказ начинался со слов: “Существовавшее в Москве общество Новикова и его друзей основано было отчасти по правилам масонства...” Далее сообщалось, что это общество имело свое отделение в Оренбурге и что молодые члены его были огорчены и ожесточены событиями 14 декабря 1825 г. В это время в город прибыл разжалованный из юнкеров в солдаты 19-летний Ипполит Завалишин, родной брат декабриста Дмитрия Завалишина, человек, страдавший странной для окружающих болезнью: он провоцировал и предавал всех, кого только мог, по какому-то странному внутреннему желанию, даже во вред себе, и, по-видимому, без всякого сговора с властями. В Оренбурге Завалишин объявляет себя деятелем тайного общества, входит в доверие к молодым вольнодумцам, составляет даже Устав общества, а затем подает донос на 33 человека. Военный губернатор Эссен, стремясь выслужиться, донес в Петербург об открытии важного государственного заговора. Восемь человек были признаны виновными. Пока шло следствие, Завалишин, также взятый под стражу, пытался замешать в дело еще многих лиц и даже .ухитрился из-под караула послать донос в Петербург о злоупотреблениях самого Эссена (донос был Эссену благосклонно переслан из столицы). По приговору военного суда (после конфирмации) Завалишин был сослан в каторжные работы навечно. Трех обвиняемых – прапорщиков в возрасте от 19 до 30 лет (Колесникова, Дружинина и Таптикова) – приговорили к различным срокам каторжных работ; двоих определили “вечно в солдаты”, а Шестакова, самого юного, было решено отправить “на три года в солдаты без лишения дворянства”. Николай I 12 августа 1827 г. сократил наполовину сроки Колесникову,Таптикову и Дружинину, остальным наказание утвердил, но решение о 17-летнем Шестакове переменил и распорядился: “вечно в солдаты и лишить дворянства”. Из самого текста этого рассказа была видна большая осведомленность автора обо всем деле, погребенном в недрах секретных архивов. Я принялся, как обычно, искать, где и когда была впервые опубликована эта история в России. И, как во многих других случаях, такие поиски помогли узнать предысторию публикации в “Полярной звезде”. В 1869 г., через восемь лет после того, как рассказ о Колесникове и его товарищах был впервые опубликован, в журнале “Заря”, появились воспоминания одного из пострадавших, В. П. Колесникова, под названием “Записки несчастного, содержащие путешествие в Сибирь по канату” [2]. Но самым важным для моих разысканий было вступление к воспоминаниям Колесникова, написанное Михаилом Ивановичем Семевским. “Вот что мы, между прочим, находим о сем деле, – писал Семевский в предисловии к запискам г. Колесникова: “Известное новиковское общество XVIII века, – рассказывает барон В. И. Ш., автор этого предисловия, – основано было отчасти по правилам масонства...” [3]. Далее на пяти страницах слово в слово (с небольшими разночтениями) [4] – тот самый текст об оренбургской истории, который появился в VII “Полярной звезде”. Значит, в 1861 г. Герцен и Огарев под заголовком “Колесников и его товарищи в Оренбурге” опубликовали не что иное, как “Предисловие” барона В. И. Ш. к “Запискам” самого Колесникова. Приводя почти весь текст “Предисловия” барона В. И. Ш., Семевский сообщал читателям: "Приговор <над “оренбургскими заговорщиками”> был приведен в исполнение 12 сентября 1827 года. С этого дня начинаются записки Колесникова и обнимают время почти ровно год, то есть с 12 сентября 1827 года по 9 сентября 1828 года; самый рассказ ведется от лица Колесникова, но записан с его слов, по его памятной записке, бароном Владимиром Ивановичем Ш. (умер 8 сентября 1862 года в С.-Петербурге), который имел случай познакомиться с Колесниковым тотчас по прибытии этого молодого человека в Читу и под живым впечатлением тогда же записал рассказ несчастного. Печатаются эти записки с собственноручной рукописи покойного барона Ш., подаренной нам его другом, который в свою очередь получил от него в подарок этот манускрипт в 1835 году...” [5] Проводя воспоминания Колесникова через цензуру, Семевский был осторожен и лишних фамилий не называл. Еще через 12 лет, в 1881 г., историк перепечатал “Записки Колесникова” в своем журнале “Русская старина”. На этот раз он уже решился назвать имена своих информаторов полностью: автор “Предисловия” – декабрист барон Владимир Иванович Штейнгель, который подарил записки своему другу Михаилу Александровичу Бестужеву. Семевский сообщал также, что Бестужев предоставил “Записки Колесникова” в полное распоряжение Семевского еще в 1860 г., “переслав к нам рукопись из Селенгинска в Петербург” [6]. Таким образом, вся история появления рассказа о Колесникове и его товарищах в “Полярной звезде” в сущности давным-давно рассказана М. И. Семевским. О Дружбе М. И. Семевского с семьей Бестужевых упоминалось выше. Впрочем, о существовании “Записок несчастного” Семевский мог узнать и от самого Штейнгеля. Когда после 14 декабря 1825 г. арестовывали заговорщиков, морской инженер Штейнгель был старше других (42 года). Осужденный по первому разряду, как один из главных преступников, он перенес 30 лет ссылки, возможно, тяжелее, чем большинство декабристов: давал себя знать возраст, семья Штейнгеля в России была совершенно необеспечена. К тому же много лет он находился на поселении, изолированный от остальных товарищей. Семидесятитрехлетним старцем он вернулся в столицу и поселился у сына. Если бы не помощь декабристской артели, возглавляемой Евгением Ивановичем Якушкиным, ему было бы совсем плохо [7]. Некоторые исследователи относили Штейнгеля к числу тех декабристов, которые в ссылке впали в глубокую религиозность и мистицизм. Однако уже на примере Лунина мы видим, как причудливо могут переплетаться религиозные размышления и “наступательные действия”. Для Штейнгеля религия не просто утешение, а своеобразная форма сохранения своих нравственных убеждений. Из ссылки он пишет Николаю, что по-христиански прощает его и просит простить. Этот акт может вызвать грустную улыбку, недоуменное пожатие плечами, если рассматривать его вне связи со всею жизнью и поступками Штейнгеля. По-моему, это письмо не покаяние, а какое-то подведение итогов. Штейнгель не только просит прощения – причем не у царя, а у человека, – но и прощает! Он ни о чем не сожалеет, хотя им владеют уже другие мысли, нежели перед 14 декабря: “царство божие” он ищет уже не “вне себя”, а в “себе самом”, и находит нравственное самоусовершенствование более существенным, чем борьбу за перемены. Но для защиты этого идеала Штейнгель не отказывался и от борьбы. В частности, свои воспоминания о ссылке, о товарищах он сВ ноябре 1860 г. В. И. Штейнгель писал о каком-то своем труде П. В. Анненкову [8]. Еще прежде два его сочинения были напечатаны в 1-м “Историческом сборнике Вольной русской типографии” [9]. Вряд ли они попали туда без согласия самого декабриста.читает нужным и полезным поместить в русской или заграничной печати. Михаил Иванович Семевский часто встречался с ним в конце 50-х – начале 60-х годов. “В детстве я не раз видел В. И. Штейнгеля у моего брата Михаила”,- вспоминал известный историк Василий Иванович Семевский [10]. Материалы, которые приходили из Селенгинска от Михаила Бестужева, поступали к Штейнгелю “на просмотр”. Я думаю, что Штейнгель сначала переслал в Лондон свое письмо Николаю и записки о сибирских губернаторах (весьма вероятно, что они находились в составе посылки М. И. Семевского, попавшей к Герцену, как отмечалось в главе VII, летом 1859 г., за несколько месяцев до выхода 1-го “Исторического сборника Вольной типографии”) [11]. Летом же 1861 г., безусловно с ведома Штейнгеля, в Лондон попал также его рассказ о Колесникове и других оренбургских заговорщиках. Вероятный способ этой передачи должен быть уже ясен читателю: от Бестужева и Штейнгеля к Семевскому, от него к Гербелю (вероятно, через посредство Ефремова, см. ниже), от Гербеля к Герцену и Огареву. Как видим, Владимир Иванович Штейнгель, приближаясь к 80-летнему возрасту, тоже помогал как мог Вольной печати Герцена и Огарева. Прожил он еще недолго. Некролог, появившийся в газете “Современное слово”, был написан М. И. Семевским и, даже изуродованный цензурой [12], был хорош и смел, особенно для “осенней погоды” конца 1862 г. В нем были слова: “В. И. Штейнгель – человек, боровшийся со злом и неправдой, всю жизнь терпевший страдания...” [13] Почти через полвека Василий Иванович Семевский опубликовал всеподданнейший доклад, извещавший царя, что 30 сентября 1862 г. на похоронах Штейнгеля М. И. Семевский, П. Л. Лавров и еще два других лица требовали, чтобы им было дозволено нести гроб декабриста на руках, сын же Владимира Ивановича Штейнгеля генерал-майор Штейнгель беспокоился и все уговаривал их удалиться. На всеподданнейшем докладе была пометка о том, что П. Л. Лавров и “двое других” (понятно – в том числе М. И. Семевский) “уже известны”. Царь написал на докладе: “К вящему соображению” [14]. * * * Второй “Рассказ о временах Николая I” очень похож на первый. Снова 1827 год (только на этот раз – Москва). Снова несколько очень молодых людей. Трое братьев Критских (Петр – 21 год, Василий – 17 лет, Михаил – 18 лет) и несколько их товарищей. Снова тайное общество: наивные мечтания о коренных переменах, планы заговора, даже мысли о цареубийстве. И снова быстрое разоблачение заговорщиков и жестокая расправа. Через 45 лет после появления этого рассказа в “Полярной звезде” М.К. Лемке опубликовал в журнале “Былое” более подробное изложение всего дела Критских [15], сопроводив его следующим важным примечанием: “Все нижеизложенное заимствовано мною из двух дел архива бывшего III отделения <...>. Гораздо короче и не везде верно дело братьев Критских изложено было в VII книжке, выпуск 1-й, “Полярной звезды” Герцена ныне здравствующим П. А. Ефремовым” [16]. П. А. Ефремов в 1906 г., видно, уже не опасался наказания за связь с Герценом. М. К. Лемке, наверное, сделал свое сообщение с согласия самого Ефремова, с которым, как отмечалось выше, переписывался и беседовал о' делах давно минувших дней. Как получил Ефремов материалы о деле Критских – добыл ли их в архиве самолично или у кого-то переписал,- сказать пока невозможно. Автор “Критских” пишет в одном месте: “Салтанова <одного из замешанных по делу Колесникова и др.> привезли в Оренбург на службу. Военный губернатор, известный из предыдущей статьи Эссен, понял это выражение так: он определил Салтанова на службу рядовым, и этот был более полугода солдатом...” (ПЗ,VII-1,105). Видимо П. А. Ефремов, отправляя в Лондон рассказ о Критских, был уже знаком и с рассказом Штейнгеля о Колесникове. Это не удивительно и только лишний раз показывает, что М. И. Семевский и П. А. Ефремов, подготавливая посылку для “Полярной звезды”, действовали заодно (кстати, оба имели в то время доступ к различным секретным архивам). * * * Третий и последний рассказ о николаевских временах – “История братьев Раевских”. История представлена в “Полярной звезде” в виде двух документов... Сначала документ официальный^ утвержденный Николаем I, который 23 ноября 1827 г. был напечатан в “Московских ведомостях” и других газетах. Это предписание правительствующему сенату управляющего министерством юстиции А. А. Долгорукова по делу братьев Раевских (ПЗ, VII-1, 107-109). Затем документ нелегальный: “Замечания, написанные* в 1849 году”, в которых неизвестный автор, разбирая по пунктам официальный документ, показывал его лживость и неосновательность (ПЗ, VII-1, 109- 111). Речь шла о майоре Владимире Федосеевиче Раевском, “первом декабристе”, поэте и друге Пушкина, который был заключен в крепость еще задолго до 14 декабря 1825 г., а также о его младшем брате корнете Григории Раевском, брошенном в крепость за участие в заговоре и сошедшем с ума. Большую часть официального документа занимало перечисление прегрешений майора Раевского перед правительством и приговор: “Лиша чинов, заслуженных им, ордена св. Анны 4 класса, золотой шпаги с надписью за храбрость, медали в память 1812 года и дворянского достоинства, удалить как вредного в обществе человека в Сибирь на поселение” (ПЗ, VII-1, 108). Через .двенадцать лет после появления этих документов в “Полярной звезде” они были опубликованы Евгением Ивановичем Якушкиным в 3-й книге “Русской старины” за 1873 г. В архиве Якушкиных хранится тот же текст, переписанный рукою Е. И. Якушкина [17]. Сравнение публикации Е. И. Якушкина с текстом ' “Полярной звезды” доказывает, что оба документа весьма родственны и в основном совпадают дословно. Однако публикация Якушкина ясно открывает автора “Замечаний”, написанных в 1849 г. Этим автором был не кто иной, как сам Владимир Федосеевич Раевский. Почти во всех случаях, где в “Полярной звезде” он упоминается в третьем лице, в “Русской старине” – первое лицо. Вот примеры: "Полярная звезда" Название раздела: 1. „Заметки Раевского, написанные им в Сибири в 1849 году" 2. „20 лет прошло с того времени, как майор Раевский предан был суду. 20 лет назад говорил он, что прописей никаких не было, и через 20 лет повторял то же <...> [18]. Раевский с клятвой повторял всегда, что Таушев [19] ни в чем не виноват..." 3. „Но каково было удивление майора Раевского, когда он узнал, что брата его привезли в крепость Замосць, посадили в карцер на одном коридоре и что он с ним ни явно, ни тайно видеться не мог, потому что Григорий <Раевский> был лишен ума". Список и публикация Е. И. Якушкина Название раздела: 1. „Заметки Раевского, написанные им в Сибири в 1849 году" 2. „20 лет прошло с того времени, как я предан был суду, 20 лет назад говорил я, что прописей никаких не было, и через 20 лет повторяю то же <...>. Я с клятвой повторял, что Таушев ни в чем не виноват..." 3. „Но каково было мое удивление, когда я узнал, что брата моего привезли в крепость Замосць, посадили в карцер на одном коридоре и что я с ним ни явно, ни тайно видеться не могу, потому что Григорий Раевский был лишен ума". Список Е. И. Якушкина был, очевидно, точной копией того документа, которым В. Ф. Раевский обосновывал недоказанность обвинений и незаконность приговора. Можно предположить, что Раевский, как и многие его товарищи по ссылке, передал свои записи именно Е. И. Якушкину для дальнейшего распространения. Надо ли повторять, что собрание декабристских материалов Е. И. Якушкина было уникальным, а доверие к нему всех декабристов – неограниченным? О том, что он обладает достоверным списком “самозащиты Раевского”, Е. И. Якушкин известил в 1871 г. М. И. Семевского, который отвечал 25 февраля 1871 г.: “Искренне благодарю вас за сообщенную выписку о Раевских. Несмотря на то, что об этом интересном деле уже было напечатано за границей, кажется в “Полярной звезде” 1862 г., тем не менее я непременно со временем, при удобном случае, помещу в “Русской старине” ваше сообщение” [20]. В 1873 г. Якушкин уже мог свободно публиковать полный текст замечаний Раевского, не боясь повредить их автору, который скончался в 1872 г. Однако в 1861 г. еще следовало принять меры предосторожности, и поэтому перед отправкой документа в Лондон Е. И. Якушкин (или кто-либо из его друзей) заменил в “Замечаниях” Раевского первое лицо на третье, так что могло создаться впечатление, будто их писал и не В. Ф. Раевский. Но если эта корреспонденция в «Полярной звезде» исходила от Е. И. Якушкина, то путь ее в Лондон был скорее всего такой: Якушкин -Ефремов – Гербель – Герцен и Огарев. Подпольная почта «Полярной звезды» действовала исправно.»

см. о НиколаеI:
http://ideashistory.org.ru/pdfs/24vyskochkov.pdf
http://nauka.relis.ru/10/0203/10203090.htm

 Отправлено: 05.12.07 08:07. Заголовок: сибирский быт декабристов:

Сосланные в Сибирь декабристы жили скромно, но со вкусом:

Таких пирамидальных фортепиано в мире осталось только два.
http://zhurnal.lib.ru/m/mazurin/powestx-1.shtml

 Отправлено: 10.12.07 08:35. Заголовок: декабрь 1825:

[ http://www.emc.komi.com/01/03/095.htm ]:

27 НЯ 1825 члены "Северного общества" узнали о смерти императора Александра и о присяге Константину Павловичу. Некоторые находили, что упущен удобный случай к восстанию, но Трубецкой С.П. утверждал, что это не беда, что нужно только приготовиться содействовать членам "Южного общества", если они начнут дело, т.н.м., он присоединился к постановлению главных членов "Северного общества" о прекращении его до более благоприятных обстоятельств. Известие, что Константин Павлович не принимает короны, возбудило новые надежды. Трубецкой С.П. был выбран диктатором. В своих показаниях он утверждал, что истинным распорядителем был Рылеев К.Ф. Последний же заявил, что Трубецкой С.П. "многое предлагал первый и, превосходя его в осторожности, равнялся с ним в деятельности по делам заговора".
8 ДК 1825 Трубецкой С.АП. советовался с Батенковым относительно предполагаемой революции и будущего государственного устройства. Они одобрили следующий план, составленный Батенковым: 1) приостановить действие самодержавия и назначить временное правительство, которое должно будет учредить в губерниях камеры для избрания депутатов. 2) Стараться установить две палаты, причём члены верхней д.б. назначаемы на всю жизнь. Батенков (находившийся, вероятно, под влиянием Сперанского М.М., у которого он жил, и который после своей ссылки возлагал надежду на создание наследственной аристократии) желал, чтобы члены верхней палаты были наследственные, но, очевидно, Трубецкой С.П. на это не согласился. 3) Употребить для достижения цели войска, которые захотят остаться верными присяге императору Константину. Впоследствии, для утверждения конституционной монархии, предполагалось: учредить провинциальные палаты для местного законодательства и обратить военные поселения в народную стражу. Трубецкой С.П. высказывал предположение, что первоначально войск за них будет мало, но он рассчитывал, что первый полк, который откажется от присяги императору Николаю, будет выведен из казарм, пойдёт с барабанным боем к казармам ближайшего полка и, подняв его, будет продолжать шествие к др.соседним полкам. Т.о. составится значительная масса, к которой примкнуть и батальоны, находящиеся вне города. Скрытый текст

12 ДК 1825 князь Оболенский Е.П. передал собравшимся у него членам общества, гвардейским офицерам, приказание диктатора - стараться в день, назначенный для присяги, возмутить солдат своих полков и вести их на Сенатскую площадь. 13 ДК 1825 на квартире Рылеева К.Ф. состоялось совещание "Северного общества". Князь Оболенский Е.П. и Александр Бестужев высказались за необходимость покушения на жизнь Николая Павловича, Т., по показанию Штейнгеля, соглашался на это и выражал желание провозгласить императором малолетнего великого князя Александра Николаевича (последнее предлагал и Батенков в разговоре с Трубецким С.П. 8 ДК 1825), но, по свидетельству др., Трубецкой С.П. держался в стороне и вполголоса разговаривал с князем Оболенским Е.П. Сам Трубецкой С.П. показал, что не может отдать себе ясного отчёта в своих поступках и словах в этот вечер. По свидетельству Рылеева К.Ф., Трубецкой С.П. думал о занятии дворца. Трубецкой С.П. на следствии заявил о своей надежде, что Николай Павлович не употребит силы для усмирения восставших и вступит с ними в переговоры. Трубецкой С.П. в своих "Записках" так излагает планы заговорщиков. Предполагалось полкам собраться на Петровской площади и заставить Сенат: 1) издать манифест, в котором прописаны будут чрезвычайные обстоятельства, в которых находилась Россия, и для решения которых приглашаются в назначенный срок выбранные люди от всех сословий для утверждения, за кем остаться престолу и на каких основаниях; 2) учредить временное правление, пока не будет утверждён новый император, общим собором выбранных людей. Общество намеревалось предложить в временное правление Мордвинова Н.С., Сперанского М.М. и Ермолова А.П. Предполагалось срок военной службы для рядовых уменьшить до 15 лет. Временное правление д.б. составить проект государственного уложения, в котором главные пункты д.б. учреждение представительного правления по образцу просвещённых европейский государств и освобождение крестьян от крепостной зависимости. По показаниям Трубецкого С.П. и Рылеева К.Ф., в случае неудачи, предполагалось выступить из города и распространить восстание. У Трубецкого С.П. был найден набросок манифеста от имени сената об уничтожении прежнего правления и учреждена временного, для созыва депутатов. Временами Трубецким С.Р. овладевали сомнения в успехе дела, которые он и высказывал Рылееву К.Ф. Однажды Трубецкой С.П. даже просил, чтобы его отпустили в Киев, в 4-й корпус, в штабе которого он служил, чтобы "там что-нибудь сделать". Т.не м., Трубецкой С.П. ни решился сложить с себя звание диктатора и д.б. присутствовать в день 14 ДК 1825 на сенатской площади; но начальство над войсками, участвующими в заговоре, поручено было полковнику Булатову. Разногласия не дали возможности объединиться с Южным обществом. На 14 ДК 1825 была назначена переприсяга. Было решено не давать солдатам команды присягать, пока Николой не обнародует "Манифест к русскому народу", составленный тут же. Основные декларации манифеста: уничтожение самодержавия, крепостничества, сословной системы, введение демократических свобод. Руководителем - "диктатором" восстания был назначен Трубецкой С.П. На Сенатскую площадь было выведено ок.3 тыс.солдат и матросов, которые находились там с 11 до 16 часов. Каховский П.Г. убил Милорадовича М.А. Был открыт огонь и убито ок.300 человек. Причины поражения: классовая ограниченность и узкая социальная база бунтовщиков. Все вожаки восстания были арестованы. 29 ДК 1825 началось выступления Черниговского полка на Украине. Был освобождён арестованный ранее одного из руководителей Южного общества подполковника Муравьёв-Апостол С.И. Восставшие захватили оружие, боеприпасы, продовольствие и полковую казну. Через два дня перед строем зачитана написанная Муравьевым-Апостолом С.И. и Бестужевы-Рюминым М.П. прокламация "Православный катехизис", призывавшая к вооружённому выступлению против самодержавия, крепостного права и рекрутчины. Ок.1000 солдат и 17 офицеров двинутся на Житомир, но были остановлены 3 ЯН 1826 правительственными войсками и расстреляны картечью. Муравьев-Апостол был ранен, 895 солдат и 6 офицеров взяты в плен. 13 ИЛ 1826 были привлечены к ответственности ок.500 человек. Пестель П.И., Рылеев К.Ф., Муравьёв-Апостол С.И., Бестужев-Рюмин М.П. и Каховский П.Г. были приговоренные к смертной казни. 88 человек - к различным срокам каторжных работ. Пестель Павел Иванович (6 ИЛ 1793-13 ИЛ 1826) - декабрист, полковник Вятского пехотного полка 3-го корпуса 2-й армии, расквартированной на Украине (1821). В 1805-1809 учился в Дрездене. В 1810 поступил в Пажеский корпус, через год (1811) был выпущен оттуда прапорщиком в лейб-гвардии Литовский полк. Участник Отечественной войны 12 ИН-15 НЯ 1812 и заграничных походов русской армии. Был ранен, награждён шпагой за храбрость и несколькими орденами. Сторонник преобразований армии на западноевропейский манер: признавал необходимость постоянной армии и замену рекрутской повинности воинской повинностью с сокращением срока службы. В 1812-1817 масон. Активный член "Союза спасения" (1816), один из руководителей "Союза благоденствия", организатор и глава "Южного общества". Составил свой проект будущего устройства России под названием "Русская правда", в котором предполагалось провозгласить страну республикой, ввести конституцию, ликвидировать крепостное право и ограничить помещичье землевладение, уничтожить царскую семью. Пестель П.И. говорил: "Нынешний век ознаменовывается революционными мыслями. От одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая ни единого государства, даже Англии и Турции... То же самое зрелище представляет и Америка. Дух преобразования заставляет, так сказать, умы клокотать". Арестован за день до восстания декабристов, 13 ДК 1825. Повешен вместе с др.декабристами в Петропавловской крепости 13 ИЛ 1825. Тургенев Н.И. позже отмечал: "Какая участь постигла Пестеля, которого следствие и суд признали наиболее виновным? Положим, что все приписываемые ему показания справедливы. Но что он совершил, что сделал? Ровно ничего! Что сделали все те, кои жили в Москве и в различных местах империи, не зная, что делается в Петербурге? Ничего! Между тем казнь, ссылка и их не миновали. Итак, эти люди пострадали за свои мнения или за слова, за которые никто и ответственности подлежать не может, когда слова не были произнесены во всеуслышание". Рылеев Кондратий Фёдорович (18 СН 1795-13 ИЛ 1826) - отставной подпоручик, поэт-декабрист. Из дворян Санкт-Петербургской губернии. Отец - подполковник Фёдор Андреевич Рылеев (ум.1814, в Киеве), главноуправляющий имениями князя Голицына С.Ф., перешедшими после смерти в 1810 к его жене Голицыной В.В. Мать - Анастасия Матвеевна (11 ДК 1758-2 ИН 1824), в 1800 приобрела у генерал-майора Малютина П.Ф. с.Батово Петербургской губернии, где и поселилась с сыном (после её смерти имение перешло к Рылееву К.Ф., в 1826 в нём было 48 душ). В 1814 окончил кадетский корпус, прапорщик артиллерии. Участник заграничных походов русской армии 1814-1815. Прибыл в действующую армию в Дрезден - 14 ФВ 1814, с 4 МР 1814 в походе (Швейцария, Франция, Германия, Польша), вернулся в Россию - 3 ДК 1814, с 12 АП 1815 вновь в заграничном походе (Польша, Германия, Франция), вернулся в Россию - 4 ДК 1815. После войны вместе с ротой (переименована в 11-ю - 28 ИЛ 1816, в 12-ю - 26 МР 1818) квартировал в местечке Ретово Росиянского уезда Виленской губернии, а затем в слободе Подгорной у г.Павловска Острогожского уезда Воронежской губернии, подал прошение об увольнении от службы - 8 СН 1818, уволен от службы по домашним обстоятельствам подпоручиком - 26 ДК 1818. Республиканец. Переехал в Петербург в 1819, определён на службу заседателем от дворянства в Петербургскую палату уголовного суда - 21 ЯН 1821, с весны 1824 был правителем дел канцелярии Российско-Американской компании. С 1819 сотрудничал в журналах ("Невский зритель", "Благонамеренный", "Сын отечества", "Соревнователь просвещения и благотворения" и др.). 25 АП 1821 вступил членом-сотрудником в Вольное общество любителей российской словесности (др.название - Общество соревнователей просвещения и благотворения), действительный член - 19 ДК 1821, 30 ДК 1824 был избран членом Цензурного комитета и в 1824-1825 исполнял обязанности цензора поэзии. В 1823-1825 издавал вместе с Бестужевым А.А. альманах "Полярная Звезда". Масон, мастер петербургской ложи "Пламенеющая звезда" (1820-1821), состоящей в союзе "Астреи". Сотрудничал в журналах в 1819, выпускал совместно с Бестужевым А.А. ежегодный альманах "Полярная звезда". Был автором цикла исторических песен ("Думы", "Олег Вещий", "Мстислав Удалой", "Смерть Ермака", "Иван Сусанин", "Пётр Великий в Острогожске", "Державин" и др.). Член (с осени 1823) и руководитель (с к.1824) "Северного общества". Создал его отделения в Москве, Кронштадте и др.городах. Один из руководителей подготовки восстания на Сенатской площади. Арестован ночью 14 ДК 1825 и к 12 часам доставлен в Петропавловскую крепость, где был помещён в №17 Алексеевского равелина ("присылаемого Рылеева посадить в Алексеевский равелин, но не связывая рук, без всякого сообщения с другими, дать ему и бумагу для письма, и что будет писать ко мне собственноручно, мне приносить ежедневно"), 19 ДК 1825 по высочайшему повелению доставлен во дворец "с надёжным чиновником", 21 МР 1826 было отказано в свидании с женой, но разрешено писать ей о домашних делах, 10 АП 1826 было разрешено написать доверенность жене, 9 ИН 1826 дано свидание с женой (Потапов - Сукину 9 ИН, №1014). Осуждён вне разрядов и 11 ИЛ 1826 приговорён к повешению. Казнён вместе с четырьмя др.декабристами на кронверке Петропавловской крепости. Похоронен вместе с др.казнёнными декабристами на о.Голодае. Письмом от 15 ИЛ 1826 князь Голицын А.И. сообщил генералу Сукину, что "государь император указать соизволил, чтобы образ, бывший в каземате у Рылеева, и письмо, им писанное к жене, вы доставили ко мне для возвращения жене". В тот же день образ и письмо были доставлены Голицыну, а им - вдове Рылеева К.Ф. Муравьёв-Апостол Сергей Иванович (9 ОК 1796-13 ИЛ 1826) - декабрист, подполковник, участник Отечественной войны 1812 и заграничных походов русской армии неоднократно награждён. Один из основателей "Союза спасения", член Коренной управы "Союза благоденствия", член "Южного общества", член масонской ложи "Соединённых друзей". Республиканец и противник крепостничества, вёл пропаганду в войсках. Первое собрание тайного общества состоялось 21 ФВ 1816 в Гвардейских казармах Семёновского полка, на квартире братьев Матвея и Сергея Муравьёвых-Апостолов. После Семёновской истории переведён в Киевскую губернию. Один из руководителей восстания Черниговского полка 29 ДК 1825. Известие о выступлении 14 ДК 1825 застало Муравьева-Апостола С.И. в Житомире, откуда он повёл ок.1000 солдат и 17 офицеров на Петербург. Власти, узнав о вспыхнувшем мятеже, бросили против них крупные военные силы. Четыре эскадрона гусар, конная артиллерия с двумя пушками решили исход дела: после шести залпов разгром повстанцев был завершён, а сам Муравьев-Апостол С.И. был ранен в голову и схвачен. Повешен вместе с четырьмя др.декабристами. Бестужев-Рюмин Михаил Павлович (1803-13 ИЛ 1826) - декабрист, подпоручик, с 1823 активный участник "Южного общества", автор одного из проектов государственного переворота, республиканец, сторонник уничтожения самодержавия и физического истребления царской фамилии. Руководитель восстания Черниговского полка 29 ДК 1825-3 ЯН 1826. Повешен 13 ИЛ 1826 вместе с четырьмя др.декабристами. Каховский Пётр Григорьевич (1797-13 ИЛ 1826) - декабрист, отставной поручик, член "Северного общества", республиканец, настаивавший на истреблении всей царской фамилии. Одним из первых прибыл на Сенатскую площадь 14 ДК 1825, привёл Гвардейский флотский экипаж. Во время восстания смертельно ранил петербургского генерал-губернатора Милорадовича М.А., одного из героев Отечественной войны 1812, а так же командира гвардейского полка Стюрлера Н.К., ранил офицера императорской свиты. Казнён вместе с др.декабристами 13 ИЛ 1826 в Петропавловской крепости.

 Отправлено: 10.12.07 16:56. Заголовок: мученик истины - декабрист кн. Евгений Петрович Оболенский, один из замечательнейших людей XIX века:

http://nauka.relis.ru/10/9709/10709078.htm

 Отправлено: 10.12.07 17:10. Заголовок: Лепорелла, а где нах..

Лепорелла, а где находится остров Голодай?

 Отправлено: 10.12.07 17:28. Заголовок: остров Голодай:

Скрытый текст

http://images.google.ru/imgres?imgurl=http://www.enlight.ru/camera/171/may02_7905.jpg&imgrefurl=http://www.enlight.ru/camera/171/index.html&h=400&w=300&sz=64&hl=ru&start=3&tbnid=48wJIYsMznaulM:&tbnh=124&tbnw=93&prev=/images%3Fq%3D%25D0%25BE%25D1%2581%25D1%2582%25D0%25BE%25D1%2580%25D0%25BE%25D0%25B2%2B%25D0%2593%25D0%25BE%25D0%25BB%25D0%25BE%25D0%25B4%25D0%25B0%25D0%25B9%2B%25D0%25B2%2B%25D0%259F%25D0%25B5%25D1%2582%25D0%25B5%25D1%2580%25D0%25B1%25D1%2583%25D1%2580%25D0%25B3%25D0%25B5%26gbv%3D2%26svnum%3D10%26hl%3Dru%26newwindow%3D1%26sa%3DG http://images.google.ru/imgres?imgurl=http://shelomova.spb.ru/img/ostrovDecabristov_213s.jpg&imgrefurl=http://shelomova.spb.ru/win/ostrdcbrst2007.htm&h=106&w=139&sz=4&hl=ru&start=81&tbnid=FtolisGRVgSlxM:&tbnh=71&tbnw=93&prev=/images%3Fq%3D%25D0%25BE%25D1%2581%25D1%2582%25D0%25BE%25D1%2580%25D0%25BE%25D0%25B2%2B%25D0%2593%25D0%25BE%25D0%25BB%25D0%25BE%25D0%25B4%25D0%25B0%25D0%25B9%2B%25D0%25B2%2B%25D0%259F%25D0%25B5%25D1%2582%25D0%25B5%25D1%2580%25D0%25B1%25D1%2583%25D1%2580%25D0%25B3%25D0%25B5%26start%3D72%26gbv%3D2%26ndsp%3D18%26svnum%3D10%26hl%3Dru%26newwindow%3D1%26sa%3DN

«Смоленка до XVIII называлась Черной речкой. Она отделяет от Васильевского острова другой остров - Декабристов (Голодай).
Что, впрочем, не мешает называть и то, и другое Васильевским островом. На Васильевском острове, вдоль берегов речки Смоленки, находятся три кладбища - Смоленское лютеранское (немецкое), Смоленское православное и Армянское (армяно-григорианское).»

«Остров Декабристов (бывший Голодай) находится севернее Васильевского острова и отделяется от него рекой Смоленкой. Существующее ныне название дано в советское время, так как предполагалось, что здесь были погребены тела казненных на валу кронверка Петропавловской крепости в июле 1826 года руководителей восстания декабристов — К.Ф.Рылеева, П.И.Пестеля, П.Г.Каховского, М.П.Бестужева-Рюмина и С.И.Муравьева-Апостола. В западной части острова, недалеко от переулка Каховского, стоит гранитный обелиск — памятник декабристам. Он был заложен в июле 1926 года.
О происхождении прежнего наименования (около двухсот лет остров называли Голодай) существует несколько мнений. Некоторые возводили это название к шведскому слову "ха-лауа", что значит ива, другие связывают его с английским "холи дэй" (святой день). В ряде трудов старых историков города указывается, что название "Голодай" возникло в связи с неточным произношением фамилии английского врача Томаса Голлидэя, который владел участком земли на острове. Согласно другим источникам это название дали голодавшие крестьяне-строители, жившие на острове в землянках и бараках в начале XVIII века. Вероятнее всего, название острова восходит к фамилии Голлидэй. Звуковое изменение (Голодай вместо Голлидэй) явилось в результате народной этимологии— переосмысления малоизвестного слова и замены его более понятным. В 1970-х гг. территория острова была значительно расширена за счет присоединения Вольного острова, Золотого острова, части Васильевского острова (в результате спрямления реки Смоленки), а также намыва грунта из Финского залива. Площадь острова свыше 400 га.»

 Отправлено: 10.12.07 17:39. Заголовок: тайна казненных декабристов:

 Отправлено: 11.12.07 15:16. Заголовок: из ЗАПИСОК М.Н. ВОЛКОНСКОЙ:

Скрытый текст

«Господь решит окованныя... Господь возводит низверженныя... Псалмы 145, 144 Миша мой, ты меня просишь записать рассказы, которыми я развлекала тебя и Нелли в дни вашего детства, словом — написать свои воспоминания. Но, прежде чем присвоить себе право писать, надо быть уверенным, что обладаешь даром повествования, я же его не имею; кроме того, описание нашей жизни в Сибири может иметь значение только для тебя, как сына изгнания; для тебя я и буду писать, для твоей сестры и для Сережи с условием, чтобы эти воспоминания не сообщались никому, кроме твоих детей, когда они у тебя будут, они прижмутся к тебе, широко раскрывая глаза при рассказах о наших лишениях и страданиях, с которыми, однако же, мы свыклись настолько, что сумели быть и веселы и даже счастливы в изгнании. Я здесь сокращу то, что так вас забавляло, когда вы были детьми: рассказы о счастливом времени, проведенном мною под родительским кровом, о моих путешествиях, о моей доле радостей и удовольствий на этом свете. Скажу только, что я вышла замуж в 1825 году за князя Сергея Григорьевича Волконского, вашего отца, достойнейшего и благороднейшего из людей; мои родители думали, что обеспечили мне блестящую по светским воззрениям, будущность. Мне было грустно с ними расставаться: словно сквозь подвенечный вуаль, мне смутно виднелась ожидавшая нас судьба. Вскоре после свадьбы я заболела, и меня отправили вместе с матерью, с сестрой Софьей и моей англичанкой в Одессу на морские купания. Сергей не мог нас сопровождать, так как должен был по служебным обязанностям остаться при своей дивизии. До свадьбы я его почти не знала. Я пробыла в Одессе все лето и, таким образом, провела с ним только три месяца в первый год нашего супружества; я не имела понятия о существовании тайного общества, которого он был членом. Он был старше меня лет на двадцать я потому не мог иметь ко мне доверия в столь важном деле. Он приехал за мной к концу осени, отвез меня в Умань, где стояла его дивизия, и уехал в Тульчин — главную квартиру второй армии. Через неделю он вернулся среди ночи; он меня будит, зовет: «Вставай скорей»; я встаю, дрожа от страха. Моя беременность приближалась к концу, и это возвращение, этот шум меня испугали. Он стал растапливать камин и сжигать какие-то бумаги. Я ему помогала, как умела, спрашивая, в чем дело? «Пестель арестован». — «За что?» Нет ответа. Вся эта таинственность меня тревожила. Я видела, что он был грустен, озабочен. Наконец, он мне объявил, что обещал моему отцу отвезти меня к нему в деревню на время родов, — и вот мы отправились. Он меня сдал на попечение моей матери и немедленно уехал; тотчас по возвращении он был арестован и отправлен в Петербург. Так прошел первый год нашего супружества; он был еще на исходе, когда Сергей сидел под затворами крепости в Алексеевском равелине. Роды были очень тяжелы, без повивальной бабки (она приехала только на другой день). Отец требовал, чтобы я сидела в кресле, мать, как опытная мать семейства, хотела, чтобы я легла в постель во избежание простуды, и вот начинается спор, а я страдаю; наконец, воля мужчины, как всегда, взяла верх; меня поместили в большом кресле, в котором я жестко промучилась без всякой медицинской помощи. Наш доктор был в отсутствии, находясь при больном в 15 верстах от нас; пришла какая-то крестьянка из нашей деревни, выдававшая себя за бабку, но не смела ко мне подойти и, став на колени в углу комнаты, молилась за меня. Наконец к утру приехал доктор, и я родила своего маленького Николая, с которым впоследствии мне было суждено расстаться навсегда (Сын Николай родился 2-го января 1826 г., умер в феврале 1828 г. - Прим.). У меня хватило сил дойти босиком до постели, которая не была согрета и показалась мне холодной, как лед; меня сейчас же бросило в сильный жар, и сделалось воспаление мозга, которое продержало меня в постели в продолжение двух месяцев. Когда я приходила в себя, я спрашивала о муже; мне отвечали, что он в Молдавии, между тем как он был уже в заключении и проходил через все нравственные пытки допросов. Сначала его привели, как приводили и всех остальных, к императору Николаю, который накинулся на него, грозя пальцем и браня его за то, что он не хотел выдать ни одного из своих товарищей. Позже, когда он продолжал упорствовать в этом молчании перед следователями, Чернышев, военный министр, сказал ему: «Стыдитесь, князь, прапорщики больше вас показывают». Впрочем, все заговорщики были уже известны: предатели Шервуд, Майборода и... выдали список имен всех членов Тайного общества, вследствие чего и начались аресты. Я не дерзну излагать историю событий этого времени: они слишком еще к нам близки и для меня недосягаемы; это сделают другие, а суд над этим порывом чистого и бескорыстного патриотизма произнесет потомство. До сих пор история России представляла примеры лишь дворцовых заговоров, участники которых находили в том личную для себя пользу. Наконец, однажды, собравшись с мыслями, я сказала себе: «Это отсутствие мужа неестественно, так как писем от него я не получаю», и я стала настоятельно требовать, чтобы мне сказали правду. Мне отвечали, что Сергей арестован, равно как и В. Давыдов, Лихарев и Поджио. Я объявила матери, что уезжаю в Петербург, где уже находился мой отец. На следующее утро все было готово к отъезду; когда пришлось вставать, я вдруг почувствовала сильную боль в ноге. Посылаю за женщиной, которая тогда так усердно молилась на меня Богу; она объявляет, что это рожа, обвертывает мне ногу в красное сукно с мелом, и я пускаюсь в путь со своей доброй сестрой и ребенком, которого по дороге оставляю у графини Браницкой, тетки моего отца: у нее были хорошие врачи; она жила богатой и влиятельной помещицей. Был апрель месяц и полная распутица. Я путешествовала день и ночь и приехала, наконец, к своей свекрови. Это была в полном смысле слова придворная дама. Некому было дать мне доброго совета: брат Александр, предвидевший исход дела, и отец, его опасавшийся, меня окончательно обошли. Александр действовал так ловко, что я все поняла лишь гораздо позже, уже в Сибири, где узнала от своих подруг, что они постоянно находили мою дверь запертою, когда ко мне приезжали. Он боялся их влияния на меня; а несмотря, однако, на его предосторожности, я первая с Каташей Трубецкой приехала в Нерчинские рудники. Я была еще очень больна и чрезвычайно слаба. Я выпросила разрешение навестить мужа в крепости. Государь, который пользовался всяким случаем, чтобы высказать свое великодушие (в вопросах второстепенных), и которому было известно слабое состояние моего здоровья, приказал, чтобы меня сопровождал врач, боясь за меня всякого потрясения. Граф Алексей Орлов сам повез меня в крепость. Когда мы приближались к этой грязной тюрьме, я подняла глаза и, пока открывали ворота, увидела помещение над въездом с настежь открытыми окнами и Михаила Орлова в халате, с трубкой в руках, наблюдающего с улыбкой за въезжающими. Мы вошли к коменданту; сейчас же привели под стражей моего мужа. Это свидание при посторонних было очень тягостно. Мы старались обнадежить друг друга, но делали это без убеждения. Я не смела его расспрашивать все взоры были обращены на нас; мы обменялись, платками. Вернувшись домой, я поспешила узнать, что он мне передал, но нашла лишь несколько слов утешения, написанных на одном углу платка, и которые едва можно было разобрать. Свекровь расспрашивала меня о своем сыне, говоря при этом, что не может решиться съездить к нему, так как это свидание убило бы ее, — и уехала на другой день со вдовствующей императрицей в Москву, где уже начались приготовления к коронации. Моя золовка, Софья Волконская, должна была приехать в скором времени; она сопровождала тело покойной императрицы Елизаветы Алексеевны, которую везли в Петербург. Я нетерпеливо желала познакомиться с этой сестрой, которую муж мой обожал. Я много ожидала от ее приезда. Мой брат смотрел на дело иначе; он стал внушать мне опасения относительно моего ребенка, уверяя меня в том, что следствие продлится долго (что, впрочем, было и справедливо), что я должна бы лично удостовериться в уходе за моим дорогим ребенком и что я, наверное, встречусь с княгиней в дороге. Не подозревая ничего, я решилась ехать с мыслью привезти сюда сына. Я направилась на Москву, чтобы повидать сестру Орлову. Моя свекровь была уже там в качестве обергофмейстерины. Она мне сказала, что ее величеству угодно меня видеть и что она принимает во мне большое участие. Я думала, что императрица хочет со мной говорить о моем муже, ибо в столь важных обстоятельствах я понимала участие к себе, лишь поскольку оно касалось моего мужа; вместо того со мной беседуют о моем здоровье, о здоровье отца, о погоде... Вслед за тем я немедленно выехала. Брат устроил так, чтобы я разъехалась с золовкой, которая, будучи в курсе всего, могла бы меня посвятить в направление, принятое делом. Я нашла своего ребенка бледным и хилым; ему привили оспу, он заболел. Я не получала никаких известий; мне передавались только самые бессодержательные письма, остальные уничтожались. Я с нетерпением ждала минуты своего отъезда; наконец брат приносит мне газеты и объявляет, что мой муж приговорен. Его разжаловали одноврменно с товарищами на гласисе крепости. Вот как это произошло: 13 июля, на заре, их всех собрали и разместили по категориям на гласисе против пяти виселиц. Сергей, как только пришел, снял с себя военный сюртук и бросил его в костер: он не хотел, чтобы его сорвали с него. Было разложено и зажжено несколько костров для уничтожения мундиров и орденов приговоренных; затем им всем приказали стать на колени, причем жандармы подходили и переламывали саблю над головой каждого в знак разжалования; делалось это неловко: нескольким из них поранили голову. По возвращении в тюрьму они стали получать не обыденную пищу свою, а положение каторжников; также получили и их одежду - куртку и штаны грубого серого сукна. За этой сценой последовала другая, гораздо более тяжелая. Привели пятерых приговоренных к смертной казни. Пестель, Сергей Муравьев, Рылеев, Бестужев-Рюмин (Михаил) и Каховский были повешены, но с такой ужасной неловкостью, что трое из них сорвались, и их снова ввели на эшафот. Сергей Муравьев не захотел, чтобы его поддерживали. Рылеев, которому возвратилась возможность говорить, сказал: «Я счастлив, что дважды за отечество умираю». Их тела были положены в два больших ящика, наполненных негашенной известью, и погребены на Голодаевом острове. Часовой не допускал до могил. Я не могу останавливаться на этой сцене: она меня расстраивает, мне больно ее вспоминать. Не берусь ее подробно описывать. Генерал Чернышев (впоследствии граф и князь) гарцевал вокруг виселиц, глядя на жертвы в лорнет и посмеиваясь. Моего мужа лишили титула, состояния и гражданских прав и приговорили к двенадцатилетним каторжным работам и к пожизненной ссылке. 26 июля его отправили в Сибирь с князьями Трубецким и Оболенским, Давыдовым, Артамоном Муравьевым, братьями Борисовыми и Якубовичем. Когда я узнала об этом от брата, я ему объявила, что последую за мужем. Брат, который должен был ехать в Одессу, сказал мне, чтоб я не трогалась с места до его возвращения, но на другой же день после его отъезда я взяла паспорт и уехала в Петербург. В семье мужа на меня сердились за то, что я не отвечала на их письма. Не могла же я им сказать, что мой брат их перехватывал. Мне говорили колкости, а о деньгах ни слова. Не могла я также говорить с ними о том, что мне приходилось переносить от отца, который не хотел отпускать меня. Я заложила свои бриллианты, заплатила некоторые долги мужа и написала письмо государю, прося разрешения следовать за мужем. Я особенно опиралась на участие, которое его величество оказывал к женам сосланных, и просила его завершить свои милости разрешением мне отъезда. Вот его ответ: «Я получил, Княгиня, ваше письмо от 15 числа сего месяца; я прочел в нем с удовольствием выражение чувств благодарности ко мне за то участие, которое я в вас принимаю; но во имя этого участия к вам и я считаю себя обязанным еще раз повторить здесь предостережения, мною уже вам высказанные относительно того, что вас ожидает, лишь только вы проедете далее Иркутска. Впрочем, предоставляю вполне вашему усмотрению избрать тот образ действий, который покажется вам наиболее соответствующим вашему настоящему положению. 1826. 21 декабря Благорасположенный к вам (подпись) Николай». Теперь я должна рассказать вам сцену, которую я буду помнить до последнего своего издыхания. Мой отец был все это время мрачен и недоступен. Необходимо было, однако же, ему сказать, что я его покидаю и назначаю его опекуном своего бедного ребенка, которого мне не позволяли взять с собою. Я показала ему письмо его величества; тогда мой бедный отец,не владея собою, поднял кулаки над моей головой и вскричал: «Я тебя прокляну, если ты через год не вернешься». Я ничего не ответила, бросилась на кушетку и спрятала лицо в подушку. Мой отец, этот герой 1812 года, с твердым и возвышенным характером, — этот патриот, который при Дашковке, видя, что войска его поколебались, схватил двоих своих сыновей, еще отроков, и бросился с ними в огонь неприятеля, — нежно любил свою семью; он не мог вынести мысли о моем изгнании, мой отъезд представлялся ему чем-то ужасным. Мой шурин, князь Петр Волконский, министр Двора, заехал за мной, чтобы везти к себе обедать, и дорогой спросил: «Уверены ли вы в том, что вернетесь?» — «Я и не желаю возвращаться, разве лишь с Сергеем, но, бога ради, не говорите этого моему отцу». Позже мне припомнились эти слова, и я поняла смысл отеческих предостережений, заключавшихся в письме его величества. В ту же ночь я выехала; с отцом мы расстались молча, он меня благословил и отвернулся, не будучи в силах выговорить ни слова. Я смотрела на него и говорила себе: «Все кончено, больше я его не увижу, я умерла для семьи». Я заехала обнять свекровь, которая велела мне вручить как раз столько денег, сколько нужно было заплатить за лошадей до Иркутска. У меня была куплена кибитка; я уложилась в одну минуту, взяла с собой немного белья и три платья да ватошный капор, который надела. Остальные свои деньги я берегла для Сибири, зашив их в свое платье. Перед отъездом я стала на колени у люльки моего ребенка; я молилась долго.Весь этот вечер он провел около меня, играя печатью письма,которым мне разрешалось ехать и покинуть его навсегда. Его забавлял большой красный сургуч этой печати. Я поручила своего бедного малютку попечению свекрови и невесток и, с трудом оторвавшись от него, вышла.

В Москве я остановилась у Зинаиды Волконской, моей третьей невестки; она меня приняла с нежностью и добротой, которые остались мне памятны навсегда; окружила меня вниманием и заботами, полная любви и сострадания ко мне. Зная мою страсть к музыке, она пригласила всех итальянских певцов, бывших тогда в Москве, и несколько талантливых девиц московского общества. Я была в восторге от чудного итальянского пения, а мысль, что я слышу его в последний раз, еще усиливала мой восторг. В дороге я простудилась и совершенно потеряла голос, а пели именно те вещи, которые я лучше всего знала; меня мучила невозможность принять участие в пении. Я говорила им:«Еще, еще, подумайте, ведь я больше никогда не услышу музыки».

Тут был и Пушкин, наш великий поэт; я его давно знала; мой отец приютил его в то время, когда он был преследуем императором Александром I за стихотворения, считавшиеся революционными. Отец принял участие в бедном молодом человеке, одаренном таким громадным талантом, и взял его с собой, когда мы ездили на Кавказские воды, так как здоровье его было сильно расшатано. Пушкин этого никогда не забыл; он был связан дружбою с моими братьями и ко всем вам питал чувство глубокой преданности.

В качестве поэта, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, которых встречал. Я помню, как во время этого путешествия, недалеко от Таганрога, я ехала в карете с Софьей, нашей англичанкой, русской няней и компаньонкой. Увидя море, мы приказали остановиться, и вся наша ватага, выйдя из кареты, бросилась к морю любоваться им. Оно было покрыто волнами, и, не подозревал, что поэт шел за нами, я стала, для забавы, бегать за волной и вновь убегать от нее, когда ока меня настигала; под конец у меня вымокли ноги; я это, конечно, скрыла и вернулась в карету. Пушкин нашел эту картину такой красивой, что воспел ее в прелестных стихах, поэтизируя детскую шалость; мне было тогда только 15 лет: Как я завидовал волнам,/ Бегущим бурной чередою/ С любовью лечь к ее ногам!/ Как я желал тогда с волнами/ Коснуться милых ног устами! Позже, в «Бахчисарайском фонтане», он сказал: ...ее очи / /Яснее дня, / Темнее ночи.

В сущности, он любил лишь свою музу и облекал в поэзию все, что видел. Но во время добровольного изгнания в Сибирь жен декабристов он был полон искреннего восторга; он хотел мне поручить свое «Послание к узникам», для передачи сосланным, но я уехала в ту же ночь, и он его передал Александрине Муравьевой. Вот оно:Скрытый текст

Во глубине сибирских руд Храните гордое терпенье; Не пропадет ваш скорбный труд И дум высокое стремленье. * * * Несчастью верная сестра - Надежда в мрачном подземелье Разбудит бодрость и веселье, Придет желанная пора! * * * Любовь и дружество до вас Дойдут сквозь мрачные затворы, Как в ваши каторжные норы Доходит мой свободный глас. * * * Оковы тяжкие падут, Темницы рухнут и свобода Вас примет радостно у входа, И братья меч вам отдадут. Ответ князя Одоевского, государственного преступника, приговоренного к каторжным работам: Струн вещих пламенные звуки До слуха нашего дошли, К мечам рванулись наши руки, Но лишь оковы обрели. * * * Но будь спокоен, Бард, - цепями, Своей судьбой гордимся мы, И за затворами тюрьмы Обет святой пребудет с нами. * * * Наш скорбный труд не пропадет; Из искры возгорится пламя, И просвещенный наш народ Сберется под святое знамя.

Пушкин мне говорил: «Я намерен написать книгу о Пугачеве. Я поеду на место, перееду через Урал, поеду дальше и явлюсь к вам просить пристанища в Нерчинских рудниках». Он написал свое великолепное сочинение, всеми восхваляемое, но до нас не доехал.

Сестра Орлова приехала в Москву проститься со мной. Ее муж, один из главных деятелей общества, проживал тогда спокойно в деревне: его спас брат его - граф Орлов как при помощи ответов, которые он помогал давать ему за запросы, присылаемые в тюрьму, так и в силу благосклонности, которую он пользовался у его величества. Я забросала сестру вопросами о деле, она отвечала уклончиво. Что меня больше всего мучило, это то, что я прочла в напечатанном приговоре, будто мой муж подделал фальшивую печать с целью вскрытия правительственных бумаг. Я просила сестру со слезами на глазах: «Ужели правда, что Сергей мог подделать печать?» Она мне ответила, что это вздор, и старалась меня успокоить, но ничего мне не объяснила; вероятно, она боялась, как бы я не стала об этом рассказывать до своего отъезда; но под конец созналась в том, что Сергей для того, чтобы спасти ее мужа, распечатал не казенную бумагу, а письмо, будучи к тому почти уполномоченным Киселевым, которому оно было адресовано. Вот как было дело: в 1822 году произошли беспорядки в 16-й дивизии, которою командовал Михаил Орлов; его окружающие были мало сдержанны в своих словах к ученикам школ, устроенных по методу Ланкастера, введенному в России Михаилом (Орловым). Все эти неосторожные и несвоевременные слова передавались унтер-офицерам и рядовым; они повели к нарушению порядка подчинения, о чем было доведено до императора Александра I, который приказал назначить следствие. Генерал Киселев, начальник штаба 2-й армии, был очень дружен с Михаилом и Сергеем; будучи вынужден ехать за границу, по нездоровью своей жены, он сказал моему мужу: «Мне досадно, что я не могу остаться еще на несколько дней: я жду письма относительно дела Михаила, я бы его сообщил вам, дабы вы могла предупредить его о том, что делается». На другой же день это письмо было получено моим мужем, который его прочитал, запечатал первой попавшейся печатью и, таким образом, дал Михаилу возможность приготовить свои ответы. Такой поступок не только не предосудителен, но даже не представляет злоупотребления доверием, так как Киселев желал, чтобы это письмо было известно Орлову.»

 Отправлено: 11.12.07 15:34. Заголовок: из "ЗАПИСОК ЖЕНЫ ДЕКАБРИСТА" П.Е. АННЕНКОВОЙ

Вот подписки, которые давали дамы по приезде своем в Читу:

«Я, нижеподписавшаяся, имея непреклонное желание разделить участь моего мужа, государственного преступника NN, верховным уголовным судом осужденного, и жить в том заводском, рудничном или другом каком селении, где он содержаться будет, если то дозволится от коменданта Нерчинских рудников г. генерал-майора и кавалера Лепарского, обязуюсь, по моей чистой совести, наблюсти нижеописанные предложенные мне им, г. комендантом, статьи; в противном же случае и за малейшее отступление от поставленных на то правил подвергаю я себя законному осуждению. Статьи сии моей обязанности суть следующая:

1 Желая разделить (как выше изъяснено) участь моего мужа, государственного преступника NN , и жить в том селении, где он будет содержаться, не должна я отнюдь искать свидания с ним никакими проискам и никакими посторонними способами, но единственно по сделанному на то от г. коменданта дозволению и токмо в назначенные для того дни, и не чаще, как чрез два дня на третий.

2 Не должна доставлять ему (мужу) никаких вещей, денег, бумаги, чернил, карандашей без ведома г. коменданта или офицера, под присмотром коего будет находиться муж мой.

3 Равным образом не должна я принимать и от него никаких вещей, особливо же писем, записок и никаких бумаг для отсылки их к тем лицам, кому оные будут адресованы или посылаемы.

4 Не должна я ни под каким видом ни к кому писать и отправлять куда бы то ни было моих писем, записок и других бумаг, иначе как токмо чрез г. коменданта. Равно если от кого мне или мужу моему чрез родных или посторонних людей будут присланы письма и прочее изъясненное в сем и 3-м пункте, должна я их ему же, г-ну коменданту, при получении объявлять, если оные не чрез него будут мне доставлены.

5 То же самое обещаю наблюсти и касательно присылки мне и мужу моему вещей, какие бы они ни были, равно и деньги.

6 Из числа вещей моих, при мне находящихся и которым регистр имеется у г. коменданта, я не в праве без ведома его продавать их, дарить кому или уничтожать. Деньгам же моим собственным, оставленным для нужд моих теперь равно и вперед от коменданта мне доставленным, я обязуюсь вести приходо-расходную книгу и в оную записывать все свои издержки, сохраняя между тем сию книгу в целости; в случае же востребования ее г-м комендантом оную ему немедленно представлять. Если же окажутся (вещи излишние против находящегося) у г-на коменданта регистру, которые были мною скрыты, в таком случае как за противо (сего) учиненный поступок подвергаюсь я законному суждению.

7 Также не должна я никогда мужу моему присылать никаких хмельных напитков, как-то: водки, вина, пива, меду, кроме съестных припасов; да и сии доставлять ему чрез старшего караульного унтер-офицера, а не чрез людей моих, коим воспрещено личное свидание с мужем моим.

8 Обязуюсь иметь свидание с мужем моим не иначе как в арестантской палате, где указано будет, в назначенное для того время и в присутствии дежурного офицера; не говорить с ним ничего излишнего, и паче чего-либо не принадлежащего, вообще же иметь с ним дозволенный разговор на одном русском языке.

9 Не должна я нанимать себе никаких иных слуг или работников, а довольствоваться только послугами приставленных мне одного мужчины и одной женщины, за которых также ответствую, что они не будут иметь никакого сношения с моим мужем и вообще за их поведение.

10 Наконец, давши таковое обязательство, не должна я сама никуда отлучаться от места того, где пребывание мое будет назначено, равно и посылать куда-либо слуг моих по произволу моему без ведома г-на коменданта или, в случае отбытия его, без ведома старшего офицера.

В выполнении всего вышеизъясненного в точности под сим подписуюсь. Читинский острог. 1828 года.

Копию сверял плац-адъютант штаб-ротмистр Казимирский.

http://decemb.hobby.ru/index.shtml?memory/annenk

http://bibliotekar.ru/zheny/5.htm

 Отправлено: 11.12.07 20:21. Заголовок: А тётки-то молодцы, ..

А тётки-то молодцы, подписывали! Где-то там у нас Балда на просторах родины затерялся, он-то всё твердил про отсутствие лишений! Чудак человек!

 Отправлено: 11.12.07 20:26. Заголовок: няне

«от коменданта Нерчинских рудников г. генерал-майора и кавалера Лепарского» - ой, чтой-то нам Леп-Леп.. Лепореллам, няня,
не-не... не по себе как-то

 Отправлено: 11.12.07 20:43. Заголовок: Болеете? Самогону!..

Болеете? Самогону!

 Отправлено: 11.12.07 21:50. Заголовок: о Фонвизиных: